- Знаете ли, Алёша…

Кологривцев передёрнул плечами, вспомнив, как пару минут опростался в вагонном нужнике.

- Знаете ли, с энтропией тоже не всё понятно. Вот что, по-вашему, энтропия?

Он вынул из чайного стакана ложечку, повертел её в руках и механически прочитал выбитые в металле буквы – НРЖ Ц15К. Шишков ждал. Было понятно, что он не знает, раз спрашивают.

- Вот, скажем, Руднев считает, что текст – это преодоление энтропии. Текст порождает порядок из хаоса случайности, которым являются непосредственные впечатления жизни… В этом смысле мы с вами, беседуя здесь сейчас, порождаем совместный текст и противостоим энтропии заоконного, так сказать, пейзажа.

Шишков понимающе улыбнулся:

- Мне это напомнило…

- Кстати, вы случайно не знакомы ли с Рудневым? – невежливо перебил Кологривцев. – Забавный старик!

Шишков помотал головой.

- Нет. Видел как-то по телевизору… когда еще смотрел телевизор. Мне напомнило…

Он сделал паузу и вопросительно взглянул на Кологривцева – можно ли продолжать.

Кологривцев приподнял под столом ногу и незаметно пукнул.

Приободрившись, Шишков зачастил:

- Во Владимире – когда я был во Владимире, ну там, в этом, в Успенском соборе, и там как раз была служба…

Кологривцев снисходительно качнул ресницами и подумал: «Надо бы эти… жёлтенькие таблеточки». И ещё, вторым голосом: «Лапы мёрзнут».

- Значит, полумрак, пахнет ладаном, люди стоят… Вообще-то, запах ладана – довольно приторный… Ну там, росписи Рублёва, тоже где-то в полумраке, вверху… И вот, значит, стоят люди. С опущенными головами. Такие особенные, знаете. Нет, мне там не плохо было. Я всегда хорошо себя чувствую в православной церкви...

Вагон на повороте громко скрипнул колодками, и оба невольно поморщились.

- Но потом я вышел, а там – вы знаете, там же есть такая гора… крутой берег такой, и внизу Нерль, или какая река… не помню уже… и облака, облака – такие!.. как только в России. И бескрайняя, понимаете, бескрайняя внизу там земля. Леса, какие-то луга, изгибы реки… И на всё это проливается прямо сквозь облака – лучами такими, знаете? – как сошествие Святого Духа рисуют… льётся свет. И ветер облака рвёт, и хочется полететь…

Кологривцев понимающе усмехнулся.

Шишков нахмурился:

- И вот он, ну, этот Святой Дух как бы… он ведь не случайно именно туда пролился – не на храм, а снаружи, где, значит, всё это, где вся эта красота. И так много места... А люди почему-то все столпились внутри, во мраке, в тесноте… И словно чего-то ждут, словно с ними там произойдёт что-то. В полумраке там, в тесноте… А снаружи-то – божий мир, и ведь вот именно он создан Богом, а храм – построен людьми, и Рублёв тоже человек, и всей этой красоты: и лугов, и облаков и возможности посмотреть вот так вот на них, сверху вниз – он не создал!..

- Иными словами? – Кологривцев отхлебнул чаю и облизнул усы.

- Иными словами, - Шишков тоже торопливо отхлебнул из своего стакана, – иными словами…

Силясь вспомнить свою мысль, он наморщил лоб, как на экзамене.

- Иными словами, смысл этого нашего разговора… этого текста… он тоже где-то там, а не здесь. Если на самом деле. Где-то там.

Шишков показал стаканом на окно и расплескал чай.

За окном проплывали разномастные сельские домики, укутанные неряшливой садовой листвой. На спускающихся амфитеатром к железной дороге убранных огородиках холодили бока сложенные в пирамидки тыквы.

Кологривцев неопределённо хмыкнул:

- Да, в этих тыквах его полно. Кстати, вы обратили внимание, вчера за этим окном садилось солнце, а сегодня оно за этим окном восходит? А мы как ехали, так и едем – вдоль одной и той же прямой… Поездное бытие одномерно – даже закат и восход показывают в одно и то же окно – всё для удобства пользователей.

