Сегодня умер очень знаменитый и почитаемый в России сербский писатель Милорад Павич. Автор романов «Хазарский словарь», «Пейзаж, нарисованный чаем» и других культовых «нелинейных» текстов (гипертекстов). Замечательно, что еще при жизни (в июне этого года) Павичу установили в Москве памятник (во внутреннем дворе Библиотеки иностранной литературы). На торжественном открытии которого Павич даже должен был присутствовать лично, но в последний момент почувствовал себя плохо и уехал домой. Церемония открытия памятника была приурочена к 80-летию писателя.

В последнее время он работал над трудом под названием «Сербская книга мёртвых».

Тексты Милорада Павича можно почитать здесь.

Уважаемому господину Захарию Орфелину.
В Славяно-Греческой благочестивой типографии Дмитрия Феодосия.
Венеция.

Милостивый государь,

Ваш журнал «Магазин» в первом номере за 1768 год предложил читателям и корреспондентам, помимо всего прочего, присылать на вышеуказанный адрес в Венецию записанные ими сны, которые Вы как редактор намерены были публиковать в отдельной рубрике. Поскольку журнал просуществовал недолго, в рубрике так и не появилось ни одной записи сна. Быть может, потому, что никто не успел ее Вам прислать. Думая об этом и сожалея, что Ваше желание не осуществилось, с опозданием отзываюсь на Вашу просьбу и посылаю одну свою заметку такого рода. Вот она.

В моем сне той ночью был день, и стояла ясная погода. На берегу реки, что там текла, было много парусных лодок и любопытных. Они как раз наблюдали за лодкой, стремительно входящей на веслах в порт. Пела глухая птица. Меня среди зрителей не было — я помню это по тому, что почувствовал тепло прибрежного камня, на который сел уже после того, как все случилось. Но в тот момент, когда я присоединился к зрителям, я уже знал, что в лодке, к которой было приковано мое внимание, сидят Елена, ее мать и отец — он на самом носу. По непонятной причине лодка на полном ходу врезалась в корабль, который в тот момент причаливал к берегу. Произошло столкновение, в результате которого были уничтожены вся передняя часть лодки и место гребца, а сам он раздавлен. Оставалась только его правая рука, по-прежнему сжимающая весло. Я выбегаю на берег и вижу, как эта рука все еще продолжает грести, словно пишет по воде, хотя гребец уже мертв. Вместе с обломками лодки тонут Елена и ее мать, и я замечаю, как их волосы, намокая в воде, меняют цвет. В ужасе я пытаюсь помочь им, протягиваю руку, чтобы они схватились за нее, но в тот же момент понимаю, что у меня нет правой руки, — то есть мне не хватает в точности того, что там, с другой стороны воды, еще не погибло, — руки гребца, сжимающей весло. И тогда до моего сознания доходит, что, конечно же, это я был гребцом в лодке, но после столкновения оказался вдруг на берегу, с этой стороны реки, наблюдать, что произойдет дальше…

Смерть, очевидно, обладает невероятной скоростью как одной из своих важнейших прерогатив. А мертвые, как и мы, могут быть калеками, но у них отсутствует то, что еще живо. В таком случае, Вы наверняка чувствуете себя лишенным лучших своих книг, потому что здесь они до сих пор живы.

С уважением, Ваш читатель

М.П.
Белград, 1 марта 1975 г.

Как-то мыслей нихт шиссн..
Точнее, они есть, а не складывается..

Надо бы выспаться! (записка на холодильнике морга)

Штоле и Какбе (брошюра из серии: БНД против Якудзы)

Ездушки-покатушки..

И эти дворы бесконечные,

Дома, корпуса, строения..

Шлагбаумы и Визгливые Шавки.

А также Столбики и Кыргызы.

И Дуры, безусловно.

Особенно — ДУРЫ..

Целые полчища ДУР-С-ХВОСТИКАМИ,

Вереницами стоящие до горизонта.

На блестящих своих крохотных машынках.

И заколоченные подъезды, которых попросту не существует.

Но кто-то же ТАМ ВЫЗЫВАЕТ!

Отблески собственных синих маяков в окнах Салонов Связи.

Столичный рассвет — время младенческих смертей.

Катись себе от лета и до лета.

Что мы знаем про «заденги»?..  Не много. Есть такой феномен. Заденги.. Этакая современная отечественная парадоксальная единица измерения человеческого действия. Или воздействия.. Почему отечественного? — У нас всегда следует уточнять, это было действительно сделано или заденги? Многие и поныне в этом не разбираются.

