НАЧАЛО ЭТОЙ СТАТЬИ — ЗДЕСЬ.

— Ай, бросьте! – скажет сомневающийся. – Посмотрите, как ярко говорит главный из наследников КГБ над трупом сослуживца, Новосельцева, собою заслонившего Максима от чужой пули:

«- Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек – высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже парнюга живёт в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким – менеджером на «тойоте». Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма – это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент, всё равно: нормальны мы, а не вы <…>

Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине – глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путём невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрёшки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет [как министр просвещения в фашистской Германии Геббельс при слове «культура»]. Но я люблю всё, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведённые в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продаётся за деньги».

Согласитесь, что сильно сказано. Погибаю, но не сдаюсь… Так написать, так вжиться в человека разве можно, если он идейный враг? (далее…)

Иногда нам кажется, что мы бессильны изменить свою жизнь. Угнетающая рутина становится привычной. Мы чувствуем себя винтиками в непонятной небесной системе, ища иллюзорный выход непонятно к чему…

Много я повидал судеб. Счастливых, удачных, трагичных. Если собрать воедино все поведанные мне истории, то получится не один многотомный роман, герои в котором, словно белки в колесе, пытаются найти истину смысла жизни. Такая большая фабрика промышленных масштабов, где на гигантских стеллажах, в бесконечных рядах, на полочках вплотную стоят друг к дружке эти самые игрушечные колеса, в которых стремительно бегут пушистые зверьки, не понимая обреченной бесконечности. Изредка включается свет и в темное, сырое помещение заходит высокая тучная фигура, которая окидывает взглядом своих подопечных. Для них, загнанных белок, этот персонаж в комбинезоне из плотного, шероховатого сукна, становится богом. В знак почтения они дружно останавливаются и трепеща смотрят на него своими маленькими черными глазенками, ожидая чего-то сверхъестественного. Тем временем фигура проходит мимо полок, осматривая каждое колесо важным взглядом, и время от времени делая пометки у себя в потрепанном блокноте, недовольно кивает. Затаив дыхание, зверьки, к которым он подходит, надеются на просветление, которое избавит их от каждодневного кошмара пребывания в этом чертовом колесе. Но чуда так и не происходит. Все жители бегущего города, искусственно созданного кем-то, продолжают верить и поклонятся фигуре в комбинезоне, оправдываясь, что их время еще не пришло. В итоге таинственная фигура уходит, захлопнув за собою дверь, гаснет яркий свет и все становится на привычные рейсы непонятной жизни. (далее…)

3 ноября 1901 года родился Андре Мальро

Справа от меня всегда сидит и будет сидеть Андре Мальро. Присутствие рядом со мной моего гениального друга, поборника высоких предначертаний, создает у меня впечатление, что тем самым я застрахован от посредственности.
Генерал де Голль

Жизнь большинства писателей – материя довольно скучная. Все-таки основное их занятие – писать книги, а оно отнимает немало времени, да и сил. Редко у кого остается энергия для других дел, от общественной деятельности до интимных приключений. И уж совсем немногие задаются целью, подобно Уайльду, превратить свою жизнь в произведение искусства. Тех же, кому – сознательно или нет – удается создать свою легенду, сыграть роман своей жизни, можно и вовсе пересчитать по пальцам.

Один из этих пальцев стоило бы обязательно оставить для Андре Мальро.

Миф

Легенда его жизни начала складываться еще в молодости. Писатель, политик, авантюрист, бунтарь, революционер, герой войны, много раз бывавший на волосок от гибели. Дьявольски удачливый любитель риска. Мечтающий стать героем и избравший образцами для подражания Наполеона и Д’Аннунцио.

Он родился 3 ноября 1901 г. в Париже, в семье банкира. Предки Мальро были фламандцами, дед – разорившийся судовладелец из Дюнкерка. Учился в престижном лицее Кондорсе и Национальной школе восточных языков, изучал археологию и восточные языки, вращался в кругах авангардистов-сюрреалистов, опубликовал новеллу в стиле дада с иллюстрациями Фернана Леже. В 1923 г. отправился в археологическую экспедицию в Камбоджу. Французские колониальные власти обвинили его в попытке незаконно вывести из страны барельефы из древних кхмерских храмов. Мальро был приговорен к трем годам тюрьмы, но благодаря развернувшейся во Франции кампании в его защиту уже через год вышел на свободу. Спустя несколько месяцев вернулся в Индокитай, на сей раз в Сайгон, где основал Лигу молодого Аннама и начал выпускать газету «Индокитай в оковах», обличавшую несправедливые действия колониальной администрации. Побывал он и в Китае, в самый разгар революции, в качестве уполномоченного Гоминдана. (далее…)

о романе Погодиной-Кузминой «Адамово яблоко» читайте здесь.

