Разные тексты | БЛОГ ПЕРЕМЕН. Peremeny.Ru - Part 11


Обновления под рубрикой 'Разные тексты':

Передо мной чистый белый лист бумаги, на котором я вывел заголовок текста – «Мелкотравчатые»…

    «…ибо много званных, но мало избранных». (Лука, 14.24)

По делу, но что-то здесь не то… Несколько дней я, как всегда, собираю текст фрагментами из того, что подобает случаю и приходит в голову. Но это «не то» не даёт покоя.

…Раннее утро, солнце в окно, лежу ещё в постели, и вот оно приходит – новое название. «Народ» – главное действующее лицо. Теперь всё стало на свои места. За день я текст, в общем, почти закончил, неясна только концовка, я о ней ничего пока не знаю.

Мелкотравчатые… Говорить о них не хочется…

Вчера была «Пальмира» – с Гергиевым, с виолончелью, скрипками, с чаконой Баха, «Ромео и Джульеттой», с Прокофьевым и Щедриным. Жёлтая пустыня, античные руины, суровые легионеры в пятнистых хаки. Им непривычно это слышать, однако не шевелятся, слушают. Что это был за концерт! Небо спустилось на землю, земля устремилась к небу – и ничего, кроме музыки, покинувшей пределы нашей земной трёхмерности… (далее…)

Камчатка. Где долгие годы проработал автор

Изъятия-купюры (<...>) в своих текстах я начал делать давно, лет через 15 после начала своей трудовой деятельности – как только понял, что от совдепии ничего добром не добиться.

Сначала, да и потом, считай всю жизнь, писал рапорты: предлагал, убеждал, увещевал, угрожал даже. Но всё впустую, ничего не добился. Мои начальники всякий раз на кривой меня объезжали. Обещали, но не делали.

Я продолжал работать и ни одной из своих угроз не выполнил; начальники были не слишком умные, но это просчитали. Им легко было держать меня на крючке: то на демонстрацию не вышел, то на собрание не явился, политграмотой пренебрёг, на работу опоздал, с бутылкой на рабочем месте застукали, а то и вовсе запил и ушёл в загул. (далее…)

У меня есть любимая зажигалка…

Хороша она тем, что конкретно щёлкает. Нажать на кнопочку надо чуть с усилием: щелчок, огонь! Очень нравится мне это. Задумалась…

А приятно мне потому, что я успеваю отметить то, что сделала. Усилие-результат.

Я не пользуюсь «скользящими» устройствами, я кнопку хочу нажимать. Потому что мы везде скользим, друзья мои. Мы всё время скользим! Быстро закладываем бельё в стиралку, посуду в посудомойку, пока разогревает микроволновка. А в читалке (слова-то как сокращаем!) скачивается книжка, и сейчас дощёлкаем письмо без знаков препинания, с заранее готовым «здравствуйте… с уважением, имярек»… (далее…)

chi

О моих путешествиях в Тай Цзи довольно подробно говорится в «Записках неофита…». Текст «Ночью… и днём…» я не стал туда помещать, там и без того 21 глава, уже книга. Я вставил его в «Бездорожье», для чего был повод – это действительно бездорожье. Но у такого виртуального и реального бездорожья есть ещё одно имя – «Великий Непроезжий Путь». Мне и подумалось, что это вполне подходящее название для новой моей книги. Текст «Ночью… и днём…» в ней дублируется, хотя и есть добавления; для зачина он тут как нельзя кстати. (далее…)

«Посмотри вниз, прямо перед собой!»

Это – широкая лестница, уже не новая, отдающая запахом гари, а может, вовсе и не гари, а чем-то иным, необычным и странным. Может, это запах «старой Москвы», которая уже пропахла смогом?