Они не понимают различий. Что это совершенно две отдельные графы. Аквус и Пламез даже можно сказать. Любое деяние сопровождаемое ритуалом заденги подобно костру залитому ведром воды.

На самом деле, если кто-то делает заденги, то просто регистрирует свои действия в канцелярии чортиваныча. Своеобразное добровольное декларирование такое.. С приснопамятных времён чортиваныч этим занят, собирая подробное досье где и сколько произведено деяний именно с учётом это самого заденги.

Когда это не выполняется, чортваныч нервничает. Когда кто-то сделаете что-то за просто так и не поставит его в известность, ситуация можете улизнуть от чортиванычева всевидящего ока. И он частенько уже близок к тому, чтобы назвать подобное воровством, но пока ещё побаивается. Он говорит, Мир блять для этого ещё недостаточно продвинут!

Сегодня, 15 октября – день рождения двух поэтов, чьи имена знакомы каждому. Михаил Лермонтов и Фридрих Ницше. Так случилось, что эти двое связаны не только общей датой рождения, но и общим поэтическим полем. Образы двух поэтов часто оказывались сходными, и это давало повод многим российским философам и литераторам усматривать в их текстах сходство мировоззренческое…

Первым об этом сходстве заговорил Владимир Соловьев. В своей знаменитой статье-лекции «Лермонтов» он прямо утверждал, что Михаил Юрьевич – предшественник Ницше. Текст Соловьева с этого и начинается:

«Произведения Лермонтова, так тесно связанные с его личной судьбой, кажутся мне особенно замечательными в одном отношении. Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того духовного настроения и того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий, которые для краткости можно назвать «ницшеанством», — по имени писателя, всех отчетливее и громче выразившего это настроение, всех ярче обозначившего это направление». (далее…)

На мгновение свет замирает. Словно Солнце моргнуло. Это за окном пролетела птица. Потом снова, как всегда, яркий свет. Свет, который заставляет закрывать глаза.

Я лежу на кровати, под низким небом квартиры. «Признайся, — шепчу я сам себе на ухо, — признайся: таким ты не хотел быть никогда.» Я охотно признаюсь. Солнце снова моргает: легкое движение ресниц, прекрасное, как полет птицы. Солнце нынче не то, что раньше. Такое отстраненное, забывчивое солнце. И я уже не тот. Тоже отстраненный и забывчивый. Я забыл, что я такое. Ведь это не «я» шепчу себе на ухо, а кто-то шепчет мне на ухо мое «я»…

(далее…)

В его глазах была усмешка, презрение; они переливались огнем, и огонь этот заставлял кровь закипать в жилах от страха. Он протянул ей пистолет.
– Пули заговорены. Они могут даже меня, меня убить, так бери и стреляй.
Она взяла пистолет дрожащей рукой, сжала его так, что побелели суставы, так, словно это было не оружие, а последняя надежда на жизнь, спасение от его страшных глаз, их проницательного и презрительного взгляда.
– Стреляй! – громко сказал он. – Этим выстрелом ты спасешь твой мир от антихриста, или не это велели тебе те, кто тебя прислал. Стреляй! Давай, покончи со злом, о котором тебе столько твердили, и готовили тебя к этому моменту.
Она дрожала, ей хотелось кричать, бежать, спрятаться подальше от него, а вместо этого она приставила пистолет к его груди. Холодный пот стекал по лицу, ноги не держали ее, и его страшный голос эхом гремел в голове. Она хотела, мечтала найти в себе силы нажать на курок, но боялась так сильно, что не могла и помыслить убить его. (далее…)

Откуда этот порыв ветра, откуда дождь на аллеях, откуда голуби в Афганском парке? Где-то на Киевской меня дернуло посмотреть в окно маршрутки, на серую асфальтную дорогу, такую мокрую, и не по-летнему темную, словно грязную. Я убедил себя, что плохое настроение — это только усталость, последствия плохого сна, кофе после двенадцати и коньяк. Что же было вчера?

