Олег Давыдов. ОХОТА И НЕВОЛЯ. Книга, в которой Тургенев создал народ
“Я хотел уже совсем покончить с литературой, как в конце 1846 г. — по просьбе моего друга, Белинского, для его только что основанного журнала — написал первый очерк “Записок охотника”. Он понравился — за ним последовали многие другие — и так я сделался новеллистом и романистом”.
Журнал, о котором говорит Тургенев, — “Современник” (только что перешедший в руки Некрасова и Панаева), первый очерк “Записок охотника” — “Хорь и Калиныч”. Вышел он в январском номере журнала за 1847 год, написан по просьбе редакции, пожелавшей “каких-либо очерков о русской деревенской жизни”. Позднее Тургенев вспоминал: “Я так хорошо знал эту жизнь, что мне было совершенно просто описать ее. В одну ночь я написал эпизод (кажется, 1-ю главу “Записок охотника”)”. К сказанному стоит добавить, что подзаголовок (“Из записок охотника”) к “Хорю и Калинычу” придумал Панаев. Этот подзаголовок стал названием книги, перепечатывавшейся (целиком и частями) только при жизни Тургенева и только по-русски более 120 раз.
Цензура
После появления “Хоря и Калиныча” рассказы “Записок” стали выходить более менее периодически. К 1851 году вышло уже более двадцати текстов. Тургенев решил издать их отдельной книгой, и вот тут началось странное. То есть поначалу все было нормально. Владимир Львов, цензор, к которому попала книга, немедленно разрешил ее печатание (с восстановлением пропусков, вымаранных цензурой в журнальном варианте). Уже 2 мая 1852 года в цензурный комитет поступили отпечатанные экземпляры и в тот же день были разрешены к продаже.
А в это время Тургенев сидел на съезжей. Он был арестован за публикацию в “Московских ведомостях” запрещенной петербургской цензурой статьи (“наполненной неуместными преувеличениями о Гоголе”). Именно находясь под арестом, он узнал, что дела с книгой обстоят хорошо, но по договоренности со своим издателем Кетчером (одним из героев “Былого и дум”) решил приостановить поступление книги в магазины (чтобы власти не сочли ее появление вызовом). Только в начале августа книга появилась на московских книжных прилавках. Через некоторое время она попала на глаза Николаю I. Царь прочитал и “изволил признать предосудительным” ее содержание. В результате князь Львов был уволен со службы, а тираж поначалу хотели изъять, но (по позднему свидетельству Тургенева) “дело обошлось тем, что запретили обо мне говорить и даже объявлять в журналах”.
Запреты всегда служили в России хорошую службу авторам. “Записки охотника”, лишенные всякой журнальной рекламы, стали стремительно распродаваться. Уже в сентябре, по свидетельству Тимофея Грановского, книга “окупилась и дала барыши”. Первоначально два тома “Записок” стоили в магазине три рубля серебром. 20 февраля 1853 года Дмитрий Колбасин сообщил Тургеневу, что «“Записки охотника” продаются уже по пять руб. сер.». А еще через некоторое время книга стоила уже 25 рублей. В феврале 1856 года Иван Гончаров писал своей корреспондентке: “Теперь нигде не достать ее, даже за большие деньги: на днях сам автор хлопотал об этом по просьбе жены одного министра, но без успеха”.
На фоне такого успеха, конечно, делались попытки добиться второго издания книги. Например, в 1856 году - после смерти Николая. Не вышло. В конце 1858 года Гончаров возобновляет ходатайство (в качестве официального цензора) о втором издании “Записок”. В начале мая 1859 года оно наконец появилось.
Дальше уже переиздания выходили регулярно и часто. Но вот что (в свете вышесказанного) забавно: несмотря на цензурные трудности со вторым изданием книги, отдельные ее части, отрывки постоянно публиковались все эти годы в России (я уж не говорю о Западе, где она была переведена на несколько языков). Педагоги, несмотря на все запреты (или не зная о них), печатали отдельные рассказы и отрывки из них в различных учебниках, школьных хрестоматиях и журналах для детей. “Записки” стали классикой, еще находясь под цензурой.
