На следующей станции он перешел в соседний, купейный вагон, благо это не стоило больших усилий с его единственной сумкой.
Постучался, ему с готовностью открыли.
Действительно, пахнуло прохладной свежестью, желтые занавески, цветы на столике.
Перронная соблазнительница встретила его стоя, по-хозяйски вскинув кудрявую седую головку, что вполне гармонировало с рубленым ликом команданте Че на той же самой футболке.
– Я Люксембург, наверно слышали или читали в рекламе. – Она широко улыбнулась и сделала паузу. – Люксембург, надежная целительница из Подмосковья! Это из рекламы. Псевдоним. Своеобразное производное от имени. Но я привыкла, так и зовите. Или не называйте вовсе, это приказ. Меня покойный муж так в шутку величал, поэтому я, как бы это сказать, в данном пафосном обращении слышу его голос.
– Хорошо, мадам Люксембург! – Олег покорно склонил голову.
– А эта девушка, – продолжила Люксембург, показывая на попутчицу, – для начала, чтобы у вас сразу возник объемный образ… Она – татарское иго. Да, вот так простенько, но со вкусом. Почему иго, это лучше вам на себе не опробовать, иначе конец вашей семейной жизни, которая и так уже, возможно, имеет проблемы, не опровергайте! Да, это испытание может иметь вам результатом в кровь разбитое сердце и муки до могильной плиты, но не будем о грустном. Ваше место над ней, нашей главной драгоценностью. Поглядывайте иногда, сверху или сбоку, но лучше издали.
На нижней полке справа, укрытая одеялом, лежала, точнее, полусидела, откинувшись на подушку, смуглая девушка: лукавая улыбка, миндальные глаза и родинка над губой, как искусственная мушка. Так и запелось от памяти, ретро: «…полумесяцем бровь! На щечке родинка, а в глазах любовь!» Надо же такое выдумать – иго!
Иго, в ушах золотые сережки в виде полумесяцев, слушало плеер с одним наушником, не подозревая про песню в душе нового пассажира.
– Ну, а это тоже наш попутчик, тоже новый, – не унималась Люксембург, на правах хозяйки продолжая знакомить Олега с будущими соседями, – я вам о нем уже говорила. Приятный человек, думаю, мы от него услышим много интересного.
Сверху на Олега приветливо глядел пожилой маленький человек с седой львиной гривой, действительно похожий на Эйнштейна,
– Аз есмь одесский казак и, если угодно, член глобального масонства! Мое почтение! – Эйнштейн тряхнул шевелюрной достопримечательностью.
...Так новый актер, блуждая по театральным закоулкам, вдруг обнаружит себя в слепящем огне софитов, на середине сцены, где играется незнакомая пьеса. И зрители увлечены сюжетом, и он, еще чужак, должен схватить на лету, импровизировать (суфлер в будке ломает пальцы и пучит глаза). Отыграйте, маэстро, не осрамив эпизода, и пожалуйте, если угодно, за кулисы.
– Очень приятно! – новый пассажир бодро улыбнулся, закидывая сумку на своё верхнее. – А я… Олег.
– Пусть будет так, – согласился Олег. – Правда, не знаю, в чем моя вещесть.
Эйнштейн быстро отреагировал, смеясь:
– Вы должны будете взять Византию, отказаться от отравленных даров, прибить щит на вратах Царьграда и вернуться в Киев с победой и золотом!
– Вещесть и вечность жалости не знают! – не в тон шутнику, напротив, глубокомысленно изрекла Люксембург. – А что вы хотите, полтора года до окончания столетия! – И вздохнула, усаживаясь поудобней за столик и открывая перед собой какую-то книгу, как ворожея перед гаданием.
За стенкой – громкая гортанная речь, незнакомый язык, смех. Люксембург оторвалась от книги, указав Олегу глазами на стенку, пожала плечами: дескать, вот видите, я же говорила!
– Такое вот евразийство! – воскликнул Эйнштейн, как бы подытоживая первый аккорд знакомства. – Тем более что мы едем из Европы в Азию. Как всё символично, аж страшно! Ждите приключений…
Если не балаган, то провинциальный театр с баламутным худруком авангардистом.
Эйнштейн предпочел почивать на верхней полке, «чтобы никому не мешать». Олег же воспользовался пока предложением девушки, нареченной игом, сидеть в ее ногах сколько угодно и когда угодно, так ей более уютно и не одиноко – так и сказала.
– Господа, – заявила Люксембург, откладывая книгу, когда все устроились, – в таких ситуациях мне всегда вспоминается Агата Кристи. Мы в замкнутом пространстве, кругом опасность, то есть стихия, в виде несущегося поезда, и потенциальные враги за хлипкими стенами. Это, конечно, почти шутка, но… почти. Словом, пора немного познакомиться, нам вместе ехать еще как минимум сутки, насколько я понимаю.
– Я таки и не знаю, в кого уродился, – Эйнштейн, видимо, продолжал начатый еще до прихода Олега разговор. – Ни в мать, ни в отца, а в кудрявого молодца. Телегония? Не знаю, тем более, говорят, что это бред.
