Поэзия в том виде, как она существовала в массовом восприятии, была дискредитирована сразу "сверху" и "снизу" - версификаторы, написавшие огромное количество рифмованных строк по известным рецептам, обесценили "высокое" в поэзии, а малоизвестные поэты, продлившие ту линию, которую начали футуристы с их "самовитым" словом, подточили основание фундамента традиционной поэзии. За освобождением слова последовало освобождение поэта - по крайней мере, от той должности, на которую его прочили ретивые почитатели. Да и вообще от пафоса, позы и многого прочего. Это уникальное освобождение поэта от обязанностей, присущих славным поэтическим личностям, связано с тем процессом в мировой литературе, в соответствии с которым авторская позиция стала свободным параметром текста, авторы стали показывать разные позиции - намертво закрепленная ранее поза размякла, пошла гулять во все стороны. Роль читателя возросла, поэзия стала в большей степени общением, разговором - отношение поэта к читателю стало более живым, равным - как к собеседнику.

Особенность этого процесса в России состояла в том, что Поэзия вообще стала частью повседневной жизни - замечательные строчки Маяковского и лозунги, исполненные в том же ключе, благодаря средствам массовой информации и транспарантам наполнили глаза и уши непрекращающимся звоном. Постоянным рефреном отдавались высказывания вождей, цитаты по частоте и густоте своей превращали существование рифмованных рабочих в непрерывное стихотворение в прозе. Жизнь пропиталась стихом - из одного огромного рупора неслось по всей стране эхо - строки, строки, повторяющиеся строки.

Пропаганда стала "сверхтекстом", текстом, в который была погружена вся жизнь. Что оставалось делать поэтам? Лишь чуть-чуть организовать границы тотального стиха, выделить из целого законченный кусочек - и получался стих:

Правда -

Орган

Центрального

Комитета

Коммунистической

Партии

Советского

Союза

Это написал Игорь Холин. Вернее, он заметил - здесь поэт уже не столько создает, творит, сколько выделяет из готового материала, пропускает материал сквозь себя, дает ему выход. Стихотворение - выход слова из темницы утилитарного использования, праздник среди будней языка.

Поэт дарует слову свободу, открывает возможность явиться во всей полноте значений - стать цельным, полным - он вдыхает жизнь в материю, которая сама по себе не осознает себя поэзией. Поэт обращает внимание на материал - и стих готов. Но откуда же мысль берется, откуда мысль в косном материале? Материал этот не косный, это весьма идеальный материал, это даже скорее идеал, часто даже важно-ложный идеал: идеал этот - почти что идол, громкозвучный и полый. И соединение этого Идеала с физиологичным Органом - рождает Поэзию в данном стихотворении Холина. Мозолистые Идеалы и Абстрактные Материалы - те странные сущности, среди которых приходилось как-то ориентироваться читающей и пишущей, слушающей и думающей публике в насквозь мифологизированном мире.

И тут же рядом с мифом:

Розе и левкою понять нелегко, что это такое - роза да левкой.

Это - Георгий Оболдуев. Казалось бы, классический стих - в лучших традициях, про цветы, даже подозрительно классический. Но что хотят понять роза и левкой, чего это вообще им вздумалось понимать? Откуда эта досада, ирония, а может, даже и сочувствие? Что это за странная позиция поэта, о чем он вообще говорит? В коротком стихе не понять всего: высказывание оборвано, этот обрывок тревожит, саднит. То ли дело длинный стих - там как выедет поэт на ритм и помчался, как тарантас на рессорах - лишь подскакивает на ухабах ямбов. Короткая строка - обрывок какого-то неясного контекста, поворот дороги, которая идет в неведомом направлении. Ритмы ее столь многообразны и неуловимы, что не успевают загипнотизировать, приковать внимание читателя однообразием повтора. В короткой строке за усилием инициации, стартом следует сразу же почти финиш. И начало и конец порождает особые усилия - и речевые и смысловые. Звуковое и смысловое эхо короткой строки звучит дольше в пустоте, не накладывается на другие строки... Отличий масса - но важно и то, что человек, сказавший два хороших слова - как будто и не поэт, то есть по паре слов удачных уж каждый человек может сказать. Как качество поэзии раскладывается на элементарные составляющие, каким может быть самое простое высказывание, что служит единицей поэзии и насколько человек заурядный, простой может оказаться вдруг поэтом - и как поэт оказывается человеком? Много вопросов порождает минимальная поэзия из двух-трех слов - и вопросы эти волновали классика этой поэзии, друга и единомышленника Георгия Оболдуева - Яна Сатуновского.

Вот мы сидим на крылечке и слушаем

С детства знакомый рассказ

"Жили-были старик со старухой"

Так, оказывается, это про нас.