Постепенно приспосабливаясь к переменам в своей жизни, Максим вспоминал два года учебы в Англии уже почти без сожаления и без ностальгии. Он словно поставил на полку книгу, которую ни к чему больше открывать, и даже не отвечал бывшим приятелям по университету, которые сообщали о своих новостях. При этом «вхождение в семейный бизнес», вопреки ожиданиям, оказалось скорее занимательной процедурой. Теперь каждый день приносил ему богатую пищу для исследования чужих и собственных пороков – той заповедной области человеческой природы, которая сохранилась в первозданном виде от начала времен.

С Таней, пышущей провинциальным здоровьем и жизнелюбием, он начал встречаться из того же анатомического любопытства к чужой душе. Он знал, что неизбежно заскучает и над этой книгой, но пока с ней было приятно. Она располагала к доверию, и это был непривычный опыт в его общении с женщинами.

В пятницу они встретились после работы и поехали в ночной клуб, куда она почему-то давно стремилась попасть. Таня заражала его своей энергией, бесперебойно поступающей из какого-то неизвестного источника, и поначалу все шло как нельзя лучше. Но к десяти часам небольшой зал так плотно заполнился посетителями, что стало уже нечем дышать, не было моря, земли и над всем распростертого неба, – лик был природы един на всей широте мирозданья, – хаосом звали его, диджея сменил на эстраде модный герл-бэнд, и Максим предложил ей перебраться на второй этаж, в ресторан.

Румяная, возбужденная, в окружении крахмальных салфеток, свечей и сверкающих бокалов она выглядела чрезвычайно эффектно. Русская разведчица Tatiana, роковая блондинка из фильмов про Джеймса Бонда.

В ожидании официанта они продолжили начатый в машине спор. Максим говорил:

– Дело в том, что только мы, богатые бездельники, способствуем движению прогресса. В человеческом сообществе именно праздный класс хранит и транслирует весь комплекс знаний и навыков, называемых культурой. В конечном итоге только эти знания ведут к развитию цивилизации и к улучшению нравов. (далее…)

Этой книгой, наведшей меня на «Пьету» Микеланджело, я зачитался далеко за полночь. Редкий случай. Ну в доску свой писатель. Но…

Начинал Микеланджело «непоколебимой верой в торжество гуманистических идеалов Ренессанса». То есть принципиальной направленностью против средневекового культа потусторонней жизни, считающего смерть праведного человека переходом в лучший мир: отмучился… То есть, если по-средневековому, надо не плакать от горя над умершим, а светло и возвышенно грустить, как бы отлетая чувством и мыслью от вот здесь, на земле ещё, лежащего непогребённого тела. Словно и не горе перед тобой. И наоборот при выражении гуманизма, той идеи, что хорошо не в потустороннем мире, а на земле: нужно выражать горевание над трупом, оплакивание его. Нужно искажённое плачем лицо. Что и делали до Микеланджело. «В лоб».

А Микеланджело сделал парадокс: он исказил гуманистическую психологию до наоборот. Сделал отстранённую Богоматерь. Но сделал её такой молодой и красивой (а той же под пятьдесят, раз Иисусу 33), что труп вообще забывается зрителем. Ну, скажем, зрителем мужчиной.

Вот это таки – парадокс! – утверждение гуманизма. Плевать на высокое, потустороннее. Высоким будем теперь считать низкое, телесное. Потому высоким, что красивое. А прикрывать эту низость – духовностью под названием: гуманизм. Или: либерализм. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Социализм, так называемый, сперва искренне, а потом всё более фальшиво себя капитализму и Западу-то противопоставлял. Мало, что ошибочно – на пафосе прогресса, на чём и капитализм выехал. Важно, что противопоставлял: культурой. (Культура против цивилизации…)

Слепухин предчувствовал какую-то глубокую истину своей идеализации той действительности, которую он соорудил для своего художественного исследования действительности социалистической, так уж тогда строй называл себя.