Нет, это вовсе не так, просто иногда кажется, что все эти дома уже отжили своё и должны дать дорогу чему-то новому, но у них есть своя история, события и переживания, словом, как у человека или зверя. (далее…)

IASYK

          Давать должен тот, кто сам имеет.
          Снорри Стурлуссон. «Язык поэзии»

        Много слов хороших написано и сказано о русском языке. Ещё бы! В нём нет жестких грамматических конструкций — и оттого он гибок. Равномерно огласованный — он полнозвучен. Бездонная фантазия его носителей пробудила к жизни бесчисленное множество образов и их оттенков — отсюда роскошество метафор и сравнений. Отсюда же и ёмкость языка — можно уничтожить одним словом, а можно шептать до бесконечности, варьируя полутона. Он то сладкоголос, как сопрано, то резок, как удар бича, то нежен, словно флейта, или неумолим и величав, как первобытная стихия. Загляните снова к Марине Цветаевой, и вы услышите, что можно делать в русском с одной лишь пунктуацией… (далее…)

        Темнело… Пойло было жутким, убийственно крепким и некачественным.

        Вдалеке, сквозь шум набегающего волнами ветра слышится незабвенное «On the beach» Криса Ри. С яхты по ходу.

        – Ты в бога веришь? – чуть блея, спросил незнакомый мне доселе собутыльник, с болезненной боязнью в расширенных непонятно от чего зрачках глядя в бескрайнее южное небо с просвечивающими сквозь наступающие сверху облака звёздами.

        – Не знаю даже…

        Запрокинувшись, я крякнул очередную ядерную дозу из пластиковой рюмки: (далее…)

        ПРОДОЛЖЕНИЕ. (О ПОЭЗИИ ХОДАСЕВИЧА — см. ЗДЕСЬ)

        1860-1861 Я открыл Тютчева. И тут же снова увидел свое отражение. Стихотворение под названием «Проблеск» по содержанию очень похоже на то, что описано у Ходасевича в его «Музыке». Правда, тут естественная музыка проявлена с помощью эоловой арфы, а не просто «слышится» в морозном небе во время рубки дров (как у Ходасевича). Но суть та же:

        Слыхал ли в сумраке глубоком
        Воздушной арфы легкий звон,
        Когда полуночь, ненароком,
        Дремавших струн встревожит сон?..

        То потрясающие звуки,
        То замирающие вдруг…
        Как бы последний ропот муки,
        В них отозвавшися, потух!

        Дыханье каждое Зефира
        Взрывает скорбь в ее струнах…
        Ты скажешь: ангельская лира
        Грустит, в пыли, по небесах!
        О, как тогда с земного круга
        Душой к бессмертному летим!
        Минувшее, как призрак друга,
        Прижать к груди своей хотим.

        Как верим верою живою,
        Как сердцу радостно, светло!
        Как бы эфирною струею
        По жилам небо протекло!
        Но ах, не нам его судили;
        Мы в небе скоро устаем, —
        И не дано ничтожной пыли
        Дышать божественным огнем.

        Едва усилием минутным
        Прервем на час волшебный сон,
        И взором трепетным и смутным,
        Привстав, окинем небосклон, —

        И отягченною главою,
        Одним лучом ослеплены,
        Вновь упадаем не к покою,
        Но в утомительные сны.

        Кто заставляет нас падать в утомительные сны? Таковы правила игры. Мы должны играть, забыв о том, что это игра. Пока Сознание не «решит» осознать само себя. И тогда сначала случается один «проблеск» за другим, потом проблески длятся все дольше, пока не остаются навсегда, постепенно растворив в себе того, кому они проблёскивали и с кем случались. И тогда игра продолжается, но уже воспринимается не всерьез, без излишнего трагизма. Как игра. Для трагедии необходимо время. Но когда ты сливаешься с проблесками, время исчезает. Точнее становится несущественным, условным (таково оно и на самом деле). Реальным воспринимается только настоящий момент, мгновение. (далее…)

        N.B.: Для лучшего понимания того, о чем идет речь в этой публикации, предлагаем сначала ознакомиться с эссе «Побег к себе, или Что такое искусство».

