Сирия. Молитва дервиша | ТРИПЫ ПЕРЕМЕН 1.2

ФОТО: АНТОН ЧУРОЧКИН. ТЕКСТ: ГЛЕБ ДАВЫДОВ

Каждая стена, каждое окно в деревянных вагончиках-надстройках над первыми этажами, каждый случайный прохожий – все в Дамаске провоцирует ожидание чуда. На этих улицах постоянно совершается какая-то мистическая работа, происходят прозрения и отворяются двери… В этом городе все люди – абсолютно все – регулярно молятся. Ожидание чуда оправдалось.

На огромном ковре напротив гробницы Иоанна Крестителя тихо поют семеро пожилых арабов. В заплаканных покрасневших глазницах перекатываются голубоватые бельма. Одежда неяркая, неряшливая: длиннополые серые рубахи, красно-коричневые фески, белые шарфы вокруг шеи…

Расположившись шеренгой на расстоянии двух метров друг от друга, арабы монотонно раскачивались из стороны в сторону, напевали молитвы и перебирали четки. Один из стариков показался мне особенно примечательным. Вся его фигура сильно выделялась из числа остальных, в ней была какая-то аристократическая статность. Усевшись на ковер неподалеку, я в упор уставился на него, пытаясь установить с ним контакт. Чтобы проверить, действительно ли он слепой, а если слепой, то на самом ли деле такой уж чувствительный старец, какового изображает… Через минуту старик, совсем как кошка, услышавшая внезапный шум, вытянул голову и стал приподнимать брови, как бы пытаясь что-то поймать ими в воздухе. Он явно ощущал мое присутствие.

К нему подсела женщина, склонила голову. Возложив на нее правую руку и подняв лицо к потолку, старик запел. Песня была не длинная, всего несколько тактов и несколько арабских слов – грустных и не привлекающих внимания.

Через пару минут женщина встала, сунула в руку старика несколько монет и побрела в сторону выхода. Старик спрятал мелочь в карман и стал что-то тихо напевать-приговаривать.

Чья-то рука тронула меня за плечо.

Надо мной стоял некто. Я уже видел его, когда вошел в мечеть (он сидел в пластмассовом кресле позади стариков). «Дервиши», – произнес он, кивком головы указывая на слепых…

«Некто» этот был кем-то вроде менеджера дервишей: считал деньги и приносил им фалафель (завернутое в лаваше жареное фасолевое тесто с крупно нарезанными свежими огурцами, помидорами и зеленью). И находил клиентов. Собственно, вот я и стал одним из них. Дервиш, тот самый, за которым я наблюдал, положил мне на голову свою холодную, как гробовая плита, руку, и заговорил…

…К тому моменту я странствовал по Сирии уже две недели. И Сирия меня сильно расстраивала. Разочаровывала и даже угнетала. Во всем виделось сплошное надувательство.

Во-первых: когда мы прилетели из Москвы в Дамаск, был сентябрь, но вместо ожидаемого теплого бабьего лета нас встретил в аэропорту торопливый проливной дождь и до костей пронизывающий ветер. Весь этот первый день мы долго бродили по мокрым серым улицам в поисках приличного отеля. Любовались грязными забегаловками и убогими лавчонками, в которых по доллару за штуку не внушающие никакого доверия сирийцы продавали шапки с логотипом Nike. Ели подозрительную, хотя и вкусную шаурму. А на следующий день, предварительно проверив в интернете, где в Сирии сейчас хорошая погода, просто сбежали из Дамаска в Пальмиру…

И все время, пока мы колесили по стране, нас пытались надуть – то торговцы, то таксисты, то хозяева отелей.

Дамаск. Уличная лавочка с сумками и зонтами. Откуда-то из-за угла мгновенно выскакивает продавец и принимается рьяно демонстрировать мне достоинства зонта, которым я заинтересовался. Превращает зонт в трость, изображает Чарли Чаплина, очень старается.

– Сколько? – спросил я по-английски.