Конечно, есть личный вкус и пристрастия - но однажды освобожденная от позы поэзия, при всей своей непритязательности и внешней бесхитростности действует ошеломительно. Доверительность, временами - конфиденциальность, а в общем - естественность живой человеческой речи трудно переоценить - потому что читателю она дает свободу. За свободой слова последовала свобода поэта от самой поэзии - и далее неукоснительно следует свобода читателя. Душевная тактичность стиха становится самой ценной новацией, самым дорогим даром поэзии - а однажды разбуженное воображение читателя, который превращается в собеседника, в догадливого слушателя и до-сочинителя стихов - уже не удовлетворяется общими рифмованными местами. Его уже не так интересует поэт, как он сам - читатель становится интересен себе после чтения Оболдуева, Сатуновского, Холина, после знакомства со стихами Всеволода Некрасова.

Будет вечно жить классическое наследие - но особенное дыхание каждого времени, вкус жизни, беспрецедентное ощущение современности дается современными же стихами. Поэзия конца ХХ века естественно вырастает из поэзии середины века, поэзии беспрецедентной свободы, которую мы еще не вкусили в полной мере.

О сколь лохматым псом

Я подбежал к ней, к ней, к ней,

Беглыми телесными словами

Выдающей удостоверение верности.

(Оболдуев)

Поэзия Катулла была новой и в чем-то нетрадиционной уже в первом веке нашей эры, но новые стихи постоянно переопределяют старые способы написания стихов, переоценивают ценности разных психологических жестов в поэтическом наследии прошлого. Новые стихи - ключи к миру поэзии будущего и прошлого, они переопределяют существо актуальной поэзии и открывает ее для современного человека. Дух XX века имеет в поэзии свою составляющую - в правах поэта и читателя, в деликатности и усложняющемся существе общения между ними, в глубине и парадоксальности неавторитарного авторства. Живость, присущая лучшим стихам разных эпох, обусловлена подвижностью души, восприимчивостью и гибкостью поэта. И тот факт, что для передачи этой живости и грациозности требуются все новые приемы, - следствие

психологической тяжести опосредованного упрощения, которая накапливается в памяти культуры, где персона норовит обернуться персонажем, поэт - властителем дум.

Георгий Оболдуев при жизни напечатал всего одно стихотворение - но сейчас его имя входит в самые «именитые» энциклопедии, так же как входят его стихи в сборники лучших стихов века. В последний путь в 1954 году его провожала в числе прочих и Анна Ахматова: Оболдуев был известен и любим в среде неофициальных литераторов, поэтов "без портфеля" как замечательный сочинитель и оригинальный мыслитель.

Поэт по происхождению принадлежал "столбовому" дворянству. В 20-х годах в доме Оболдуевых в Хлебном переулке собиралась дружеская компания поэтов, которая именовалась ЭСПЕРО - Союз Приблизительно Равных. Эта группа в чем-то являлась московским аналогом ОБЭРИУ. Из близких по духу Оболдуеву поэтов известно немного о Сергее Боброве и Иване Пулькине - к сожалению, их тексты до сих пор не введены в читательский обиход. Вторая жена Георгия Оболдуева, Елена Благинина, тоже входила в круг ЭСПЕРО, но в истории советской литературы оказалась благодаря десятку книг детских стихов. Оболдуев в 1934 году попал в лагерь на Соловках, где был капельмейстером театра, там в литературном журнале он опубликовал свою единственную статью - о поэзии Пушкина, статью удивительно емкую и образную. Георгий Оболдуев воевал, после окончания войны стал известен как переводчик с польского, жил, опасаясь повторного ареста, в основном в Голицино - где и скончался.

В случае, когда поэт не публикует своих стихов на протяжении десятков лет, возникает особый феномен: стихи оказываются сжатыми, наполненными энергией личности поэта, которая не рассеивается и не переадресовывается в процессе тиражирования. Акт публикации означает необходимый этап инициации, идентификацию некого гражданина как поэта. Одно дело, когда замолкает поэт известный, уже признанный - совсем другое дело, когда отсутствует изначальный контакт с публикой. Есть общение - но со знакомыми людьми, с близкими, которым стихи передаются и читаются приватно. Возникает ситуация "догутенберговского" (до изобретения печатного станка) общения. Поэт становится носителем предания, поэзия - личным мифом.

Стихи несут эхо персональности, оттенок индивидуального пророчества, сакрального (священного) свидетельства. Стихотворение, читаемое поэтом в узком кругу, рассматривается близкими людьми как сообщение и воспринимается сквозь призму их личного знания о человеке. Ощущение тепла семейного очага, общей тайны и условленности, позволяющей недоговаривать того, что понятно без слов, сквозит в этой поэзии.