        Аурел Попп (Румыния), "Вдохновение"

          Все подлинные творцы созидают из пространства не-ума, из внутренней тишины, даже если не отдают себе в этом отчёта.
          Экхарт Толле

        Я собрался ехать на дачу, и, выходя из дома, наткнулся на стопку книг. Еще в декабре, уезжая в Индию, я попросил маму выбрасывать любые книги на свое усмотрение. «Все эти тексты можно найти в интернете, а в квартире от них только пыль». Сам я выбрасывать книги не могу, рука не поднимается, но мама гораздо отважнее – она может.

        И с тех пор на лестнице лежит стопка книг. Я каждый день смотрю на нее, так как моя часть работы – это вынести книги с лестницы на улицу, к помойке. И я каждый раз «забываю» это сделать, внимательно разглядывая верхний слой стопки. Но тут мой взгляд зацепился чуть дольше, так как что-то в стопке изменилось, – еще вчера, например, я не видел здесь Тютчева!

        Я поднял книжку под названием «И солнце нити золотит». Под ней оказалась тетрадка стихов Ходасевича. Что это? Мама выбросила Тютчева и Ходасевича? Вряд ли. Должно быть соседи решили присоединиться и внести свою лепту… Или же наоборот – они брали почитать кое-что из книг, а потом положили на место?

        Я взял несколько книжек, лежавших сверху, закинул их в рюкзак и отправился в путь.

        Приехав на дачу, я налил себе остатки коньяка, которые стояли тут уже года полтора (примерно столько я не имел никакого желания пить). И открыл одну из привезенных книг. Это были поучения старца Паисия. Я прочитал несколько страниц и закрыл эту брошюру. Дело в том, что старец оказался чрезвычайно скорбным. В каждом предложении призывал покаяться в своих грехах, прослезиться, сокрушиться сердцем и наложить на себя эпитимию. Потому что так того требует вера в Христа. Мне это было чуждо. Концепция греха и покаяния в христианстве вызывает множество недоразумений. Если и есть какой-нибудь грех, то только один: считать себя чем-то отдельным от Бога, претендуя на то, что у тебя есть собственная воля, отдельная от Его воли. Все остальное — лишнее.

        Я закрыл Паисия и открыл Ходасевича. И прочитав первое же стихотворение («Музыка»), с облегчением расхохотался.

        Всю ночь мела метель, но утро ясно.
        Еще воскресная по телу бродит лень,
        У Благовещенья на Бережках обедня
        Еще не отошла. Я выхожу во двор.
        Как мало все: и домик, и дымок,
        Завившийся над крышей! Сребро-розов
        Морозный пар. Столпы его восходят
        Из-за домов под самый купол неба,
        Как будто крылья ангелов гигантских.
        И маленьким таким вдруг оказался
        Дородный мой сосед, Сергей Иваныч.
        Он в полушубке, в валенках. Дрова
        Вокруг него раскиданы по снегу.
        Обеими руками, напрягаясь,
        Тяжелый свой колун над головою
        Заносит он, но — тук! тук! тук!— не гром,
        Звучат удары: небо, снег и холод
        Звук поглощают… “С праздником, сосед”.
        “А, здравствуйте!” — Я тоже расставляю
        Свои дрова. Он — тук! Я — тук! Но вскоре
        Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
        И говорю: “Постойте-ка минутку,
        Как будто музыка?” Сергей Иваныч
        Перестает работать, голову слегка
        Приподымает, ничего не слышит,
        Но слушает старательно… “Должно быть,
        Вам показалось”,— говорит он.— “Что вы,
        Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!”
        Он слушает опять: “Ну, может быть —
        Военного хоронят? Только что-то
        Мне не слыхать”. Но я не унимаюсь:
        “Помилуйте, теперь совсем уж ясно.
        И музыка идет как будто сверху.
        Виолончель… и арфы, может быть…
        Вот хорошо играют! Не стучите!”
        И бедный мой Сергей Иваныч снова
        Перестает колоть. Он ничего не слышит,
        Но мне мешать не хочет и досады
        Старается не выказать. Забавно:
        Стоит он посреди двора, боясь нарушить
        Неслышную симфонию. И жалко
        Мне, наконец, становится его.
        Я объявляю: “Кончилось”.
        Мы снова За топоры беремся.
        Тук! Тук! Тук!..
        А небо Такое же высокое, и так же
        В нем ангелы пернатые сияют.