Реформа
Анна Ахматова как-то сказала (имея в виду Бродского): “Какую судьбу они делают нашему рыжему”. Тургеневу и его книге, похоже, тоже делали судьбу. Сегодня уже даже трудно понять, отчего весь этот сыр-бор загорелся? Ну да, Тургенев часто, но, в общем, беззлобно трунит над помещиками, иногда он их даже обличает. А к простому народу относится с симпатией. Но ведь это никакая не новость, это было, скорей, уж сложившейся к тому времени традицией русской литературы.
В свое время много говорилось о том, что книга могла способствовать и способствовала освобождению крестьян от крепостной зависимости. В 1864 году на официальном обеде в честь третьей годовщины освобождения крестьян Николай Милютин говорил: “Мы имеем между нами Ивана Сергеевича Тургенева потому, что государь лично объявил мне, что чтению его “Записок охотника” он обязан в сильной степени своей решимости отменить крепостное право”. Стоит ли напоминать, что в демократическом лагере “Записки” воспринимались как “поэтически написанный обвинительный акт против крепостничества” (Герцен).
Этим, конечно, можно объяснить и цензурные гонения против книги, и огромную ее популярность. Но все-таки это недостаточные объяснения. Что-то должно быть еще, кроме необходимости отмены крепостного права, в общем осознаваемой всеми. Да и что, глядя трезво, было в книге такого уж антикрепостнического? Да ничего. Хорь даже не хочет откупиться, хотя может (и г-н Полутыкин сам ему это предлагает).
Но, может быть, кое-что прояснится, если посмотреть на дело несколько шире: с реформами, в необходимости которых сомневались разве что самые дикие степные помещики, был связан интерес к народу. Не просто к объекту грядущих реформ, но к тому, что это вообще такое — народ. Не забудем, что 40-е годы были временем начала публичной деятельности славянофилов (между прочим, программная статья Константина Кавелина “Взгляд на юридический быт древней России” появилась в том же номере “Современника”, что и “Хорь и Калиныч”), масштабного собирания русского фольклора (собирание песен Петром Киреевским, начало научной деятельности Александра Афанасьева), создания лексиконов (в частности, Даль в это время вовсю работает над своим словарем), фундаментальных исторических трудов. Все это в полной мере оформилось в 60-е годы, но готовилось-то в 40-50-е.
Интерес к народу, народности был всеобщим. Собственно, желание редакции «Современника» печатать очерки о деревенской жизни, было обусловлено не только тем, что в программе журнала была обозначена задача “глубже вглядываться в свою народную физиономию, изучать ее особенности”, но, пожалуй, еще и экономическими интересами журнала: только что появившаяся “Деревня” Дмитрия Григоровича имела оглушительный успех.
Форма
Если взглянуть беспристрастно, “Хорь и Калиныч” представится странной смесью разнородных наблюдений без определенного сюжета, без начала и конца. Сперва говорится о разнице мужиков двух уездов и об особенностях охоты в каждом из этих уездов, потом — об образе жизни помещика Полутыкина, потом – об усадьбе Хоря, об охоте с Калинычем… Далее: разговоры с Хорем о жизни, сравнение его с Калинычем, описание особенностей деревенской торговли, заметки о русских бабах, опять разговоры, беглые зарисовки с натуры, перемешанные с авторскими размышлениями, и, наконец, отъезд рассказчика. Все сметано на живую нитку, чувствуется, что написано это было “в одну ночь”, и автор спешил вставить в свой текст едва ли не все, что знал о деревне. Боюсь, что именно так — в ответ на вызов времени, на потребность публики — рождаются великие произведения.
В результате “Хорь и Калиныч” оказался чем-то вроде семени, из которого вырастают “Записки охотника” и в котором есть уже все (хотя и в зачаточном, свернутом виде), что потом будет подробно прорабатываться в других рассказах цикла. Уже есть среда, в которой размещается объект исследования тургеневского охотника (она определяется как некое пограничье леса и степи), в первом же абзаце описаны две породы людей, там обитающих (образчик любительской, «охотницкой», этнографии того времени), а в следующих двух абзацах намечается уже и социальная стратификация изучаемого охотником мира: помещик Полутыкин, владелец крестьян, и крестьяне, которыми он владеет. По именам двух из этих крестьян и назван очерк “Хорь и Калиныч”.
