НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Начался поиск денег.

Башмаков в клетчатой байковой рубашке и довольно свежих ещё дешёвеньких брючках, хорошо выстиранных и отутюженных (и он в общежитии жил с женой), выскакивал на середину разгромленной комнаты и орал:

— А пойдёмте в пятьсот двадцатую к Анфисе и кАнфискуем у неё! Придём к Анфисе и кАнфискуем!

Потом он бросался к окну, выходившему на солнечно-снежный бульвар, вдали за которым виднелась Останкинская телебашня, плывущая сквозь уходящие из города тучи, словно продукт какой-то совсем другой цивилизации. У окна Башмаков разводил в стороны руки, в одной из которых был пустой стакан, а в другой — зелёная бутылка с остатками чёрно-красного портвейна на дне, и кричал:

— Москва, Москва! Люблю тебя, как сыч!

— Паша, заткни свой фонтан, — сказал Кобрин с интонациями смертельно уставшего басмача, расстёгивающего кобуру. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Алкоголики лживы и изобретательны.

— Что я скажу Ольге? — спросил меня Башмаков, когда я настойчиво попросил его сходить и привести Кобрина.

— Он пропил много денег, — ответил я. — Поэтому постучи и прикрикни на Кобрина, вставай, мол, пьяница, опоздаем на работу, вагоны разгружать. Главное, чтобы она его за двери выпустила.

Башмаков ушёл и вскоре явился с Кобриным, одетым в новенькую тёмно-синюю аляску с оранжевой изнанкой капюшона.

Кобрин был брит, причёсан, бледен и с ввалившимися глазами.

В его лице была решимость, которая напугала меня. Мне показалось, что он уже не совсем понимает, что делает, что его гнетёт что-то простое, как ребёнка, и ему нужен взрослый, который бы объяснил, что всё просто и всё, может быть, пройдёт. Объяснил и успокоил его.

Сняв куртку, бросив её на кровать Минкина и выпив, Кобрин огляделся и глухо, растягивая гласные, сказал:

— Шакалы… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Минкин, Башмаков и даже Азамат, — все что-то помнили из того, что происходило ночь назад, один я не помнил ничего.

Действительно, оказывается, приезжала Ирина и сильно надралась. Ей в любви признавался кореец Пак, словно с облаков, спустившийся с седьмого этажа, где жили слушатели Высших литературных курсов, — это он стоял перед ней на коленях. Затем (это, пока все орали, шёпотом сообщил мне Азамат) Ира сидела в углу с Еленой и о чём-то с ней говорила, сказав под конец: “Девочка, запомни, таких, как ты, у него было и будет тысячи, а я одна”.

— Ну Ирина! — с какой-то нехорошей радостью захохотал я, выслушав Азамата. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Выяснилось, что было утро, половина десятого, мы находились в комнате Минкина и Азамата, — после второй бутылки пива я стал узнавать эту комнату. На входной двери канцелярскими кнопками был приколот знакомый портрет беловолосой Настасьи Кински. Тогда эта актриса была очень популярна в СССР среди утончённой кинопублики, мне же совершенно не нравилась.

Над головой Вани была, также хорошо мне знакомая, надпись, с небольшим (к концу) уклоном идущая по бледным жёлто-розовым обоям: “…Что никто нам не поможет — и не надо помогать”. Эта надпись была сделана Ваниной же рукой однажды, когда он впал в чёрную меланхолию, ходил и повторял: “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь”… “Украсить тебе комнату, Ефим?” — спросил он тогда Минкина с каким-то немного неожиданным садизмом в лице и сжиманием зубок после каждой фразы, — и крупно, красивыми печатными буквами написал на стене шариковой ручкой. Это были строчки Георгия Иванова, из, может быть, одного из самых в то время любимых стихотворений Вани Беленького. Во всяком случае он часто повторял его, тихо улыбаясь:

…Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

Слова “и не надо помогать” Ваня произносил с восхищением.