В высоком бокале пенилось холодное пиво, сигареты дымили в потолок, в баре играла музыка. На высоких сиденьях томились, иначе не скажешь, зады посетителей, прожигателей жизни, тратящих деньги ради процесса, самоутверждения, сидящих в баре, потому что завтра утром в офисе спросят, как провел вечер. Официантки бодро сновали туда-сюда кокетливо улыбаясь комплиментам и шлепкам, таскали с собой подносы и полотенца, как обезьяна, которая пыталась понять, куда надеть очки. (далее…)

Мой отец был ребенком в стране, где в главном городе на площади выставили мумию мифического вождя для массового поклонения. С таким же успехом он мог бы жить во времена Хлодвига или Атиллы. Дед отца погиб на стародавней войне, унесшей жизни каждого десятого в стране.

Пионеры собирались в школах на линейки, поднимали флаг. Директор ходил, слегка прихрамывая, мимо шеренги школьников, и рассказывал им сквозь зубы, какие они ничтожества. Начинал директор тихо и презрительно, но с каждой минутой злился сильнее, не мог вынести, как эти ухмыляющиеся, прыщавые, голоногие ничтожества существуют, бьют стеклянные шкафы, чертят по линолеуму ботинками, смеются так, что дрожат стекла. Он возводил очи горе, тряс кулаком и кричал:

— Фашисты! Фашисты! ФАШИСТЫ!

Потом, должно быть, находил трясунец, стекала по подбородку пена, директор падал без сил, а пионервожатые несли его в школу, в красный уголок, где клали на стол, покрытый красной скатертью, головой к ленинскому бюсту. После звали удивленных пионеров, становились кружком над подрагивающим директорским телом и пели «Боже, Цека храни» Такой ежегодний катарсис.

Галстуки мой отец и другие пионеры не очень любили, и чуть что преступно cовали в карман. А на виду полагалось носить всякие редкие и красивые вещи, к примеру часы. В таких часах отец бегал по коридору, счастливый, солнце с каждым взмахом его руки вспыхивало на запястье, и вся школа расступалась перед ним. Пока он не влетел в директора.

— О? Что такое? Безобразие! Что ж ты делаешь, фашист? – удивился директор.

— О? А это что? Часы? Не положено! – деловито отобрав часы у пацана, директор ушел восвояси.

Этот эпизод мог бы стать символом отношения моей семьи и той хмурой страны, однако мать отца, моя бабушка, таки пустяки в расчет не принимала. Партия один раз ее обманула, сказав, что Сталин велик и честен, и больше бабушка этим людям не верила. Директор, гнида, наверняка побледнел, когда она пришла за часами. Бабушка была невропатологом, и всю жизнь тренировалась на чужих рефлексах. Часы вернулись, и так все загладилось еще на двадцать лет. Так вышло, что отец, единственный из семьи, был спокойным и сильным, но в советском аквариуме всю жизнь работал вхолостую.

Мне мало часов, коль скоро в свидетельстве о рождении написано «СССР». Там написано также и «русский», что ж, смотрите на русского. Уйти на войну, как дед, не погибнуть, но и не вернуться, скрыться в лесу, партизаном. Мне бы оружие и свободу, а там справлюсь и со спокойствием, и с силой. Часы? Вот тебе часы, только песочные. Чтобы не «Тик-так, мой фюрер», а только скрежещущий шелест песчинок, еле различимый, но застревающий в голове, чтобы эти палачи не избавились от безумия никогда, а я чтоб слушал тишину и не думал, что проклят веком, на исходе которого родился.

Серое ничто. Постоянное ощущение грязной и плотной пленки, накинутой на небо. Тускло потрескивающая на низких частотах бессмысленная круговерть. Тут заработать, там потратить, тут подхалтурить, там потерять. Сколько можно? Впрочем, для меня никогда не вставал с такой ясностью этот вопрос, как в то утро, когда я проснулся с одной только мыслью: больше нельзя. Это произошло почти что синхронно: как только возник вопрос, тут же появился и ответ. Помню, что во сне я все время кого-то убивал какой-то длинной острой рапирой, а Земфира в это время пела по телевизору (лицо ее было крупным планом, стрижка короткая, с черными перьями), пела под гитару нечто очень волнующее и эмоциональное, я запомнил только такие слова: «Средство придумать слетать на луну, прикончить его нужно мне одному, но я понимаю, что я рассасываю!». И опять этот рефрен, пронзительно и остро: «Но я понимаю, что я рассасываю!»

Кто-то большой и сильный будто бы толкнул меня в спину и закричал: хватит, ты понимаешь, что все это не то. Не то! И Земфира последний раз пронзительно спела: «Но я понимаю (гитарный бой — тудудудуду), что я… рас-сасываю!»