Понять его можно. Но простить нельзя.

Художественный вкус должен был его остановить на этом пути. Он должен был почувствовать, что фальшивит.

Да и нехудожественный… Он же явно читал только что вышедшую и нашумевшую «Психологию искусства» Выготского: катарсис же в тексте 4 раза упомянут. Рассуждают о нём персонажи.

Но. Рассуждают в медицинском духе: очищение души страданием… А не как о нецитируемом художественном смысле, итоге (3) столкновения противочувствий, рождаемых противоречивыми элементами (1 и 2) произведения, в свою очередь рождёнными вдохновением от смутного (не знания!) ощущения брезжащего идеала (3). Культурный-социализм-антикапитализм, наверно, мог бы быть в смутном идеале Слепухина, если б он отдался подсознанию и не идеализировал действительность-эксперимент. Но тогда он бы стал Высоцким в прозе. Идеал бы его стал трагически-героическим, а не «будет хорошо». Его нельзя было б, — как это я вот сделал с «будет хорошо», — процитировать. Там в противоречиях бы был, например, не сейчас-отказ от любви (мол, 1), любя (мол, 2), во имя – понимаем – гармоничной потом-любви (3). Потому «мол», что это ж не противоречия: «сейчас-отказ» и «любя». А раз не противоречия, то «гармоничная потом-любовь» от них рождается логически, а не вопреки логике: парадоксально.

Гармоничная…

Которая пока – во время ненависти Ники к себе за ингуманизм – оказалась бы плотской, если б она пошла замуж за Игнатьева теперь.

Там, в гипотетическом романе, не в сентиментальных платонических эпизодах почти гармонии тела и духа (Ники и Димы Игнатьева) набегала б слеза на глаза читателя, как в реальном романе (у меня – набегала). А в конце. Чего (при «будет хорошо») в конце не происходит (у меня – не происходило).

Тогда б, может, у автора нашлись бы более убедительные слова для своего персонажа, улавливающего-таки гармонию в «Пьете» Микеланджело. Повторим те, не убедительные:

«…безжалостно правдивую и в то же время бесконечно милосердную».

Или они всё же убедят, если всмотреться и вдуматься?

А ну.

Почему «безжалостно»?

Потому, почему я уже выше писал: слишком молода и красива в 50 лет Мария. Это идеал демониста типа Дориана Грея – не стареть телом, в каких бы передрягах ни оказывалась душа. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

НЕРОН НЕГОДУЕТ

По окончании своего тюремного срока в 1897 году Оскар Уайльд, хоть и закончил «Балладу Редингской тюрьмы» и внес поправки в две свои пьесы, но в целом писать перестал. Когда его спрашивали о его замыслах, он отвечал, что работает над пьесой, и начинал пространно цитировать из нее или же говорил, что собирается превратить в полномасштабную драму один из своих устных рассказов. Иногда он упоминал вскользь те или иные будущие эссе, посвященные, якобы, таким темам, как «Похвала пьянству» или «Влияние синего цвета на мужчин» или развивал замыслы стихотворений вроде баллады «Сын рыбака».

Ничто из задуманного так и не было воплощено в жизнь. В частных беседах он признавался, что два года тяжелого труда подточили его жизненную силу и способность сосредоточиться. «Мощный творческий импульс, — говорил он, — из меня вышибли одним пинком».

Потеря им общественного положения, оскорбления, которыми осыпали его враги, презрение со стороны бывших друзей так же способствовали его унынию, а постоянные заботы о деньгах ослабляли то, что сам он называл «радостью творить, которая питает искусство».

Однако устные рассказы Уайльда, как свидетельствуют его друзья, стали в то время даже лучше, чем прежде. До самых последних дней, когда он буквально обрушивал лавину своих измышлений на каждого, кто был готов его слушать (или же угостить его спиртным), он просто не мог прекратить рассказывать. Писатель Винсент Салливан, являвшийся в те годы одним из усерднейших его слушателей, запомнил историю о Нероне. Этой выдуманной историей Уайльд, по-видимому, попытался объяснить причину, побудившую Нерона преследовать христиан. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Coagulatio 5