– 500 сирийских лир, – ответил он.

Зонтик был неплохой, но явно не стоил десяти долларов. Прочитав мои мысли, продавец сказал:

– Ок, 300.

– М-м-м…

– Where are you from?

– Russia.

– Oh! Russia – good! I love Russia!!! Only for you – 250.

– Ok, may be later… – я повернулся уходить.

– Ok – 200.

Вернувшись, достаю из бумажника 150 лир и протягиваю их сирийцу.

– 150 – ok?

Он вдруг становится очень серьезен, резко кивает мне и делает жест рукой, означающий, очевидно, что-то вроде «Нет, иди отсюда!».

– No? – удивился я.

– No! – сириец обиженно кивнул, быстро прикрыв глаза и приподняв голову, как бы давая мне понять, чтобы я убирался. – Очень плохо! – по-русски добавил он.

Через двадцать минут в другой лавке я купил зонт за 100 лир.

Вся эта ближневосточная лживость превратилась в нескончаемый рок, преследовавший нас до самого того момента, когда мы вернулись в Дамаск, чтобы провести там оставшееся до вылета в Москву время. Всего два дня. Вдобавок я сильно заболел гриппом, и так бы вся эта поездка по Сирии осталась одним сплошным темным пятном, если бы за эти два дня в Дамаске не случилось два события, напрочь перечеркнувших все плохие впечатления.

Вот Сук Аль-Хаммидия – старинный восточный базар, крытый рынок, вокруг которого, как лаваш на шаурму, наворачивается все самое интересное в городе. Длинный широкий коридор освещен электрическим светом. Вместо стен – сплошные ряды лавочек и магазинов. Шелка, золото, чайники, шали, кальяны, орехи. Мясные туши, ткани, снова ткани, сладости, драгоценности, игрушки. Продавцы неизменно называют двойную цену. Под ногами мельтешат ослы и оборванные дети. Со всех сторон – крики, суета, сутолока. В глазах рябит от фейерверка разноцветных одежд. Арабы на разные голоса торгуются друг с другом и с чужеземцами. Мандарины, четки, блюдца, подносы. Концентрат пестроты востока. Здесь в очередной раз за эту недолгую поездку я начинаю чувствовать себя богатым заморским купцом в сказочном тридесятом царстве… «Two dollars! Ok, one!» – окрикивают меня продавцы на всех языках мира, пока я невозмутимо шествую по широкой, закрытой полукруглым сводчатым потолком улице этого древнейшего в мире рынка… И тут …все застывает на месте в абсолютной тишине.

Суета рыночной кишки выплюнула меня на небольшую площадь с колоннадой и аркой. За аркой – прямоугольный двор, обрамленный портиками. Ни звука вокруг… Сумерки.

«Кто-то большой остановил внутренний диалог» – такая стояла здесь тишина. Тишина эта будто имела свое собственное сознание, и сознание это было чистым и великим.

Это двор легендарной мечети Омейядов. Высоченные колонны неподвижно подпирают своды коридоров. В аркадах мерцают светильники. Персонажи на мозаиках начинают оживать. В сумерках, по крайней мере, создается такое впечатление, что они еле-еле движутся, пытаясь сойти со своих мест.

Этот мир явно гораздо старше любого из миров, в которых мне доводилось бывать до сих пор…

В течение тысячелетий здесь взывали к Богу в самых разных его обличиях и под разными его именами. В XII веке до н.э. арамеи молились Хададу, потом римляне воздвигли храм Юпитера, который в византийские времена был преобразован в христианский храм, посвященный пророку Захарии.

В 661 году Дамаск стал столицей халифата Омейядов. Храм поделили напополам мусульмане и православные (в центре основного зала мечети до сих пор стоит гробница с головой Иоанна Крестителя, которого мусульмане почитают как пророка Яхья). В 705 г. халиф Валид принял решение целиком отдать храм мусульманам.

Кроме головы Иоанна, здесь хранятся мощи еще двух святых, исламских. Один из них – имам Хусейн, которого шииты считают наследником Магомета и почитают наравне с Пророком. Другой – культовый арабский полководец Саладдин.

…Вот в таком месте я вдруг оказался, когда в сумерки, в восемь вечера восточный базар Сук Аль-Хаммидия, наконец, отрыгнул меня из своего голодного чрева. Привратник мечети Омейядов готовился уже закрыть вход, поэтому я только и успел быстро пересечь пустой полутемный двор и выйти в противоположном его конце. Но дал себе обещание вернуться сюда завтра днем.

В отеле с нашего этажа видна сверкающая в темноте знаменитая гора Кассиун, на которой Каин убил Авеля. Гора наполовину застроена разрастающимся Дамаском, и каждый вечер огни домов, построенных на горе, блестят и переливаются, как драгоценные камни на гигантском браслете… Точь-в-точь как на браслетах, только что купленных мной на рынке, только больше…

Уже утром я снова был в мечети Омейядов. Мраморный пол двора блестит на солнце, будто как ледяной каток. По мусульманскому закону мне приходится разуться, и, шагая по мрамору, я чувствую, что он и в самом деле холоден, как лед. А поскольку, напомню, я был болен гриппом, меня это, конечно же, беспокоит, и я спешу войти внутрь мечети, потому что там ковры, по которым босиком ходить не так холодно.

Разноцветные витражи, позолоченные перегородки. Купол, аркады, полумрак. Люди молятся, фотографируются, спят. Иные перешептываются, полулежа на коврах. Кто-то читает книгу…

Напротив гробницы Иоанна Крестителя на подушках сидят слепые старцы с четками в руках. К ним периодически подходят прихожане, и те накладывают на них руки. Я начинаю наблюдать…

«Менеджер» сообщает мне, что это дервиши. Если в двух словах, это такие странствующие мусульманские монахи, отказавшиеся от всего земного во имя всего высшего, и с помощью разных самоотверженных практик достигающие состояния особой близости к богу. Делают они это часто совсем неортодоксальными способами (за что в Исламе к ним двойственное отношение). Например – путем странных манипуляций со своим физическим телом. Более всего в мире известны вертящиеся дервиши ордена мевлеви, которые впадают в транс и встречаются с богом посредством специального танца-кружения на одном месте: они кружатся до полного изнеможения, а затем падают навзничь, и тут с ними происходит самое важное. Но слышал я также и о дервишах, достигающих абсолюта более изощренными способами. Например, некоторые из них танцуют на горящих углях, а потом засовывают эти угли себе в рот и разжевывают их. Есть еще и такие, которые безбоязненно обматывают свои обнаженные тела большими змеями. Дервиши же, встреченные мной мечети Омейядов, принадлежали, как я понял, к секте «плачущих дервишей». То есть таких, которые при помощи постоянного чтения молитв в сочетании с долгими рыданиями достигают полной физической слепоты, но зато прозревают духовно, достигая таким образом нужной степени самоотрешения, цель которого все та же – приблизиться к богу, или, точнее, ощутить бога внутри себя.

«Менеджер» подвел меня к одному из них (тому, за которым я наблюдал, пытаясь наладить с ним контакт). Вытянутое прямоугольное лицо, большие грустные бельма и… я ожидал, что, оказавшись рядом с ним, почувствую что-то вроде сильного энергетического поля, какое-нибудь тепло, как это часто бывает, когда общаешься с людьми, духовно продвинутыми, – но ничего подобного не было: от него не исходило абсолютно никакой энергии, а рука, которую он как-то безвольно опустил мне на голову, оказалась настолько холодна, что это было даже неприятно. Она была как гробовая плита, внезапно прикрывшая мою макушку…

Дервиш молился, а я сидел, опустив голову, и вслушивался, не ощущая от этой молитвы ничего особенного и не понимая в ней ни слова. В какой-то момент я понял, что от меня требуется повторить за ним троекратное «Аллах Акбар», что и сделал. Затем нужно было повторить еще что-то, но я не понимал значения слов и смог только тихим мычанием подражать интонации дервиша. И вдруг, неожиданно для самого себя я глубоко вздохнул. И в этот момент дервиш сразу же прекратил молитву.

О том, что нужно будет обязательно что-то дать, я знал, но то, что это будет какая-то фиксированная плата, было для меня новостью. Обычно в таких случаях дают столько, сколько считают нужным – если только плата не фиксирована заранее. Но «менеджер» требовал за молитву дервиша 50 лир. Сущие копейки, но… меня возмутила настойчивость, с которой подрядчик требовал именно эту сумму, хотя мы с ним ни о чем не договаривались, и я уже отдал ему всю имевшуюся в моем кармане мелочь. «Сирийцы рвачи – даже в делах духовных», – решил я и… изобразил рукой жест, означавший, что больше дать не могу. Мужчина пытался возражать. Но я еще раз решительно сказал: «Нет». Уходя, я заметил, как мужчина положил мою мелочь в руку дервиша и что-то ему сказал. Старик стал оглядываться вокруг своими бельмами! Он был удивлен…

Какая-то женщина подходила ко всем и раздавала орехи в йогурте. Я съел орешек и в этот момент вдруг почувствовал, что мое горло больше не болит.

Вечером мы поехали на гору Кассиун, чтобы перед отъездом взглянуть на Дамаск с высоты. Нам попался таксист, хорошо говорящий по-английски (учился в дамасском университете). Он долго уверял меня, что цена, на которую мы сговорились, – обычная плата для сирийцев. Именно столько они платят, чтобы добраться до смотровой площадки на Кассиуне. И я, разумеется, ему не верил, потому что знал от хозяйки нашего отеля, что добраться до смотровой площадки стоит в два раза меньше. Однако мне совсем не хотелось спорить, и мы стали говорить о литературе. Таксист (чернобородый араб со взглядом террориста) пересказывал какой-то неопознанный рассказ Гоголя и утверждал, что его любимый русский писатель – Чингиз Айтматов. «Я нахожу его похожим на Маркеса», – убежденно заявил он.

Мы въехали на Кассиун, и он пообещал вернуться за нами. «Но за обратную дорогу нужно будет заплатить в два раза больше. Бензин!» Я хотел было отказаться, но заметил, что на горе совсем нет машин…

16.30. Над сумеречным Дамаском висит смог. Дамаск постепенно начинает гудеть протяжным нестройным молитвенным гулом «Аааам-м-м-м-м-м» – на разные голоса поют муэдзины из десятков мечетей в разных концах города. Молитва заканчивается, и Дамаск растворяется в сумерках, чтобы через пару минут вспыхнуть тысячью переливающихся огней. Мы высоко, и здесь очень холодно. У меня вновь начинает болеть горло. Я абсолютно простужен.

По пути в отель мы с таксистом снова говорим о литературе. Чернобородый араб сообщает, что его мечта – поехать в Россию и посетить Большой театр. «Ну-ну», – думаю я. Когда мы подъехали к отелю, я на всякий случай записал его телефон и достал деньги. «Не нужно денег! Я не возьму с вас». Трудно объяснить, что это было. В тот самый момент, когда таксист отказался от денег, в моей голове вдруг как бы что-то щелкнуло и я за одно мгновение увидел сразу всех людей, с которыми имел в Дамаске товарно-денежные отношения: продавца зонтов, таксиста, еще одного таксиста, дервиша, «менеджера» дервиша, торговца бижутерией с Сук Аль-Хаммидии, какого-то нищего калеку, которому вчера подал милостыню, каких-то служащих отеля, еще кого-то… Все эти люди промелькнули во мне так быстро, что я не успел даже осознать, зачем и что это было. Как будто дернуло током и мгновенно отпустило. Я только понимал, что Дамаск дал мне какой-то очень важный урок. И еще я чувствовал, что мое горло больше совершенно не болит и не заболит теперь очень долго. Я был совершенно здоров.

2004 г.