        Вот он, подлинный дзен! Я вспомнил своего соседа по даче Олега. Крепкий, именно что «дородный» мужик, работает прорабом на стройках, в свободное время пьет водку и почти не пьянеет. И вот я представил: мы рубим вместе дрова, и я ему говорю: погоди, слышишь музыку? И внимательно гляжу в небо. Олег смотрит на меня как на умалишенного, пожимает плечами и начинает рубить дальше. Я опять призываю его остановиться, начиная руками дирижировать воображаемым оркестром, спрятанном где-то там высоко в небесах. А Олег, нахмурившись, удивленно замечает: «Да ты, брат, совсем допился! Белочка у тебя! Нет никакой музыки». Тут я перестаю дирижировать и смотрю на него с неподдельным сожалением, как на напрочь лишенного способности слышать. И говорю: «Ладно, руби дальше, раз не слышишь». Колун с треском падает на очередную чурку. (далее…)

        Гниющая Алиса сегодня не ждет гостей. Неуверенным шагом она бесцельно идет вперед. В глазах её — гнилой вонючий дождь, и кашель её подобен раскатам грома. Её мечты завяли, подобно цветам, ещё вчера, а жизнь, похоже, навсегда потеряла свой смысл. Она стала ГНИЮЩЕЙ Алисой, но её, похоже, это не заботит, хоть она и оглядывается назад в надежде вспомнить хоть что-то.

        Но мозг Алисы превращается в густой кисель, и ничто не может остановить этот странный процесс, скоро она забудет, как её зовут и где она работала сутки напролет. Но её и это не заботит.

        Гниющая Алиса чувствует себя свободнее, чем когда-либо, все её стремления и планы на будущее уже давно затонули в мозговом киселе — и она ни о чем не переживает.

        «до чего же СВОБОДНО», — думает она, и мысль её циклична. (далее…)

        48.Франция торжественно, может и с «Марсельезой», легализовала своих лесбиянок и геев. Разумеется, как бы Франция без этого обошлась, если похоть и блуд в генах. Понятно, что никак, невмоготу уже скрываться. Запад это тоже называет «мягкой силой». Франция – 16-я страна в ЕС из 27, кто пополнил ряды правоверных демократов и присоединился к новому крестовому походу против инаковерующих, на этот раз против традиционно, нормально – от Бога – сексориентированных Homo sapiens, коих в мире наверняка более 90%. Блудодеев числят в сексменьшинствах, но такие ли уж это меньшинства? Сколько их там, если честно спросить и дождаться честного ответа? Теперь они норовят детей откуда-то добывать, желают воспитывать. Надо же, родителей в себе услышали. Кого родили-то? А что вырастят?.. (далее…)

        Петровский бульвар, между 1975-1980 годами. Фото с сайта Oldmos.Ru

        В столичном городе М есть улица, которая носит название «Петровский бульвар». На которой стоят дома, а между ними распростерся бульвар. Так что эта улица и вправду бульвар. В отличие от Елисейских полей, на которых об полях никто из французов и иммигрантов, которые тоже французы, слыхом не слыхивал. И видом, тем более, не видывал.

        К Петровскому бульвару примыкает масса Колобовских переулков, которые плавно перетекают в Каретные, которые плавно смыкаются с Каретным рядом, плавно вливающегося в Садовое кольцо. За которым скрываются невообразимые дали одной шестой части земного шара. Они есть себе и есть. Ну, и что?

