Начало здесь. Предыдущее – здесь

Смешнее всего, что Раскольников в самом деле появился. Вечером того же дня я шел по Листону. И не особенно сопротивлялся, когда из каменной арки выскочил тощий проворный официант с белозубой улыбкой и, коснувшись моего рукава кончиками пальцев, предложил мистеру садиться.

– Узо, – бросил я вяло.

– Узо энд мезе? – переспросил официант.

– Что значит мезе?

– О, мезе, мезо, ит из…

В конце концов, официант объяснил, что это такой традиционный набор закусок: крошечные слоеные пирожки, канапе, тонко порезанное овощи – в общем, очень уместная к узо вещь. И, словно бы не вполне уверенный, хорошо ли я понял, переспросил на всякий случай, откуда я. Узнав, что из России, парень как-то весь приосанился, точно рядовой перед офицером, и произнес торжественно:

– Федор Достоевский.

Видя, что это произвело на клиента некоторое впечатление, он заулыбался и начал осторожно пятиться назад, словно выходил из храма, где я был не иначе как алтарем, к которому, известное дело, не поворачиваются спиной. Только в самых дверях кафе (меня усадили на открытой веранде) официант повернулся, чтобы, наконец, перейти на рысь.

Возвращение было еще более эффектным.

Всей той же рысью парень летел мне навстречу, удерживая поднос в таком смелом замахе, что совершенно непонятно было, почему посуда не падает с почти отвесной плоскости на землю. При этом он еще и пел себе под нос что-то очень бодрое и несуразное, типа:

– А юпи-юпи-юпи-да, юпи-да, юпи-да, а юпи-юпи-юпи-да, да!!!

Поднос спланировал на столик ковром-самолетом.

– Я смотрю, у вас хорошее настроение! – вырвалось у меня с некоторой даже завистью

– Да, я сегодня как Раскольников! – последовал ответ, от которого как-то странно екнуло сердце и вспомнилась не столько старуха с расквашенной башкой, сколько мой собственный страх перед механаки, мчавшимся из недр города приструнить бабочку и разрушить ее дремотный танец во дворе за Святым Спиридоном.

– Раскольников? – переспросил я удивленно. – А это как?

Официант в свою очередь удивился столь нелепой постановке вопроса.

– Ну, как? У меня одно время были неприятности, а потом они кончились.

И, помолчав немного, для верности добавил:

– Новая жизнь!

Тут, наконец, до меня дошло. То, что в романе Достоевского дано было в самом конце, всего двумя откровенно фальшивыми фразами, которым, после пятисот с лишним страниц беспросветной муки, не верит почти никто из наших читателей, служило для грека главным смыслом книги и единственным оправданием героя. «Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен».

– Как вас зовут? – поинтересовался я, решив, что углубляться в Достоевского, конечно, нет смысла, но что имя лучшего его интерпретатора все-таки следует запомнить.

Официанта звали Кимонас.

Причем запомнилось не просто имя само по себе, а внутри довольно жесткого сочетания слов (родившегося в ту же минуту) – «закон Кимонаса».

Этот закон формулировался очень просто: «Кто счастлив, тот и прав».

Разумеется, не я его сформулировал: закон известен давно. Был он известен и мне, но только Кимонас превратил его в живую реальность.

Я вдруг представил себе, каким идиотом буду выглядеть, если попытаюсь доказать парню, что имя Раскольникова никак не может служить синонимом хорошего настроения и что Достоевский нагло врет, когда талдычит читателем о воскресении героя.

Правота – удивительно неприятная штука. Не хочу показаться снобом, но, по-моему, в любом мало-мальски приличном человеке чувство собственной правоты каким-то загадочным образом связано с чувством стыда. Причем стыда изначального, первобытного, видового. Отрицать это, будем честны перед собой, трудно. Еще труднее объяснить – с этим нужно учиться жить.

Стыдно чувствовать себя правым родителю, наказывающему сына или дочь.

Стыдно чувствовать себя правым мужу, упрекающему жену за легкомыслие или даже проклинающему ее за измену.

Стыдно чувствовать себя правым начальнику, распекающему (особенно по заслугам) подчиненного.

Наслаждаться собственной правотой, ругая правительство, – это уже настоящее непотребство, если не особая форма разврата.

Даже покорнейше возвращая творцу билет, любезный вы наш Федор Михайлович (пардон, Иван Федорович), даже справедливо попрекая его слезинкой ребенка, трудно где-то в глубине души не ощущать некоторого стыда.

И только счастливый человек никого не стыдится. Потому что счастье не бывает неправедным. Потому что есть только бабочка, танцующая на крыле. Есть заря на подштанниках. Ласточки, похожие на крупную моль. Есть счастливейший остров Корфу. Бульвар Листон. Кафе «Гондола». Официант Кимонас (сейчас он, кстати, работает в кафе «Черная кошка», рядом с моим отелем «Константинополис» – это ли не чудесное совпадение?).

Теперь, когда знакомые, видя на моем лице счастливое выражение, спрашивают c ухмылочкой: «Что, настроение хорошее?» – я отвечаю им не задумываясь:

– Да, я сегодня как Раскольников.

И всегда с готовностью поясняю, в чем дело.

– Знаете, у меня были одно время неприятности. Но потом они кончились.

В точности как теперешний наш рассказ.

 

Далее: История третья