…Оказывается, после того, как мы пили с Гладковым и Злобиным, прошло больше суток, и, оказывается, Кобрина ночью унёс вниз, к жене, Гром.

— Когда ты начал всё крушить, мы ушли, — рассказывал Беленький. — Остались только Азамат и Кобрин… Где теперь будет жить Минкин?

Ваня оглядел комнату и засмеялся. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Ваня Беленький сидел на кровати напротив и выглядел, как и всегда почти, неисправимо счастливым.

Я поглядел на него, приподнимая голову и уперев при этом подбородок в грудь, — он сидел на кровати в наглухо застёгнутом пальто.

Пальто Ваня носил длинное, серое, в ёлочку, воротник непременно был поднят, и в этом пальто Беленький (со своей светлой бородкой, длинными волосами на прямой пробор и какой-то мягкой небрежностью в чертах лица) напоминал голодного петербургского профессора или поэта времён гражданской войны, которая грязью и кровью всё ставила и ставила жирную точку в конце эпохи декаданса, подобно нервному учителю, давящему на точке крошащийся о доску мел, и всё не успокаивающемуся, а с силой поворачивающему его то по часовой, то против часовой стрелки.

Такие длинные пальто были тогда ещё у нескольких человек в институте, например, у Черноспинкина и у некоего Олега, умного и физически красивого юноши с обворожительно-лживой улыбкой, человека нисколько не интересного из-за своей расчётливости и постоянной занятости собственной персоной, и при этом, как ни странно, спившегося раньше других и канувшего неизвестно куда.

Эти пальто скрывали недостатки гардероба, иногда ужасающие, и вместе с тем придавали всему облику одетых в них что-то страдательное, какой-то оттенок надломленного аристократизма, так что совсем другой смысл обретали и небритые щёки, и фингал под глазом, и отсутствие, как, скажем, у Черноспинкина, нескольких передних зубов. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Я стал открывать глаза.

Вернее, так: я очнулся, проснулся, пришёл в себя, вздрогнул от внутреннего толчка, отделился от нирваны, — что-то произошло со мной, и я стал сознавать себя и затем уже, несколько позже, стал открывать глаза.

С того непостижимого мгновения, когда небытие, в которое я был погружён, словно бы накололось на тончайшую световую иглу, и до того момента, когда я всё-таки открыл глаза, прошло некоторое время, вернее, прошло что-то. Что это было? Время?

Во всяком случае, пока я не открыл глаза, я лежал на спине — это постепенно становилось понятно. Затем пришла несильная боль в шее и в ногах — я лежал неудобно. Затем, на какую-то секунду, непередаваемый ужас сотряс меня — весь мир, казалось, был заключён во мне, в полости моей груди и подо лбом; весь мир был заключён во мне, как в гулком металлическом баке, в темноте которого проносились зеленоватые и голубые вспышки, и этот мир был огромен, безлюден и жуток, как выход в открытый космос. Затем я ощутил страшную вонь внутри этого бака и следом за ней невыносимую головную боль. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

В комнате пятьсот тринадцать, абсолютно голой, с исписанными шариковыми ручками и фломастерами стенами, “чуваки” приготовились к нашему приходу: на матрасе левой от стола кровати лежал магнитофон “Электроника”, на разболтанные кнопки которого нажимал похожий на индейца Гладков. В магнитофоне стояла кассета Высоцкого, и Гладков, щёлкая, перематывал её, разыскивая какую-то песню. На столе, рядом с теми четырьмя холодными бутылками водки, которые я принёс минут за пять до этого, стоял один гранёный стакан, лежало полбуханки чёрного хлеба и — на тетрадном листе в линейку — мелко порезанный кусок сала размером с пачку сигарет.