Я проснулся.

Даже в аэропорту, даже после регистрации я все не верил, что с Москвой покончено. С Москвой, может быть, но вот с прошлым…

(далее…)

Сегодня под утро во сне метал пращу через озеро, а потом переплывал его и находил эту пращу. Проснувшись, вычитал в википедии, что пращу не метают, а метают с помощью нее камни. Но во сне четко эту резиновую штуку называл пращей. К чему бы это? Путаю я что ли орудие с зарядом?

Если рассматривать кошалота как суть и источник знаний, а ребёнка как ключ к этим знаниям тогда всё становиться на свои места. У автора явно какие-то скрытые возможности. Я нечто подобное иногда наблюдал в своих сно-путешествиях, мне это близко.

» В 2005-м году короткометражка Росто «Jona/Tomberry» получила приз как лучший короткометражный фильм на кинофестивале в Каннах.»

Автор фильма Голландец Росто, его работы это разнообразные медиа: кино, веб-сайты, печать и звук, постоянно одна концепция порождает другую. С 1992 года взаимоотношения между его проектами стали более очевидными, более всего они соединились в проекте Mind My Gap, более известном как онлайн-роман в картинках и многосерийные короткометражки. В то же время он работает над книгой, музыкальным альбомом и художественным фильмом.

Смотреть лучше всего здесь: http://www.megavideo.com/?v=AFHON3B0

Сегодня ночью впервые за полгода приснился сон.

У меня есть большой аквариум, внутри которого находится ещё один такой же высоты, но меньше площадью. Во внешнем аквариуме в мутной зелёно-серой жиже плавают какие-то непонятные серые мальки, видимо речные, дно залито маслом и покрыто мхом, повсюду валяются куски недоеденных рыбных консервов. Всё воняет.
Во внутреннем аквариуме живёт около дюжины красивых одинаковых оранжевых цихлид. Я их люблю. Они пахнут персиками.

Оранжевые рыбки «вываливаются» во внешний аквариум. Я возвращаю их домой (одним мысленным действием), пересчитываю и продолжаю любоваться аквариумом.
Вдруг среди серой мути внешнего аквариума на секунду появляется светящееся оранжевое пятно. Я достаю маленький сачок, спасаю рыбку.

Рыбка (та самая) застряла в дырке в верхней части стенки аквариума. Я пытаюсь её достать, но дырка слишком мала, я вытягиваю её наружу, он высыхает, вылупляет глаза и в ужасе замечает комнату и внешний мир. Я поливаю её водой из руки, он шевели ртом, увеличивается, кожа на ней становится подвижной, рыбка теплеет, приобретает черты полового члена, её приятно держать в руках, я просыпаюсь с мыслью что всё хорошо и рыбка спасена.

В предвкушении лета меня вечно распирало Замыслом.. До жути чесалось поведать Миру ПРО что-нибудь ЭТАКОЕ..

Про Странный Рыцарь Троллейбус, имевший повадки лорда. Или Пляски Раскомплексованных, галдящих тут на своём птичьем языке у меня под окнами.. Про Дудочку и Торсион. Или Кисломолочные Штаны с удобной застёжкой со склада под ключ..

На худой конец, про самый мой любимый персонаж Последних Времён — про замечательную женщину, мастера 4-й гильдии и по совместительству частнопрактикующего экстрасенса без руля и ветрил, с простой и располагающей к дискурсу фамилией Ититская..

(далее…)

Я как всегда, проснулся и пушу.

Я опять путешествовал во снах неведомо где, по каким-то иным мирам, в пространстве вариантов. И моей душе вздумалось заглянуть на портал «Перемен» там.

Не знаю кто был источником этой идей, может быть Глеб первый придумал, и одновременно там кому-то эта идея приснилась, а может наоборот, я не знаю. В общем где-то там тоже есть портал «Перемен».

Очень часто, то удивительное и красивое, что видишь во снах, в написанном виде выглядит глупо и нелепо. Это меня расстраивает. Но ещё больше меня расстраивает неспособность запомнить всё и пересказать в деталях.

То что я видел, в том мире это было типа как «перемены за неделю», что приходят на почту. Я попробую описать всё что помню, хотя я почти ничего не помню, ну вы уж не взыщите…

Поток одновременно проникал в сознание как фильм, реальность и воспоминания.

