Крест не по силам

"Цветочный крест" Елены Колядиной

Премия литература

"Ъ" начинает обзор книг, выдвинутых на "Русский Букер". Среди них в этом году оказался роман журналистки из Череповца Елены Колядиной "Цветочный крест". Произведение, которое сама автор назвала в одном месте "роман-катавасия", а в другом — "веселая тотемская галиматья об огненной елде и золотых лядвиях", с изумлением прочитал СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Сама Елена Колядина не без кокетства призывает не смотреть на ее книгу как на историческую литературу, но характерно, что в основе ее произведения вполне правдоподобное и вроде бы даже документированное событие: в 1672 году в городе Тотьма сожгли ведьму по имени Феодосья. Этот печальный, но скромный во всемирно-историческом смысле факт писательница и разворачивает в полновесный романный сюжет. Конфликт незатейлив: юную, трепетную и любознательную Феодосью (сделанную родней ни много ни мало знаменитых солеваров Строгановых) окружают грубые, бездуховные и невежественные люди, норовящие все время помянуть елду, манду или срачницу. Помыкавшись в этом темном царстве тяготами полового созревания, героиня завершает свое "воспитание чувств", согрешив с разбойником-скоморохом. На беду у Феодосьи есть еще и духовный отец, амбициозный "младостарец" Логгин, который сам к ней неровно дышит и потому в порядке сублимации мучит ее изуверскими наставлениями. Феодосья реагирует парадоксально, сначала отрезав себе в припадке аскетизма клитор, потом подавшись в юродивые, затем навлекая на себя совсем уж сказочные приключения, после которых ее и изобличают как ведьму.

Сюжет как сюжет, рука авторши женских сентиментальных романов, конечно, чувствуется, но надо быть совсем уж предвзятым, чтобы только в этом сюжете усмотреть преступление против 282-й статьи — а такие охотники уже нашлись. Беда, и немалая, в том, что изложено все это таким языком, что волосы на голове шевелятся.

Елена Колядина. "Цветочный крест" // "Вологодская литература". 2009. № 7
"Но, вопя, учуяла она уже, что больше не крикнет, потому что вора сего Феодосья знает, и узнала она его по самой сладостной воне, какую только вдыхала ея легочная жила. Горечью воняло, горьким мужским телом, горьким дымом и можжевеловой ягодой, и чабрецом, растертым перстами. И почему-то зналось Феодосье, что губы, прилепившиеся к ея щеке, тоже горчат. И от этой горечи, проникавшей в дыхательную жилу, Феодосье хотелось стонать, алкая смутного томления. Она смежила веки и приподняла плечи..."

Да, русский язык XVII века со всеми его регистрами — от изысканно-книжного до грубого просторечия — вещь страшно интересная, но только многого требующая от решившегося поиграть с ним автора. У Елены Колядиной даже текст от автора в стилистическом плане хромает на обе ноги. То выплывает что-то манерно-паточное: "Перста ея то перебирали невидимые звончатые гусли, то складывались ноготок к ноготку, так что ваялось ожерелье розового бисера" (ожерелье — и ваялось, хороши дела). То отец Логгин замахивается "на написание своею рукою и мыслию нового канона, где будут отражены все заграничные греческие скрижали, озаренные зарницами русских достижений" — и поди пойми, о чем это. А бывает, что все совсем по-простому: ""Любишь ли?" — грудным голосом спросил отец Логгин. "Люблю!" — со страстью ответила Феодосья".

Но когда Елена Колядина пытается от лица своих героев говорить "старинным языком", то становится совсем тошно. Нет, не из-за обилия всяческого забавного "срамословия", хотя и по его поводу в какой-то момент хочется согласиться с наблюдением одной из героинь: "Об чем бы баба ни говорила, кончится мандой". Даже профан в исторической грамматике удивится перлам вроде "Отче, где нашедши ты лосиный череп?" или "Аз за что купила, за то и продаю". Тем более что персонажи периодически забывают о том, что они старинные. Феодосье сообщают, что она "арестована" (хорошо хоть, что права не зачитывают), а мастер-солевар изъясняется почти в стиле современной техдокументации: "Обсадная колонна свободно, под собственным весом опускается долу". Особенно умиляет отец Логгин, без смущения сыплющий словами вроде "мираж", "логичный", "классический" и "гуманный": интересно, где учили тотемских священников? В Падуе? В Геттингене? В Париже?

Писательница, в одном из интервью назвавшая себя "человеком православным, верующим" и принужденная в этой книге все время иметь дело с реалиями духовной жизни XVII века, при этом делает в описании этих реалий какие-то совсем детские, невозможные ошибки. Миро она путает с миррой, Марию Магдалину упрямо называет на средиземноморский лад "Магдаленой". Впрочем, с общечеловеческими реалиями дело обстоит не лучше. В качестве денежных единиц в книге фигурируют исключительно куны, канувшие в Лету еще во времена Золотой Орды, один раз мелькает "нарядный шушун из византийской ткани на лямках" (ткань, очевидно, дожидалась своего как минимум с падения Византии в 1453 году), но особенно трогательны, конечно, "картофельные рогульки" за многие десятилетия до введения картофелеводства в России. Щеголяя "старинными" словами, писательница иногда попросту не знает их значения, отчего попадает в совсем уж комические положения. "Скоктание", то есть щекотка, у нее оказывается половым актом, а "становая жила", то есть позвоночник,— мужским членом.

У читателя может возникнуть ощущение, что потехи ради для рецензирования пришлось как-то специально выискивать странное и беспомощное произведение. Но нет: чего тут выискивать, если эта книга усилиями букеровского жюри оказалась в шорт-листе премии. И вот это понять даже сложнее, чем языковые несообразности "Цветочного креста".

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...