Шишков завозился:

- Это, опять… Вспоминаю я… В армии, значит, когда служил… Там часть наша за городом, значит, была, ну и вокруг колючка – не забор, а проволока колючая. Видно далеко – луга, лес… Но всё время одно и то же. Привыкаешь, значит… как фотообои. Туда дальше, за картинку, нельзя выйти. А потом я подумал, а почему? И однажды пролез… Знаете, поразительно! Поразительно – когда входишь туда… Такое чувство… будто сквозь зеркало… Дошёл до лесополосы. Она настоящая, из деревьев! А потом… Ну прошёл я её насквозь. Гляжу – а там снова всё то же: луга, лес, всё то же. Ну я развернулся и домой… в казарму.

- Да! – Кологривцев оживился. – Именно так! За пределами текста – опять тот же самый текст! За пределами пространства – снова то же пространство, а ведь чтобы обрести смысл, пространство должно заканчиваться! Вторая теорема Гёделя о неполноте… впрочем, не важно… И без всякой, прости-господи, теоремы понятно: чтобы понять, о чём книжка, нужно прочитать книжку! А чтобы её можно было прочитать, она должна где-нибудь да заканчиваться…

Кологривцев с энтузиазмом отхлебнул из своего стакана и досадливо скривился: чай успел остыть, а у него по-прежнему мёрзли лапы.

- А между тем, ничто не заканчивается, ничто! И эти тыквы…

Кологривцев мотнул головой в сторону окна, где ни тыкв, ни домов уже не было – тянулись сплошные камышовые заросли. Но Шишков согласно кивнул: тыквы есть, а камыша нет.

- И эти тыквы, они не заканчиваются тоже! Ты заканчиваешься и проходишь, а их так и будут складывать по осени в кучки какие-нибудь очередные не скончающиеся бабки в крест-накрест повязанных вокруг отвислых грудей платках…

Кологривцев снова скривился. Чёрт бы их побрал, этих бабок. Откуда только повылезли? Определённо, он хотел сказать что-то совсем другое.

- Знаете ли, Алёша… Как это ни странно, неплохо бы водки выпить.

Шишков обезоруженно пожал плечами. Водки так водки! Он даже опёрся руками о стол, намереваясь совершить соответствующие внезапно принятому решению действие – бежать в вагон-ресторан, например, или узнавать у проводника, когда будет ближайшая станция и нужно ли её дожидаться, чтобы купить водки, но Кологривцев опять осадил его:

- А энтропия… что энтропия? Энтропия вообще не нуждается в том, чтобы её преодолевали. Текстом – не текстом… Энтропия – это всего лишь изменение. Необратимое – ну и пусть. Это всё наши человеческие эмоции – видеть в необратимости нечто трагическое.

Кологривцев пренебрежительно усмехнулся половинкою рта:

- Я однажды стихотворение сочинил в юности. С заголовком в японском духе: «Тёща просит сделать ремонт». Сейчас, как там…

И страдальчески подняв брови домиком, Кологривцев протянул нараспев:

Не изменяю насильно, но тихо приветствую всё, Что изменяется, будет стираться и станет немного другим…

Пренебрежительно скривил рот:

- Там, в общем-то, по-другому, ну да не важно.

Насупившись, Кологривцев придвинул к себе подстаканник и заглянул в неаппетитно плещущиеся на дне отстатки стылого чая.

- На нас тогда протёк сосед сверху, и с потолка на кухне обсыпалась штукатурка. Я молодой, мне года двадцать два было. С точки зрения тёщи – женщины милейшей, но мыслящей одномерно, как этот поезд – падение штукатурки являлось трагедией, онтологическим преступлением, которое следует исправить любой ценой… иначе мир рухнет. Так для магометанина нестерпимо наличие где-то рядом «неверных», допускающих существование «неправильного» бога.

Кологривцев усмехнулся, довольный таким сравнением.

- А я уже тогда почувствовал, что осыпавшаяся штукатурка – вот эта самая энтропия – никак моему существованию не противоречит! Просто было так – стало этак, ну и что? Ремонт я, конечно, кажется, сделал... Или она кого-то там наняла, не помню... не важно. Так какие у вас, Алёша, будут идеи?