Это — как узкая кромка, которая отделяет сон от реальности или не такого уж реального? Это — как в годы детства: ликероводочный на Троицкой, отделяющий Дворец пионеров от гастронома и противостоящий «Книге почтой». Так же и кофе между лекциями и библиотекой. А еще — это как разные оригиналы, как реальное посреди словесного бреда, которые пытаются выудить философский камень из Папюса. Выудил же какой-то древнеегипетский поэт драгоценный камень у рабыни. Правда, камень и рабыня, опять же, были непроходимо разделены непонятным словом. Что за «это» я имею в виду? Я точно и сам не знаю. Одни наития. Это некое небытие, или иное бытие, неописуемое, трудно воспринимаемое, почти незаметное, ускользающее, разделяющее две формы известного, расписанного на все лады существования. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Встреча первого осеннего заката… Романтично, чёрт побери. Особенно, когда башка забита злобой, агрессией, желанием грохнуть кого-нибудь, в надежде на то, что тогда эти странные ощущения меня покинут. И вот – закат. Сквозь бесконечные тупые слезы, слезы не сострадания к самому себе, собственно, спятил я, или же видел Правду – не имеет значения, я не думаю о себе. Слезы… Слёзы сострадания? Не знаю, это не я, это не мои чувства у меня сейчас, нет, это не моё, мне передали, словно эстафетную палочку, как заразную болезнь. Я просто перестал сейчас понимать сам себя. Я – пустой. И такое ощущение, что я всегда был пустым. У меня не было ничего. Никакого смысла жизни. Если что-то подобное и появлялось в моём сознании, то проверка временем говорит тут сама за себя, ибо я не могу вспомнить свои предполагаемые «смыслы жизни» сейчас. А ищу ли я сейчас что-то вроде? Сомневаюсь.

Наблюдая закат-смешно-сквозь слезы – я бы даже, быть может, назвал бы их крокодильими. (далее…)

Кадр из фильма Яна Шванкмайера «Урок Фауста»

Преамбула

Карл Маркс, приступая к своей «Немецкой идеологии», говорит: «Люди до сих пор всегда создавали себе ложные представления о себе самих, о том, что они есть или чем они должны быть». Я же, желая представить трагическую историю философствований Бориса Тиглевского, скорее сказал бы, что люди, стремящиеся познать истину, являются ниспровергателями устоев мироздания. Ведь пытаясь вырваться из плена самообмана, тщась взглянуть на общество как бы со стороны, они одновременно вычеркивают себя из социального контекста (в котором сами же продолжают жить), где определенное конкретное проявление самообмана, или социальная мифология, цементирует общую почву для общественного согласия, создает систему координат, в рамках которой мыслит большинство. (далее…)

— Ne chital ja Pavlova, no iz teh tsitat chto ja prochel v tvoei statje, u menja vpechatlenie, chto ti uvidel u nego to, chto tebe hotelosj uvidetj. Eti nameki na «tvorchestvo», kotoroe jakobi dolzhno bilo spasatj sovetskogo sotsialisisticheskogo cheloveka ot besprosveta, mozhno uvidetj tolko esli ih iskatj s moschnim fonarem (skoree vsego importirovannom s Zapada:-)

— Если без шуток, то этот фонарь – структурализм. Он, — если отвлечься от фрейдизма, плодотворного всё же лишь в психиатрии, — открытие российское. В начале ХХ века – формальная школа в русском литературоведении: Шкловский, Эйхенбаум, Жирмунский, Тынянов и т.д. А пик структурализма, в конце века – Лотман, СССР.

А «контраст мечты и действительности», «ёрничество… по отношению к Богу», соседство описаний бунта и… пейзажей, краснобайства и… бунта, всего лишь недостатков социализма и… ТАКОЙ горечи их описания, «Сопротивление, но… в рамках», — всё это отсылает к психологической теории художественности по Выготскому, гению тоже российскому.

Ну а теперь давайте, читатели первой статьи, на минуту согласимся, что а ля средневековая, христианская одухотворённость, предназначенная, мол, социализму, — это плод догматического выведения повторяемости из диалектической формулы «тезис – антитеза – синтез, похожий на тезис и антитезу», из-за чего христианская одухотворённость должна, мол, повториться в третьем после феодализма общественном строе. И такое, давайте согласимся на минуту, не могло прийти в голову Олегу Павлову, который кто-кто, но не догматик, когда он писал в перестройку свои «Караульные элегии».

А кто он? (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

В моих глазах звёзды отражаются зеленым светом. Я наблюдаю уже так долго, что голова кругом… Смотрю наверх, в ночное небо, и не так страшно становится.

Ведь всё стало совершенно иначе, не так, как было на прошлой неделе, например. Я больше не лежу на животе. Я скажу больше – я не спал уже двое суток. Что-то невообразимое творится в моём сознании. Что-то, полное необоснованного страха, ненависти и какой-то горечи.

Создаётся впечатление (ощущение?), что у меня открылись глаза на очевидное, однако ж, это очевидное вряд ли возможно объяснить словами, только почувствовать. Как раз подобное и называют «выше слов», только при этом не подразумевают ничего такого… Ну, о чем обычно говорят «Выше Слов»? Любовь, наверное. Так вот, нет всего этого, одна лишь невыносимая боль. Как миллионы мерзких секретов, которые я пообещал никому не рассказывать.

Я пытался спать дома после того случая с зеркалом. Нет, даже не то что спать. Я пытался там остаться ЖИТЬ. Ну и спать, соответственно. Я пытался забыть то странное видение, даже при этом не убеждая себя в том, что мне это показалось спросонья, от недосыпания, ну или что-то вроде этого… Я не пытался, потому что видение было слишком чётким, чтобы оказаться лишь иллюзией. Однако этим, увы, и не ограничивалось, ибо видение это было каким-то… ЗНАМЕНИЕМ, наверное… СИГНАЛОМ к действию, которое мне неизвестно. И обретение Нового Взгляда. Всё это не просто так, это что-то, требующее ответных действий. Я не могу выкинуть всё это из сознания, большая часть мыслей – о ней. Девушке (женщине?) в зеркале, с завязанными глазами. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Что это за сила? – Творчество, смею ещё и ещё раз повторить. На него, по тайному мнению Павлова, способен каждый. Приведу в пример целый его рассказ. Он ультрамаленький. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Но всё это – при условии, помните, что у Олега Павлова Скука духовная больше Несытости.

Так в «Тайной вечере» это ещё можно допустить. А как будет в рассказе, посвящённом бунту, подобному бунту, случившемуся в 1905 году на броненосце «Потёмкин»? В «Горе в котелке»? Там было тухлое мясо, тут – тухлое просо. Там – посреди революции. Тут – в преддверии – как назвать? – контрреволюции, раз в 1905 революция. Ибо в 1905 офицер считал матросов не вправе качать права (капитализм есть капитализм, и неравенство – в норме), а у Павлова командир чувствует свою вину («ротный попятился из столовой, так как давно думал, что солдатня за тухлую кашу его побьёт»). Поэтому он не только угрожает пистолетом. «Не стерпев, чуть не плача, ротный обратился к собравшимся: «Ну, ребятки, не балуйте, не первый же раз…»».

Это капитализм был строй чужой. А политаризм-то притворялся строем своим — социализмом. Это называлось «недостатки социализма». Это было ненормальностью. А не принципиальным невниманием к человеку: «материла тогда же тыловиков ротная комса». Такой пережиток капитализма, как стремление к неравенству, мол, двигал тыловиками и заставлял воровать.

Потому у Павлова своим «чуть не плача» ротный бунт прекратил. И повествователь (тут он без «я») в пейзажи всё скатывается: (далее…)

Потому что она не сообразила, чья она наследница и против чего направлена. Она наследница христианства (или скажем так — Средневековья), устремления вверх, к духовности, а направлена против низости, низменности, максимум – против телесной вседозволенности, против Нового времени. Сообразила б – вот тогда б и началось Новейшее время. Но не сообразила. Или забыла к концу ХХ века, если раньше помнила.

Потому писателю, смутно угадавшему эту несостоявшуюся дорогу, так непереносимо было видеть заброшенных в Среднюю Азию молодых людей служить во внутренних войсках СССР накануне краха последнего, эту опасность опустошения душ.

Я говорю об Олеге Павлове и его цикле рассказов «Караульные элегии» (1990). Каждый рассказик, как бы короток он ни был, заставляет пережить колоссальное томление души.

Вот глянем на первый, «Тайная вечеря». Первый абзац:

«К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть. И солдат доставлял их туда, куда надобно им было прибыть по мушиным хлопотам: в столовку, на параши или в больничку».

Это ж надо! – «на веко». И, понимай, добитый за день – жарой или муштрой – солдатик муху не сгонит… И этот его кругозор, мушиный… Эти ценности: столовка, параша, больничка… (далее…)