Личные знания поэта встречаются в общении с собеседниками на равных - здесь нет глянцевых страниц и твердой обложки, которые защищают стихи, придают им статус общественно признанного таланта. Поэт беззащитен перед близкими своими... Самоощущение его как поэта зиждется на собственной вере и практике, на опыте быть поэтом. Много очаровательных поэтов жизни - и так редко встречаются прекрасные стихи, да что стихи - счет идет на строчки, звукосочетания.

Несмотря на то, что вышло два сборника поэзии Оболдуева - один в Мюнхене, в серии Вольфганга Казака, другой в России - он не известен читателю до сих пор. Опубликование оказалось бессильным, не смогло ввести эту уникальную поэзию в поэтический обиход - и до сих пор Оболдуев оказывается не прочитанным поэтом.

Дело здесь, вероятно, не только в том, что как раз в 1991 году, когда вышел томик стихов в издательстве "Советский писатель", многим стало не до стихов. Скорее, дело в сути этой поэзии - она осуществляется на таких уровнях, "закопана" так глубоко, что не раскрывается первому взгляду.

Хотя иные слова его явственно певучи и полны свежим ощущением:

Живые лужи теней

...................

Обыденная обида

Многие его строки либо непонятны, либо текучи настолько, что их невозможно вырвать из контекста: сами стихи полны недомолвок, трудно поддаются трактовке, что-то кажется вовсе непостижимым. Эта затрудненная поэзия несет следы герметизма во всей своей конструкции: как современное судно от затопления предохраняется наличием множества задраивающихся отсеков, так и поэзия Оболдуева полна личными ремарками, текстами внутренней речи, которые что-то горячо пророчат и обсуждают предметы далекие. При чтении такой поэзии возникает ощущение гипноза неких непонятных тайн.

Непонятное бывает разных сортов - к примеру, такое грандиозное, как у Данте - и такое бредовое, как в монологе сумасшедшего. Важно, насколько непонятное это не навязчиво, не утомительно. Непонятное несет в себе потенцию радости понимания, узнавания и открытия. Тут мы подходим к одному из главных свойств поэзии Оболдуева. Эта поэзия создана из разных "материалов". Материалами служат не цитаты из латыни и редкие термины, а психические оболочки слов. Не столько смысл и фонетика важны для Оболдуева, сколько та "душевная аура", которой наполнена каждая фраза. Слова струятся, несутся, как отдельные капли в водопаде, сливаясь в единый поток душеизлияния. Так составляется "материя стиха", такова текучая субстанция поэзии Оболдуева. Позиция самого поэта, ведущего раздраженно- лирический разговор с самим собой, постоянно меняется. Он говорит как будто сразу с разных сторон, из разных мест, из положений, которые нам неизвестны. Из вещания его и бурчания, из замечаний, наблюдений, насмешек рождается здание поэмы. Это непрерывное говорение-заклинание, разговор с близкими людьми, которые понимают с полуслова, создает ощущение напряженного общения, продуктивного и весомого. Монолог поэта полифоничен, сообщения его объемны - то, что речь доносится с разных сторон, напоминает падение света под разными углами на предмет:

* * *

Вы думаете, чудеса, мил сударь?

Молодцы, что такое ду-ма-е-те.

Идите в звязду. Звязда?

Много туда сунуто. Остатки? Суньте и те.

* * *

Мне не по воле королевство

Отобранных чистот,

Законной связи раболепство

Поет, как кот, и тот,

Кто буден праздник всевозможный

Вечерним кодом встреч

(Забудем этот признак ложный)

Умеет подстеречь.

Ах, хулиган, жулье, мошенник,

Процентный капитал,

Коллекционер дребеденег,

Буржуй, собачий кал.

* * *

Он знавал этих цып сладкоглазых,

Он поутреблял этих цып.

...

Эти строчки в поэме "Устойчивое неравновесие" идут подряд.

Поражает уверенность, с которой Оболдуев употребляет слова. Он буквально гвоздит этими словами. Но кого? Кто этот "буржуй, собачий кал"? Это тот самый сударь, которого поэт посылает "в звязду" - или уже новый персонаж? Меняется собеседник, внутренний антагонист, соперник поэта - продолжается непрерывная баталия, поток оскорблений и ругательств. В самих оскорблениях есть масса поэзии - это известно еще со времен Катулла, но вот чтобы не был известен собеседник, чтобы он с легкостью превращался в соперника и даже злодея… тут попахивает Гоголем, "Записками сумасшедшего".

Само же название поэмы многое проясняет. Устойчивое, остойчивое, постоянное, непрестанное - как дар и как крест - неравновесие. НЕуравновешенность - свойство психопатов. Но неравновесие - это весы качающиеся, это чуткое ожидание, это взвешивание каждого своего шага, ежесекундное измерение мира и постоянное обостренное чувствование, стремление отвечать в унисон, поступать в соответствии с обстоятельствами и ситуацией. Мы не знаем ситуаций, мы слышим только ответы поэта. Это эквилибристика - не циркачество, поэт не танцует самозабвенно на канате, протянутом над публикой, он откликается на вызовы мира.

Оболдуев отвечает с разных этажей своей души, с разных позиций, на разные лады - и эти ответы, пересекаясь, образуют звуковое здание поэмы. В этом здании использованы разные "психические блоки", они по-разному резонируют, рифмуются друг с другом.

Название поэмы Оболдуева - определение живого: "устойчивое неравновесие" - это физический принцип жизни. В тридцатые годы Отто Бауэр в России заложил основы новой науки - теоретической биологии, в которой он именно так и определил жизнь. Много позже Илья Пригожин получил Нобелевскую премию по физике за работы, в которых он ввел сходные понятия и получил уравнения, описывающие жизнь с точки зрения неравновесной термодинамики. Пригожин излагает свое понимание существа жизни буквально теми же словами: устойчивое неравновесие.

Связь науки с поэзией проходит и по линии наблюдений, пристального всматривания в жизнь, она существует и в изначальном синкретизме культуры: единстве науки, искусства и религии. Поэт может пророчески предугадать открытия ученых - если он "с веком наравне", он по-своему, мистически чувствует приращение знания и изменения мироощущения. Тема это отдельная, заметим лишь, что Оболдуев полон разных знаний из самых неожиданных областей - что видно уже по мощности его поэтического словаря: "аберрация, биохимия, гигроскопичность" - эти слова встречаются в его стихах вполне естественно, без напряжения. Сами же звуковые и смысловые давления, кажется, рассчитываются Оболдуевым с точностью архитектора и инженера - в зданиях его стихов несущая конструкция имеет первостепенное значение.

Душа имеет сложнейшее строение, и то, что мы подразумеваем под личностью, представляется выстроенным по неизвестным и строгим внутренним законам. Обаяние поэзии Оболдуева состоит в том, что в ней виден труд незаурядной, сложнейшей и уникальной личности. Вступить в контакт, в общение с этой личностью - интересно и непросто. Поэзия его закрыта для широкого круга любителей еще и потому, что в плоть и кровь нашей культуры не вошли те открытия, которые были совершены малоизвестными поэтами, связывающими время символистов и акмеистов со временем конкретистов и концептуалистов. ОБЭРИУ - лишь один край материка поэзии, которую предстоит постичь. Опустившись в глубину неизвестности в 30-е годы, поэзия не умерла, она приобрела новые, неведомые до того качества. Стихи, которые приходили в три десятилетия, последовавшие за этим глубоководным погружением, остаются лишь отдельными точками на пунктирной линии, о поэтах известно крайне мало - что же сказать о направлениях развития поэзии в целом?

За группой ЭСПЕРО, которая сформировалась вокруг Оболдуева, следовали в Москве группа Черткова (в неё входили Станислав Красовицкий и Андрей Сергеев) и группа "Лианозово", о которой известно больше - Ян Сатуновский, к примеру, был дружен с Оболдуевым - можно себе представить, каким насыщенным было общение этих двух удивительных, не печатавшихся при жизни поэтов.

Невежество в этой области - особого рода: подчас перед новым поколением поэтов вставали те же задачи, которое решило предыдущее - но отсутствие сведений приводило к тому, что их решение проходило каждый раз как будто сызнова. Можно отметить общие черты "неизвестной поэзии". Это была поэзия личностей - и поэзия личности - в том смысле, что официальная традиция не поддерживала поэта на плаву, на слуху - и ему приходилось всматриваться в себя глубже, доверять только своему собственному вкусу. Более того, поэт делал свое существо объектом поэзии в большей степени, чем когда бы то ни было. Мало поступало поэтической информации извне - приходилось ее находить внутри себя. И рождался поэт-наблюдатель, поэт-исследователь, поэт-объект поэзии. Эта поэзия позволяет заглянуть глубже в человека, в само существо его: но и труднее сделать это сейчас - те отметы, которые были поставлены тогда на льду, сносит сейчас половодье. За поэзию сплошь и рядом выдается набор рифмованных строчек - и чем больше они напоминают пушкинские ямбы, тем более ценят их любители изящной словесности. Но в поэзии важна не поза, путь даже и удачная и эффектная - а изменчивая, переливающаяся форма, устремляющаяся за течением жизни.

Автор считает своим приятным долгом поблагодарить Вольфганга Казака и Геннадия Айги за любезно предоставленные материалы.