Когда вошёл я, пока ещё один, без Кобрина, с кровью на губе и подбородке, в измазанной об общежитскую стену куртке, Гладков участливо вскочил навстречу, Азамат, трогательно подражая гусарским повадкам, сказал своё “тридцать три раза массаракш”, Злобин слегка нахмурился. К счастью, крови на его светло-коричневой куртке почти не было — всего два-три небольших бурых пятнышка на воротнике и груди. Заметив разбитую правую руку, Злобин улыбнулся.

— Добытчики, — сказал он.

Когда же появился Кобрин, выглядевший не намного чище меня, но вдобавок ещё и с дыркой на ссаженном об асфальт колене и с рукавом куртки, частично оторванном в плече, произошло как бы некоторое волнение. Гладков побледнел почти до синевы, обеими руками стал зачёсывать назад длинные блестящие волосы и встряхивать головой. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

— Игорь, скажи, почему прыгать вниз легче, чем вверх? — сказал я, трогая языком разбитую губу.

Мы стояли с тыльной стороны здания общаги и глядели на форточку, из которой недавно вылезали. Она казалась труднодосягаемой. Снизу вверх, вдоль вертикальной линии залифтовых окон, поднималась пожарная лестница, однако обрезана она была довольно высоко — нижний конец находился на уровне приблизительно подоконника второго этажа, и до него ещё нужно было добраться. Этажи были сталинские, высокие, и стена не имела почти никаких вспомогательных выступов. На высоте груди проходил параллельно земле округлый цементный валик, значительно выше его торчали из стены какие-то штыри, возможно, остатки от пожарной лестницы, бывшей когда-то длины более снисходительной к человеческим слабостям. Обычно внизу валялась какая-нибудь труба или доски — что-нибудь, по чему можно было вскарабкаться и дотянуться до нижней перекладины ржавой лестницы. Теперь не было ничего. Вылезая, мы не обратили на это никакого внимания. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Я давно не был на улице. Вокруг был холод и звёзды.

Вначале мы пошли, конечно же, в рабочую общагу. Кобрин странно отреагировал, когда я назвал её разрытой братской могилой. Кроме тархуна, в общаге ничего не было. Тогда мы отправились в таксопарк.

Перед таксопарком лежал длинный и довольно широкий пустырь, с одинокими деревьями и кучами мусора на нём. По пустырю мелькали какие-то тени. Над воротами в таксопарк ярко горели два больших фонаря. Освещённый снег лился из них, как из огромных душевых. По сторонам было темно. Подъезжавшие ночные таксисты останавливались в отплывающих в сторону ребристых воротах, о чём-то переговаривались. Водки ни у кого не было.

— А вот, счас подъедут ребятки на синей “шестёрке”, у них должно быть, — сказал мужик лет сорока в вязаной шапочке, зачем-то слонявшийся среди ночи у таксопарка.

Мы с Кобриным вылезли из общаги без шапок, и было довольно холодно, шёл лёгкий колкий снежок и оседал во взъерошенных волосах Кобрина.

Ребята на “шестёрке” появились довольно быстро и, проехав мимо освещённых ворот, остановились шагах в пятидесяти дальше, в густой темноте, в которой — как только они выключили фары — машина их сразу же исчезла.

Мы подошли к “шестёрке”, опустилось стекло.

— Водка есть? — спросил я. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Злобин вёл Азамата и Гладкова за водкой. Оказывается, уже было довольно поздно, общежитие закрыли, вахта в этот день, что называется, была “плохая”, и Азамата с Гладковым могли не выпустить. Поэтому Злобин шёл с ними вместо пропуска для вахтёрши.

— Поехали, — сказал я, как только подошёл лифт.

Спину мне холодил воображаемый взгляд Лизы, которая в любую минуту могла выйти из своей комнаты и увидеть нас.

— А этот кайфовый чувак тоже поедет с нами? — кладя руку на плечо Гладкова, спросил Кобрин.

— Он едет со мной, — ответил Злобин, спокойно глядя на Кобрина, и, приподняв полу короткой курточки, вложил связку каких-то ключей в карман тесных сереньких брюк. (далее…)