Всё это проделывали и описывали, «люди перемен» того (тех) миров.

Один парень, достигший высочайшего уровня гармонии с природой, с помощью животных и насекомых построил космический корабль, чтобы показать остальным людям, как они заблуждаются, пошедши по пути технократии. – Природа даст вам всё. Говорил он.

Оказалось, что магнитные бури, ураганы и пр. — это отражения негативных мыслей некой волшебницы из какого-то мира. И команда ребят из «Перемен» отправилась в экспедицию, чтобы её усмирить…

Родился ребёнок и к нему, как Волхвы к Иисусу, пришли животные, птицы и насекомые, они то ли решали что-то, то ли спрашивали совета, что-то неведомое, обычному человеку.

И было много таких историй. Но я уже их не помню, только обрывки воспоминаний.

А в конце участникам портала задавался какой-то вопрос, и они на него отвечали и прикрепляли фото своих квартир снаружи, то есть окно и часть стены. Так интересно было смотреть где кто живёт и читать их ответы.

То что я рассказал, это просто пыль, по сравнению с тем, что я видел и какие чувства переживал от увиденного. И опять такое гнетущее чувство, что настоящая жизнь где-то там! А здесь только её жалкое отражение. Как будто те действия и чувства проходят там и излучение от этих событий, летит через миллионы световых лет и галактик и вот то, что остаётся, что доходит до Земли и составляет нашу жизнь.

Я пришел в белый клуб под названием “Джаз”.

Дамы в вечерних платьях, господа во фраках, кокотки в черных чулках – известная публика собралась здесь той ночью.

В огромном белом зале томился по неузнанному наваждению фонтан. Кто-то играл в карты. Под сводами зала разносился симфонический фанк.

У колонны я заметил фрика в цветастых одеждах: желто-черные квадраты отблесками извивались на его атласном халате. Голова его была столь же гладкой, как и колонна, к которой он прислонился. Сквозь щелочки глаз он направил на меня взгляд, показавшийся мне давно знакомым.

Я спросил его: “Что за странное место, клуб Джаз?”. И в этот самый момент заметил в отдалении другого фрика. Тот был одет в древне-римскую тогу и походил на императора Гая Калигулу.

“Раньше, — отвечал фрик, — этот клуб был местом для карнавалов. Но от тех далеких времен ничего почти не осталось, кроме нас троих. Кокотки поменяли свои одежды. Господа – это просто богатые светские люди. Они здесь отдыхают. Вон там, например, в углу, Лев Термен объясняет Джо Дассену как устроен терменвокс, а там Джеймс Джойс пьет шампанское с Мариной Владе. А нас осталось трое”.

Фрик в тоге, накинутой на голое тело, не отрываясь, смотрел в это время на меня – взгляд его был при этом весьма серьезен.

Кокотка в прозрачной шелковой юбке и чулках, таких же черных, как юбка и лиф, посылала вызов мужчинам, проходившим по ступенькам из соседнего зала.

“Почему здесь больше не делают карнавалы?” — спросил я у своего нетрадиционно одетого собеседника. Черно-желтый фрик ответил, атласом бросая на меня свет люстр: “Джаз теперь – казино, это более выгодно. Нас осталось лишь трое. Иди развлекись”.

Я прошелся по зале и решил посмотреть, что находится за обнаруженной мной незаметной дверью. За дверью оказалась узкая комната, похожая на коридор: стены были выложены белым кафелем, и по ним в ряд стояли три ванны. В них уже нежились все те же знакомые мне фрики вместе со сладкими кокотками (тело – сахар, рот – клубничное варенье, между ног – потоки меда), они занимались любовью – лениво сосали, лизали, ласкали друг друга. Я взял себе двух красивейших кокоток и залез с ними в третью, свободную еще ванну.

Одна из девушек, раздвинув ноги, села своей сладкой пиздой мне на язык и стала сосать мой высоко трепетавший член. Другая – лизала промежность, в то время как я, захватив ее ноги, притянул их к себе (она оказалась гибка) и лизал ее нежные стопы.

Так лизали, сосали, ласкали мы долго друг друга. Я проснулся от силы оргазма, охватившего их: их тела задрожали, и, в диком восторге, та, что сверху была, прислонила свое естество к моему лицу, вся прижалась, и, вскрикнув, обмякла. Другая же натянула себя на мой член и стала, крича и рыдая, скакать, как дикая сучка…