Вот их двойной портрет: “Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как”... Далее — сопоставления в том же духе. Создается впечатление, что это описание двух разных аспектов одного и того же существа. Так могли бы быть, например, описаны функции двух полушарий головного мозга человека (Хорь соответствует левому полушарию, а Калиныч — правому). И тогда перед нами – не два разнохарактерных крестьянина, а две дополнительных функции. Впрочем, можно было бы говорить и о бинарных оппозициях в духе Леви-Строса, использованных Тургеневым как художественный прием, проявляющий черты коллективного бессознательного русского народа. Читатель легко убедится, что большинство текстов цикла построено на противопоставлениях. Некоторые из них вынесены прямо в заглавия рассказов: “Два помещика”, “Чертопханов и Недопюскин”, “Лес и степь”.
Содержание
Персонажи “Записок” – вот именно “мифологичные”. Это только кажется, что описан обычный, банальный быт. Стоит присмотреться внимательней, как откроются нетривиальные вещи. Например, в рассказе “Певцы” повествуется о песенном состязании неких Якова-Турка и рядчика, которые как бы воплощают две разные природы голоса (обычная у Тургенева оппозиция), а заканчивается все тем, что в сумерках охотника преследует не связанный ни с каким телом голос, зовущий: “Антропка! Антропка-а-а!..” Этот бестелесный голос “с упорным и слезливым отчаянием” звучит “где-то далеко в равнине”. И на тридцатый раз “с другого конца поляны, словно с другого света” слышится ответ: “Чего-о-о-о-о?” Дальнейшая перекличка:
«— Иди сюда, черт леши-и-ий!
— Заче-е-е-ем?
— А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-ит».
Пожалуй, неслучайно то, что рассказ, посвященный феноменологии голоса (и варьирующий едва ли не все аспекты его разветвленной мифологии), заканчивается “чертом лешим” Антропкой («человеком» вообще-то, но – как бы приниженным пренебрежительным «-ка»: «человечишка»), которого хочет высечь какой-то тятя. Последний абзац рассказа: “Антропка-а-а!” — все еще чудилось в воздухе, наполненном тенями ночи” (курсив мой. — О. Д.).
Замечательно, что в черновом автографе “Певцов”, как раз в конце, есть отсылка к “Бежину лугу”. В этом рассказе, как известно, охотник заблудился. На протяжении двух страниц описываются его блуждания. Темнеет. Местность становится все более незнакомой и странной. “Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину”. Конечно, здесь описан совершенно физический обрыв и реальная равнина. Но вскоре становится ясно, что это еще и бездна безумия, в которую рассказчик едва не сорвался. А наполнена она всякими чертями, о которых рассказывают пригнавшие лошадей в ночное мальчики. Рассказывают, совершенно не стесняясь спящего (как бы) путника. Все это кажется ни к чему не обязывающим фольклором: что тут, например, такого — мальчика Павлушу поманил водяной, и он сам (мальчик) об этом рассказывает. Но концовка “Бежина луга” у понимающих дело людей может вызвать подлинный ужас: “Я, к сожалению, должен прибавить, что том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!”
Примеры подобного рода можно множить и множить. В “Конце Чертопханова”, скажем, подробнейшим образом прописана мифология коня и Егория: действие растянуто между весенним и осенним Юрьевыми днями (причем по черновикам видно, как тщательно Тургенев высчитывает даты и – просчитывается из-за того, что, живя за границей, обитает как бы одновременно в двух календарных порядках). Героиня рассказа “Ермолай и мельничиха” оборачивается русалкой. В рассказе “Стучит” весьма обстоятельно описаны перипетии путешествия на тот свет. Касьян с Красивой Мечи оказывается лешим.
Народ
Здесь не место детально анализировать мифы, из которых буквально состоят “Записки охотника” (хотя чтение книги под этим углом — увлекательнейшее занятие), но похоже, что по мере написания цикла (а тексты добавлялись к нему аж до 1874 года) и чтения его публикой (к мнению которой Тургенев был чувствителен) формировались некие (не обязательно даже – соответствующие действительности) новые представления о народе, а также модель взаимоотношений с ним — для тех, кто им интересовался.
Народ представляет собой у Тургенева некую стройную органическую систему (этакое сочетание идеализма Калиныча с практицизмом Хоря), живущую по своим не очень понятным таинственным законам (это касается всего: и поведения в быту, и взаимоотношений с властями...) в некоем лесостепном пограничье (едва ли не буквально на границе Болховского и Жиздринского уездов). Но тургеневский народ не являет собой какую-либо определенную «породу» людей – ни орловскую, ни калужскую и никакую другую. Он вообще не очень-то связан с конкретными этнографическими или антропологическими особенностями. Это нечто само по себе, стоящее за всякими конкретными свойствами и лишь проявляющееся в таких-то и так-то поименованных телах. Он может принимать облик, скажем, охотника Ермолая или однодворца Овсянникова. А может вдруг явиться в облике г-на Полутыкина или человека, названного Гамлетом Щигровского уезда, — дворян, что, кстати, отменяет все разговоры о том, что народ – это только простонародье. Вовсе нет, во многих очерках речь идет главным образом о дворянах, но их обычаи и суеверия описаны так же отстраненно, как обычаи и суеверия простолюдинов.
Собственно, Народ в “Записках” — это все персонажи цикла (а их, кстати, около пятисот). Все они – различные (часто, впрочем, и повторяющиеся) олицетворения некоей безликой в своей таинственной глубине сущности, разнообразные проявления которой и воплощены Тургеневым. Он изобразил жизнь этого единого существа в своих беглых и достаточно бессистемных заметках. Но как раз эта форма (записок) оказалась исключительно удачной и едва ли не единственно возможной для описания целостности принципиально неисчерпаемой и по сути бесформенной.
Бог
Поскольку тургеневские описания проникнуты своего рода ненавязчивой мистикой (см. выше некоторые примеры), они вызывали у соответствующим образом настроенной публики реакции прямо-таки религиозные. В дальнейшем «народ», описанный у Тургенева и как бы выведенный им из небытия (во всяком случае – проявленный в его описаниях), проникнув в души людей, жаждущих божества, но его не имеющих, приобрел черты страдающего бога. Ему стали поклоняться, его старались избавить от страданий, кормили, пытались просветить. Дошло, наконец, до того, что его стали понуждать к решительным действиям против угнетателей. Между прочим, знаменитые “хождения в народ”, которые можно рассматривать как паломничества, устроены были по модели “хождений” тургеневского “охотника” до народа (лишь много позднее они выродились в революционную агитацию).
Вряд ли Тургенев был виноват в том, что превратился в глазах идолопоклонников в пророка божественного Народа (“личным, а не книжным только обращением к народу наметил грядущим поколениям великую цель”, как было сказано в одном обращении прогрессивного студенчества). Но, пожалуй, это оказалось судьбой. Выражаясь несколько рискованно, можно сказать, что Тургенев создал образ (икону) Народа. И именно это создало беллетристу, с одной стороны, популярность среди читателей, а с другой — трудности с опубликованием полного корпуса сочинения, в котором изображено нечто непонятное (речь не об отдельных героях), странное, даже пугающее, непохожее ни на какого отдельно взятого человека.
Что с этим можно было поделать? Запретили. И тем самым погрузили текст в атмосферу необъяснимой тайны, набросили флер — вот вроде нечто доступное всем, уже дважды опубликованное, а при этом — запретное, табу.
Естественно, сделано это было не специально, но ведь и случайно у нас ничего не делается. В данном случае запрет был невольным ответом властей на вызов времени, потребовавшего обожествления народа. В результате “Записки охотника” сделались мифом о Народе. А появившиеся между 1880 и 1883 (дата смерти Тургенева) годами пять дешевых переизданий для народа и постоянные перепечатки во всех хрестоматиях внедрили этот миф уже в реальный народ. И, таким образом, окончательно оформили его (народ) по образцу того Народа, который (если не сказать “которого”) изобразил (если не прямо – создал) Тургенев.
январь, 1997
+
По теме также читайте другие тексты Олега Давыдова - например, следующие:
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете