Яхина Г. Дети мои. — М.: Редакция Елены Шубиной, 2018. — 496 с. (Проза Гузель Яхиной)

Гузель Яхина, самое свежее и громкое имя последних литературных сезонов, автор нашумевшего и увенчанного премиями романа «Зулейха открывает глаза», написала вторую большую вещь — «Дети мои».

Книге прочат шумный читательский успех и бестселлерство.

Важнее, однако, что согласно неписаным законам русской словесности, теперь Гузель Яхина может считаться настоящим писателем. Поскольку первую удачную книгу может сделать и талантливый дилетант, а потом уйти обратно в жизнь и заняться дипломатией или, скажем, алкоголизмом. А вот второй роман — это уже осознанный выбор тернистого пути, амбиция и жертва, трудная принадлежность к ордену. Впрочем, трудности и тернии, пожалуй, не про Яхину.

Критика и публика полагают, что Яхина пришла в современную русскую литературу с собственной темой. Одна из моих читательниц в фейсбуке иронически вопрошает: «О каком малом народе, пострадавшем сами знаете от кого, будет следующая как следует ненаписанная книжка Яхиной? Вот что интересно))». Действительно, основная линия «Зулейхи» — татарская деревня и семья на фоне раскулачивания, спецпоселений на Ангаре и прочих мрачностей 30-х годов XXвека. В «Детях моих» малым народом работают поволжские немцы, историческая подкладка — 1920-е и те же 1930-е, время короткого и яркого существования (1923 — 1941 гг.) Автономной Республики немцев Поволжья в составе РСФСР. Их потомки, рассеянные по миру, до сих пор называют себя Volga-Deutsche.

...не покидает ощущение, что издательского проекта здесь больше, чем авторской индивидуальности

Однако я должен возразить общепринятому мнению — эпосы Яхиной обходят историю и быт малых народов по изящной касательной — в «Детях моих» ситуацию не спасает и вполне искусственно, для вящего масштаба, введенный образ Вождя, Сталина, который как раз мыслит исключительно категориями государств и народов. Прием не срабатывает, в полном соответствии с поговоркой: мухи отдельно, котлеты отдельно. И тогда возникает следующий вопрос — а можно ли вообще полагать книги Яхиной эпопеями, или это небольшие, по сути, размером с повесть, истории о хороших людях, которые умеют ими оставаться, несмотря на катаклизмы и катастрофы эпох? Кстати, Галина Юзефович полагает эту идею слишком банальной для пятисотстраничного романа, но мне представляется банальностью не сам гуманистический пафос, но претензия, заставляющая разгонять объем текста за счет природы, погоды, смены времен года, ландшафтного дизайна, массы гладких, как речная галька, но, в общем, необязательных слов.

Подобная манера легко проецируется на писательский статус Гузель Яхиной — при всем ажиотаже и комплиментах, да и несомненной ее литературной одаренности, не покидает ощущение, что издательского проекта здесь больше, чем авторской индивидуальности (о «проектности» Яхиной пишет критик Андрей Рудалев). Разгон и надувание до неестественных объемов, взращивание писательского имени на рыночных анаболиках.

Для полного писательского счастья не хватает потного вала критических вдохновений. Относительно романа «Дети мои», как заметил тот же Андрей Рудалев, «критики в растерянности». Хвалить пока воздерживаются, а ругать, мол, не знают, за что.

Да есть за что, конечно. Самый принципиальный изъян «Детей моих» бросается в глаза с ходу. Непопадание в жанр, провисание смыслов, концептуальный недобор по очкам. Роман, надо полагать, был задуман как семейная сага, но затем замысел трансформировался, унесенные ветром оказались в Макондо, или даже в Чегеме. Ну да, магический реализм; вдохновителем которого Галина Юзефович полагает старину Толкиена. Но тут, мне кажется, если и есть сходство, то чисто внешнее, оригинальных миров и прочей космогонии в «Детях моих» нет, они вполне вписаны в реальную эпоху и географию, человеческие проявления, боль и страдания — настоящие. Никакое не фэнтези. Реальные ориентиры — именно Маркес и Искандер.

В чем сила их знаменитых эпопей? В немалой степени — в точных пропорциях мифологии и этнографии, реальной истории и фольклора, фотографических деталей быта и метафизики (еще, конечно, юмор, ландшафт, философия, жизнеподобие абсурда и etc). Этнографически-бытовой слой — важнейший, классики это знали и умели, даже в насквозь мифопоэтической вещи Саши Соколова «Между собакой и волком» рыбаки, охотники, бродяги «Заитильщины» и Валдая пребывают в грубо-реальной предметности.

Надо сказать, интереснейшая история Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья художественно практически не осмыслена. Академически тоже не сказать чтобы очень. Писательнице Яхиной было, конечно, где и как развернуться.

Яхина работает с готовыми литературными конструкциями не только по рыночному принципу, но и по внутреннему убеждению

При том этнографии в романе пайковый минимум (только имена с фамилиями, да далекий Рейх в воспоминаниях и дерзаниях), за самобытность отвечают сказка, кирха и томик Гёте, всё прочее уходит в зыбкий символизм и волжскую набежавшую волну; даже бунт немецких крестьян, совсем как русский, бессмыслен, беспощаден и универсален. (Кстати, сцена сильная, а могла бы стать мощной, если бы все нужные слова стояли на своем месте, а лишних бы вовсе не было).

Писательница явно в теме, материал знает (о чем свидетельствуют авторские комментарии к роману), разве что Покровск — столица Республики с 1922 года, у нее и в 30-е остается Покровском, тогда как в Энгельс он был переименован в 1931 году. (Но это ладно, мифу — миф). Однако зачем-то нарочито и демонстративно уходит от конкретики — и вполне крепкая проза то и дело становится рыхлой и водянистой.

Интересно, что на примере «Детей моих» можно со всей непреложностью убедиться, насколько законы рынка противоположны подлинной литературе. Гузель Яхина рассуждает, наверное, как матерый продажник и уповает на стратегии ребрендинга — дескать, любой давно знакомый потребителю товар пойдет лучше, будучи снабжен новой завлекательной упаковкой.

Занятно при этом, что Яхина работает с готовыми литературными конструкциями не только по рыночному принципу, но и по внутреннему убеждению — она, как мне кажется, совершенно искренне уверена, что именно так и надо, большая литература так и осуществляется. Эдакий английский газон.

Начать с того, что нет у нее и тени иронии, даже намека на пародийность (как это водилось у отечественных постмодернистов) при освоении общеизвестных приемов и сюжетов. Яхина напоминает участковую докторшу, которая каждому захворавшему ребенку с неизменной серьезностью выписывает одни и те же порошки и подробно объясняет порядок применения.

Потому все ключевые сюжеты и образы великой эпохи эксплуатируются невесть по какому кругу без всякой рефлексии. Изнасилование хозяйки хутора солдатами/бандитами/казаками — было у Бабеля, Шолохова, Горенштейна, наконец. Будет теперь и у Яхиной, а как же. «Я как все».

Если беспризорник, имеются всегда готовые и колоритные Мустафа из «Путевки в жизнь» и Мамочка из «Республики Шкид». У Яхиной подобного типа зовут Васька, позже он получает фамилию Волгин.

Роман-пазл, роман-каталог

Ну и, конечно, образ Вождя. Опять без всякого отклонения от нормы, солидно и сознательно берется Сталин солженицынский («В круге первом»), арендуется у Анатолия Рыбакова («Дети Арбата» и сиквелы), ну, и, понятно, взят внаём Сталин «Пиров Валтасара» у Фазиля Искандера. Называется, он, натурально, словом «Он», непременно с большой буквы (Яхина использует курсив).

Роман-пазл, роман-каталог. А отступает от шаблонов Яхина, когда описывает пограничные людские состояния и людей, вечно в них пребывающих, то есть детей. Вообще, как мне кажется, из нее мог бы получиться замечательный автор школьных повестей — жанра, чрезвычайно популярного в позднесоветское время. Именно здесь метод осознанной как миссия вторичности был бы весьма уместен — хотя бы для сравнения школьных времен и нравов.

Еще одна несомненная удача — описание хуторской жизни с ее круглогодичными насущными трудами и заботами (здесь очевидна параллель со столь же неровным романом Петра Алешковского «Крепость», сделавшимся, тем не менее, лауреатом "РусскогоБукера"— там тоже замечательны и естественны сельские страницы). Взялась бы Яхина описывать сельскую школу — уверен, это было бы по-настоящему талантливо, без необходимости натужного масштабирования и привлечения кустарно и неуклюже склеенных метафизических слоев.

Для пребывающей в объективном кризисе современной русской художественной литературы одна яркая и честная подростковая повесть сегодня куда полезнее десятка переливающихся пузырями ложной многозначительности псевдоэпопей. Не только Гузель Яхиной касается.