        А с другой стороны Каретный Ряд плавно перетекает в Петровку, а там и до Петровских Ворот рукой подать. Если у кого до этого возникнет надобность. И эти самые ворота, которые на самом деле – площадь, начинают собою Петровский бульвар. А венчает его Трубная площадь. Место легендарное, достойное многих романов, но затрагиваемое мною лишь по крайней необходимости, потому что пишу я не роман, а всего лишь рассказ. Об каком-нибудь фрагменте (слух не режет?) столичного города М. Близкого моему сердцу и душе. Что смеется и плачет одновременно. О духовных вершинах и телесных низинах обитателей этого фрагмента.

        Столичного города М.

        И эта улица и есть Петровский бульвар и вышеназванная его окружающая градосоставляющая действительность.

        Поехали. (далее…)

        От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных автора.

        Мы говорим. Вопреки тому, что в многоголосии и сумятице электронной агоры, любой голос, сколь бы он ни был искусным в своей оригинальности, звучит еще менее отчетливо, чем исчезающе слабый писк летучей мыши. В такой ситуации благоразумным было бы, вместе с Деррида, искать возможности «не-говорить». Однако это принуждающее молчание на деле оказывается еще более насильственным, чем подавление, сопровождающее дискурс.

        Мирная альтернатива этой тихой войне – Слово воплотившееся, распятое и воскресшее. В Его свете проясняется то, что все наши слова рождаются от свободного и радостного удивления в ответ на творящее Слово. В лучах этого света философская традиция, суть которой – заговаривание травмы смерти, получает иной вид. От Платона, не учившего ничему, кроме искусства умирания, до Хайдеггера, чье антиметафизическое восстание заканчивается поэтическим танцем мысли у границ смерти, бессильным их нарушить.

        Остается лишь прояснить, как наши слова, будучи словами о Боге, которые одни только и существуют, будучи сотворенными и не имеющими автономного бытия, стали интерпретироваться как слова о-чем-угодно. (далее…)

        Альтернативно-философская страничка

        Становление криминальных дефолт-элит, или Вещизм в себе

        Рабом называется тот, кто, не любя своего дела,
        работает ради средств существования.
        Свободным – кто действует за свой страх и совесть.
        (Пришвин)
        Свободный человек не делает ошибок. (Платон)

        Не надо быть мудрым пехлеваном, чтобы произвести бесхитростное умозаключение: лотмановский протеизм двоедушия государственных собратьев, – вершащих наши с вами судьбы, – облечённый ехидством и иезуитской фальшью (не при новоизбранном Папе Римском будет сказано), суть продукт построссийской неорабовладельческой эпохи, основанной на анекдотичной противоположности поэтизации гайдаровского гиперрывка и платонизации путинского «прилёта», если не сказать «прихода» в сегодняшнее гиперпространство РФ.

        Пена, сдуваемая свежесобранным полицейским концептом, категорически несопоставима с необозримым основанием, пакеляжем азимовского Геликона, айсберга, таящегося в бескрайних недрах политической конъюнктуры неорабовладельцев. Большинство из них, наиболее шустрых, рациональных, давно не интересует мелочь типа протухшей американской недвижимости, килограммовых бриллиантов, раскиданных по необозримым изумрудным берегам в Молочных переулках, устаревшей и «уставшей» от СМИ-шных циклических напряжений оффшорной темы (молчу про несчастный Кипр) и т. д. и т. п… Всё это пропуль на лоха, т. е. на меня, слюнтяя-обывателя, радующегося подставной полупосадке фигуранта в юбке из того самого изумрудного переулка в (случайно?) выползшем наружу коррупционном полуделе. Небольшой сбой в системе… похожий на обыкновенный идиотизм: «Доводить до идиотизма – особенность местной почвы. …А сочетание людей, чуть было не сказал «битых молью», – т. е. с некими повреждениями физиологических каких-то особенностей, – с безусловной узнаваемостью происходящего, оно почти до удушения действует на зрительный зал»… – сравнивает О. Табаков свивтовскую беллетристику с построением современной пьесы. (далее…)