Шишков торопливо открыл рот – намного раньше того, как в голову ему пришло, что ответить.

Кологривцев снова усмехнулся:

- Я насчет радикальных средств…

- Ага, - с облегчением выдохнул Шишков, - ну так а почему бы, чего ж… Я сбегаю!

Кологривцев вдруг заёрзал и как-то невеличественно засуетился:

- У меня там в чемодане… знаете ли… закуска… моя тёща… это уже другая… милейшая женщина… сунула буквально насильно!

И, не дожидаясь, пока Шишков «сбегает», Кологривцев полез под нижнюю полку за своим рыжим щёгольским чемоданчиком.

* * *
Поезд сноровисто бороздил полосу отчуждения. Слева и справа от неё, за одинаковыми грядами пластиковых бутылок, громоздились ошмётки цивилизации вперемешку с ошмётками природы. Пыльные кусты и кроны деревьев безобразно обрамляли проплешины серых бетонных стен с гниющими провалами бывших окон. И природа, и цивилизация были вторичны.

- Не знаю, не знаю, - говорил Кологривцев, умильно разглядывая почти полную бутылку «Старой Москвы». - Так-таки, полагаете, не надо смотреть?

- Не надо! – с горячностью убеждал Шишков. – Я уже год как бросил и – вы не представляете! На душе такое, поймите! Такое… как вам сказать!

- Понимаю, понимаю, - блаженно промычал Кологривцев, разливая на правах старшего по второй. – Нет медиа – нет и мессаджа… И всё же… Так ли уж разрушительно влияние телевиденья на умы? Вот знаете ли, Алёша… Я вот заметил, что моя тёща… хм…

Кологривцев пригласительно поднял свой стакан, извлечённый по случаю нового статуса застолья из казённого подстаканника со спутником и кремлёвской башней.

- Она, если угодно, хе-хе, «простила» телевиденье. Даже реклама… все эти чуждые ей социаиально и, м-м… прочие ценности… Агхр-р-р!.. не раздражают! Более того! Мне, знаете ли, даже жалко этих рекламщиков! Если они, конечно, всерьёз на неё расчитывают… Скорее уж она пользуется телевиденьем, а не оно ею...

- Так и задумано, - трагически кивнул Шишков, мрачно вгрызаясь в бутерброд с тёщиной колбасой. – Так и задумано – чтобы все считали, что пользуются. А на самом деле…

Шишков обречённо махнул рукой с бутербродом и уронил колбасу. Подобрал.

- Я, Андрей Семёныч, твёрдо решил: телевиденье – не смотреть, в метро – не ездить, газет – не читать! И вообще – есть у меня мечта…

- М-м-м?..

- А бросить! К чёртовой матери! К чёртовой матери – бросить всё! Жизнь одна…

- Кого, кого бросить, Алёша?

Шишков замялся.

- Нет… ну, женщина, конечно, у меня есть… Но когда-нибудь! Когда-нибудь – я ей верю – мы вместе! Сейчас ей пока трудно принять… Но уже!

Шишков, позабыв про им самим придуманный этикет, завладел бутылкой и сноровисто разлил по полстакана. Кологривцев умиротворённо мигнул.

- Но уже! Я говорю! Мы телевизор вот – вместе ж не смотрим с ней! И вообще у нас… духовная близость… Она захочет! Она всё поймёт!

- Ну-ну? Так что же она поймёт, Алёша?

Шишков без церемоний зажевал бутербродом.

- Она поймёт, что… нет, вы про что? А!.. ну - что про это! Почему уехать хочу я.

- В Сибирь, наверное, хотите?

Шишков поморщился.

- Не важно! Не важно куда! Главное, чтоб… Много есть места! Хоть в том же Владимире… Хотя лучше Ростов, Суздаль… Знаете? Пустые дома! Отличные – бревенчатые – пус-ты-е! Отличные! Люди не живут… Почему?

Шишков воинственно стукнул кулаком по столу.

- Потому что – вот! Всем надо в Москву… давиться… как там в церкви, помните? А правда – вот! – Шишков победно постучал пальцем по оконному стеклу.

– Вот правда! Да хоть бы сюда уехать! Сюда вот, на Дон! Где Шолохов… В берс-спрес-пер-ти… В без-пес-перктивную де-ревню!

- Здесь, Алёшенька, не деревни, а эти… станицы… и в сравнении со всем остальным – весьма преспективные! А как вам, скажите, удаётся на метро-то не ездить?

- А-а… - Шишков отмахнулся. – Живу в трех минутах… Неважно! Главное – вы поймите! Вот мы живём… надо ребёнка… А у нас – машины под окном днём и ночью! Экология… аллергия… А там ему хорошо! Ведь главное – жизнь! А не фигурное катание! Не у-шицу это вот… Станет или не станет Чубайсом… Лишь бы здоров был! Ребёнок… лишь бы жил…

- Да я понимаю, понимаю я вас…

Кологривцев тревожно взглянул на почти пустую бутылку, и Шишков – золотая душа – тут же вытащил из кармана куртки, в которой бегал на станцию, вторую «Старой Москвы». Можно продолжать разговор.

- Я понимаю ваш пафос… но… Но вот вы скажите… вот вы… кхе-кхе-кхе!.. кхым! Вот скажите – это… откуда у вас… ну если она есть, конечно… вот эта вот уверенность в своих силах! Отказаться – от!.. «Крылья Советов», хоккей, Осоавиахим! Культура! Спутник! «Пионер-костёр»! Жизеннный раствор, в котором кристаллизовался ваш личный опыт, ваша собственная жизнь! Одна-одинёшенька… «В гостях у сказки»! Валентина, эта самая… дикторша! Гена и Чебурашка! Не страшно? Кто вы такой – ТАМ?.. Без этого без всего… без умения махнуть топором… с одной только уверенностью, что «главное – жизнь»?

- Да мне по барабану, Андрей Семёныч… Нет, ну это… вы понимаете… я, конечно, люблю… но! – Шишков упрямо набычился. - Но если вопрос встаёт ребром… о здоровье вашего единственного ребёнка… вам всё равно, будет ли он культурен, талантлив… был бы жив!

И Шишков снова подтвердил свою правоту кулаком.

- Был бы жив! А не это… моя… культурный раствор…

-Я-а понима-а-а-ю… Я понима-а-а-ю… Грибцы, грибешники… как там у Татьяны Толстой? Главное – мыши?

- Не-е-ет! Я читал!.. Не-е-ет… Русофобия… Я читал, там не про то… Там политика… А главное… все – слепцы! Джон Уиндем! Читали? «День Триффидов»! Все слепы – стадом ищут смерти своей… а мы… наше дело – жить, жить! Раз теперь так… Бороться!

Шишков каким-то на редкость ловким движением зачерпнул со стола бутылку и дважды качнул горлышком, налив Кологривцеву и себе.

- Главное – ик – бороться! Во имя этих… ик… «Приключения Электроника»… Это же всё метафоры! Главное – жизнь вида! Был бы человек, а пионер-костёр приложатся! Другие… настоящие… лучше, чем были у нас…

Не чокаясь, не глядя на Кологривцева, горестно, размашисто выпил.

Кологривцев тоже выпил – до половины.

- Нет, я читал! Джона Уиндема – я читал! Как же… Палая листва заносит асфальт? Мутные, никем не мытые окна… Ещё бы – не желать медленного, естественного угасания цивилизации! А все склады, типа, остались? Атомных станций нет? Подлодок с боеголовками нет, да? А всё за окнами, типа, осталось? Заходи и бери, да? Инфантильная позиция, мой…

- Ма-а-алчать! Шишков с размаху, двумя ладонями, засадил по столу.

- Ма-а-а-алчать! Не сметь… не сметь врать!.. мне!..

Кологривцев страшно, как в мультфильме, налился краской:

- Ты! Т-ты!.. Кхе… От собственного громкого крика он слегка протрезвел и осёкся. А Шишков протрезвел, потому что ушиб пальцы о край стола. Оба моргали.

Хрясь! Оконное стекло треснуло и рассыпалось, в купе влетел камень.

- Вот она… энтропия… - зачарованно пробормотал Кологривцев.

А Шишков совестливо добавил:

- Надо проводнику сказать.