– А что это такое? – спросила девушка, убирая наушник, вскинув «полумесяцем бровь».
– А это и есть бред! – быстро отозвалась вместо Эйнштейна Люксембург, зачем-то поглаживая книгу, на которой Олег рассмотрел слово «English». – Самый настоящий бред, моя девочка! Будто бы твой первый мужчина, который у тебя был еще, может, до Потопа, способен повлиять на конченую внешность твоего сегодняшнего ребенка. Телегония, понимаете ли! – Люксембург волновалась так, как будто ее в чем-то заподозрили. – Дурогония, так точнее!
– Я не возражаю, мадам, не возражаю, – миролюбивой скороговоркой прервал Эйнштейн, – вам виднее, но не в этом же дело, я вас умоляю. Главное, что я, родившийся в семье типичных русопятов, получился вот таким, – рассказчик, свесившись, вспучил пятерней и без того пышную гриву, покрутил головой, демонстрируя профили, и даже потрогал нос. – Которого в детстве дразнили Пушкиным, студенческие друзья называли ашкенази и Троцким, впрочем, не столько за внешность, сколько за разговорчивость, и я, представьте, не обижался! А позже коллеги по работе, прежде чем рассказать соответствующий анекдот, оглядывались, нет ли меня рядом.
– Наверное, трудно жить с... – Люксембург сочувственно вздохнула, – с таким подарком природы.
– О! – воскликнул Эйнштейн, в улыбке подняв брови. – Что да, то да! Вот именно, подарок, точно подмечено! Если бы вы знали, как я выкрутился с этим подарком, данным мне Богом неизвестно за какие заслуги, подозреваю, что это аванс! В детстве я еще не знал, что это есть незаслуженный подарок. В студенчестве же это было определенной разукраской молодости, шутки-прибаутки. И я, надо сказать, всегда жалел и даже осуждал людей, которые вздрагивают и краснеют, когда рядом произносят соответствующее слово… или рассказывают анекдот, ну, вы меня понимаете. Но это молодость, повторяю, в ней все проще. Кстати, это к вам относится, молодежь, – Эйнштейн взглядом строгого учителя обвел молодежь, каковой в данной компании могли быть только Олег и девушка. – Меньше раздумывайте, быстрей делайте. Ну, так вот. А позже… Позже, когда всеобщее напряжение стало немного утомлять, я, как бы это сказать, раз и навсегда решил задействовать формулу из женского арсенала. А именно, если не удается избежать насилия, то расслабься и постарайся получить удовольствие. Я правильно выразил формулу, мадам? – он обращался к Люксембург.
Люксембург хмыкнула. И вдруг вскинулась и резко потянула на себя ручку окна, открыв сообщение с внешним миром.
Проезжали реку, на малой скорости, будто поезд побаивался старого моста, своего до чертиков знакомого, на столетних сваях. Небрежно-торопливый перестук колес сменился на осторожно-ровный – забухало глубоко внизу, отраженное от гладкой синевы с нервным отпечатком солнца. Олег поежился от метафоры, возникшей от авантюрной дороги, от близости девушки-иго и от всего этого уже веселого соседства, разбудившего в нем поэта: зыбко-огненный Ярило на густо-синем поле – флаг недавно возникшего государства, еще не успевшего возвестить о суверенитете! И от этого длиннющего штандарта, отороченного прибрежной зеленью с фигурками рыбаков, прохладно пахнуло водорослями и рыбой, кто-то с берега весело прокричал, и усиленный водой звук еще какое-то время таял, – даже когда кончился мост, и сменилась картина, – частью в воздухе, частью в памяти.
Эйнштейн подмигнул Олегу и продолжил, как ни в чем не бывало:
– Для достижения цели я вспоминал старых идиш-мэнов, которых изредка приходилось встречать, подсекал блатной жаргон, из книг и фильмов, мотал на ус, немножко перенял интонацию, научился вставлять в речь «одессоны». Ну, например, «Я вас умоляю», «Что вы себе думаете», «Я имею вам сказать» «таки да», «таки нет» и некоторое прочее. Это несложно, уверяю, если хотите, попробуйте, получится. Всего пара десятков оборотов плюс на конце предложения небольшая фишка – повышение голоса с вибрацией, как бы вопрос там, где явное утверждение. И вот теперь я такой, каков есть, здрасьте. Держу соответствующий фасон и понтую, вы меня поняли. Как говорится, улыбайтесь, это всех раздражает! Правда, я сразу признаюсь, что дурачусь так, чтобы не обижать настоящих и не смущать тех, которые не. Во всяком случае, стараюсь, шёб я сдох. Надо сказать, что настоящие одесситы с меня смеются, что я безбожно фальшивлю, но для тех, кто не понимает, пойдет. Ой, говорили, мушшиина, не делайте нам смешно, бо умрём!
Никто не перебивал Эйнштейна, разобрав в нем лидера словесного жанра, наличие которого бывает весьма кстати в замкнутом пространстве, если не успевает превратиться в насилие и кару. И лидер, как водится за этой категорией людей, без всякого приглашения и разрешения расширял диапазон знакомства.
– Я с детства прочно усвоил, что каждую секунду перед человеком десять путей, возведенные в десятую же и так далее степень. Пойдешь по одному – будешь там-то, повернешь на другую – где-то, случайно сдует на третье – с тем-то. Четыре, пять, двадцать пять и так дальше. И каждая из оных опять ветвится, ну так и далее ж. Умножайте, умножайте, вам не хватит триллионов. Ведь реалии таковы, что пустяк, буквально соринка в глазу меняет жизнь, зачастую безжалостно и бесповоротно.
Эйнштейн, судя по темпу и ритму вдохновенной речи, готов был «ветвиться» и «размножаться» бесконечно.
В этом месте Люксембург, поняв опасность неограниченной свободы для отличника болтологии, прервала:
– А вот вы, будьте добры, лучше один случай, но чтобы показательно. Например, на тему простой народ и перемена мест. Уровень плацкартного вагона, а не индийского кино с прокурорскими хэппи-эндами. То есть про нас!
– Очень легко! – Эйнштейн улегся поудобней, закинув за голову руки, уставился в потолок. – Ну вот, хотя бы. Проще некуда. Знаю я одного человека, который вынужден был сменить место жительства из-за того, что обидел своего сельского бригадира, назвав его… кем бы вы думали?
Олег и девушка переглянулись, улыбнулись и почти синхронно пожали плечами: не догадываемся!
– Дураком! – уверенно отгадала Люксембург. – Или болтуном.
– Если бы! – вздохнул Эйнштейн. – А на самом деле он его назвал всего лишь… скептиком. Хотя он, помимо этого слова, заслуживал еще и ваших, более непосредственных характеристик. А скептиком назвал за то, что тот самый бригадир, или бугор, как говорят в народе, не поверил, что есть коровы, дающие, допустим, сто литров молока в сутки, как было написано в одном популярном журнале.
– Столько, наверное, не бывает! – рассеяно заметила Люксембург, привстав так, чтобы увидеть свое отражение в дверном зеркале, и потрогала прическу, которая, впрочем, царила на голове как незыблемый парик.
– Вот именно! – радостно дернулся Эйнштейн, как будто подсек и поймал рыбу. – Вот за такое замечание наш бедолага и назвал бугра… буржуазным словом, скептик! А бугор такого-то слова и не знал! Вот в чем фишка. А если и знал, то понимал как оскорбительное и унижающее авторитет, если прилюдно. И, следовательно, обиделся, и пошло-поехало, и выжил человека из бригады. А другой работы по профилю в этой местности попросту нет. Человек был вынужден уйти во внутреннюю, как говорится, эмиграцию, то есть перебраться из свежайшей, греющей душу деревни, с самогоном, петухами и росами, в чуждый для него удушающий город, с паленой водкой, осененный пороком и соблазном. Жизнь наперекосяк! И это всего-то одно слово! Как вам это нравится?
– Да, – вздохнула Люксембург, – эмиграция всегда не от сладкой жизни и не от жиру.
В дверь постучали, Люксембург уверенно отозвалась хозяйским: «Войдите!» – будто стук относился именно к ней.
В проеме полуоткрытой двери показались, одна над другой (снизу очень бровастая, сверху невероятно носатая), сразу «две головы кавказской национальности», как позже пошутит Эйнштейн. Четыре глаза, сменив выражения с игривых (которые в первые мгновения присутствовали на смуглых уверенных лицах, пока не встретились с глазами Олега), на разочарованные, побегав по купе, оба остановились на верхней полке, где возлежал Эйнштейн. Олегу показалось, что мужчины старались не смотреть на женщин, показывая, что они их совершенно не интересуют.
– Здравствуйте-здравствуйте! – покивали обе головы, обращаясь к Эйнштейну, что было логично: старший из мужчин.
– Мы ваши соседи, извините, если шумим, – миролюбиво пророкотала верхняя голова.
– Очень приятно! – тонким скрипом поддержала нижняя.
– А у вас случайно… – начал вопрос носатый, явно не зная завершения.
Головы смешно переглянулись: одни глаза косо закатились под очень густые брови, другие криво съехали на невероятный нос.
– Э… открывашка от пива не будет ли? – нашелся бровастый, уставившись уже на Олега.
– Нет! – торжественно ответила за всех Люксембург, засветившись издевательской веселостью. – Открывашки, к сожалению, нет! Потому что… наши мужья пива не пьют!
Головы исчезли, лязгнула дверь, прыснула девушка-иго, и Люксембург, вмиг посерьезнев, прошептала: «Вот видите!»
После минутного молчания, в течение которого таинственно и тревожно подрагивала на столе цветочная ваза, Эйнштейн заметил, беспечно и бодро:
– Агата Кристи, вы правы, мадам!
– Вам бы только смеяться, – отозвалась Люксембург. – А между тем, кому еще не ясно, что я проницательнее всех в этом купе, и наше с вами соседство – не блажь выжившей из ума пожилой дамы, над которой вы, – она посмотрела на Олега, – возможно, первоначально и посмеялись в душе! Эмиграция, дорогой мой, – ее внимания досталось и Эйнштейну, – о которой вы упомянули, помимо вашей воли научит еще не такой проницательности! ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете