Продолжение. Начало этого текста - здесь.

БАНЬКА С ПАУКАМИ

Свидригайлов заканчивает свое рассуждение о привидениях так: «Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить». Раскольников не верит в будущую жизнь, и Свидригайлов добавляет: «Нам все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комната, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». Это по смыслу очень похоже на ту вечность, о которой болтает черт Ивана Карамазова. И в этой же вечности уже как бы пребывает вернувшийся из Америки Кириллов: «Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет»

ЧТО ТАКОЕ АМЕРИКА?

Если не знать ничего об Америке и узнать о ней только из Достоевского, то она будет странным образом ассоциироваться со смертью, с чертом и привидениями, с потусторонним миром и затхлыми склепами, с убийством и самоубийством, с беззаконием и каторгой, с пауками и злобными плантаторами, с наполеонизмом и человекобожеством, с помесью яви и сна, с плотью и похотью, с нелюбовью к старушкам и любовью к несовершеннолетним девочкам. Это, конечно, мир, во всем противоположный тихому славному миру патриархальной России. Чуждый и опасный мир, вламывающийся в ее пореформенные «мечты и грезы». Но и сам этот мир тоже ведь «мечта и греза».

 

ПЯТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА

Перед тем, как отбыть в Америку, Свидригайлов бродит по коридорам грязной гостиницы и натыкается там на «девочку» лет пяти, не более, в измокшем, как помойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Из лепетания девочки Свидригайлов заключает, что «это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка... заколотила и запугала»... Знаете, что это за девочка? Это реформа, начавшаяся в 1861году. К моменту написания приведенных строк романа ей как раз и исполнилось пять лет.

ОПЯТЬ ИГРА ВООБРАЖЕНИЯ

Поразительно, но девочка-реформа, оказывается, пьяная и даже пытается соблазнить Свидригайлова. Она смеется. «Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. „Как! Пятилетняя!" - прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов». Он поднял руку, чтобы прибить девочку-реформу (как прикончил Раскольников пораженную реформой старуху), и «в ту же минуту проснулся». Далее ему остается только выйти на улицу и застрелиться.

ПОЦЕЛУЙ ЗЕМЛИ

Итак, Свидригайлов спустил курок и – отбыл в потустороннюю Америку. Его больше нет в душе Раскольникова, который теперь уже почти опять возвратился к своему первоначальному состоянию законопослушного члена общества (каковым его любит Родина-мать). Он уже может идти сдаваться в полицию, но перед этим надо, конечно, пойти поклониться Матери Сырой Земле.
Эта древняя богиня матриархального народа обернулась в ХIХ веке в головах русских писателей и публицистов Софией Премудростью Божией. Ей и до сих пор поклоняются даже те, кто о ней ничего не знает. В «Преступлении и наказании» она фигурирует в виде Сони Мармеладовой, которая точно знает, как должен вести себя человек, душу которого посетил Свидригайлов: «Пойди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: „Я убийца! "».

ЧУР МЕНЯ НА РАСПУТЬИ

Раскольников так и делает – поклоняется земле и народу (народ комментирует: «грунт лобызает»), сдается полиции, отправляется на каторгу («в Иерусалим»), примиряется с обществом, на которое посягнул. Он, в общем, хороший мирный русский человек, созданный жить по законам полицейско-общинной Софии, вписанной матерью в его отзывчивое детское сердце. А крутовыйный Свидригайлов, возросший в разболевшейся из-за реформы душе Раскольникова, не хочет иметь ничего общего с этой старой русской Софией. Стреляя в себя, он порывает с ней, бежит от ее скучных религиозно-моральных ритуалов (поцелуев с грунтом на многолюдных перекрестках-распутьях). И попадает прямо на тот свет, в Америку.

«ВОТ И ВЕРАНДА»

Ни законы общества, ни даже законы природы Свидригайлову не писаны. Он ведь лишь привидение, литературный герой, сновидческий человек, существо потустороннее. Он не рожден, а лишь вымышлен. Он легко переходит из бреда в реальность. И так же легко возвращается обратно. Ему нечего угрызаться по поводу того – преступил он или не преступил. Метафизические проблемы пограничья, которыми мучится бедное порождение женщины Раскольников, неизвестны Свидригайлову – ибо он сам есть граница. Для него лет эдак восемьдесят – меньше мгновенья. Так что не будет ошибкой сказать: как только «Свидригайлов спускает курок» своего револьвера, случается «откровение на американской веранде».

УТОПЛЕННИЦА В ГРОБУ

«Голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула»… Ну – не «ривьерская любовь», а девочка-самоубийца, над которой надругались… Кто – Свидригайлов? Ставрогин?.. Свидригайлов видит ее в гробу – во сне, который переходит затем в кошмар с пятилетней соблазнительницей...
И вот теперь он в Америке снова видит ее. Это Лолита, обосновавшаяся – если не в баньке, то на веранде. Теперь можно иначе понять слова Гумберта Гумберта: «Все, что было общего между этими двумя существами, делало их едиными для меня».

ГУМБЕРТ СВИДРИГАЙЛОВ

Впрочем, дело не только в маленьких девочках. Свидригайлов и Гумберт едины по своей природе – оба они психологические (и онтологические) аномалии. Оба они расцветают в зазоре между реальным и невозможным, где нормальный человек давно бы свихнулся. Оба они доверяют тому, что в данный момент лично им предлагает судьба (Мак-Фатум), и вполне равнодушны к общеобязательному закону, которым вынуждены довольствоваться Раскольниковы. Очень понятно: ведь переступать за кон (за черту дозволенного) – это смысл существования персонажей, подобных Свидригайлову. Они сами себе закон. Они жители некоей умопостигаемой границы. И не потому ли они тяготеют к Америке, что являются для русской мифологической литературы тем же, чем в американской мифологии являются герои «фронтира»?

И ПОЗНАЛ СВИДРИГАЙЛОВ ЛОЛИТУ

Завладевший Лолитой Гумберт (это, как известно, псевдоним) совершает длительное путешествие по Америке. Обрывки дорожных впечатлений: «Адский каньон – двадцатый по счету», «След ноги английского писателя Р. С Стивенсона на потухшем вулкане», «Человек, бьющийся в бурном эпилептическом припадке на голой земле, в штатном парке Русской Теснины» и прочее, прочее, прочее. «Мы побывали всюду. Мы в общем ничего не видели. И сегодня я ловлю себя на мысли, что наше длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну»... Эта страна, собственно, и есть Лолита, которую своей слизью осквернил Свидригайлов. А точнее Лолита – это несовершеннолетняя, не вполне оформившаяся еще София Америки.

«МЕЖДУ СОСИСКОЙ И ГУМБЕРТОМ»

Описания Лолиты и Америки легко переходят друг в друга и прекрасно друг друга дополняют. Начав с того, что «чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп», Гумберт может непринужденно перейти к разочарованиям, которые постигают любовника в «душераздирающе прекрасной» американской глуши. «Ей свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность, которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень». Но – в отличие от «ровного газона горных склонов Старого Света», где любовник грешит «около удобного для пользования, гигиенического ручейка», в американской глуши «ядовитые растения ожгут ягодицы его возлюбленной, безыменные насекомые в зад ужалят его»... Лоно американской природы оборачивается детским лоном Лолиты, которая, как признает Свидригайлов, «никогда не вибрировала под моими перстами».

ЛОЛИТИН ЯЗЫК

Вся эта беспорядочная езда по Америке (и задержка на зиму в провинции), познание юной Софии Нового Света, потустороннее траханье с безучастной Лолитой – может быть понято как изучение языка. Не «аглицкого языка» (как выражается Митя Карамазов), а языка той новой культуры, в которую Свидригайлов попадает, покончив с культурой русской: «Читатель заметит, как я силился подделаться под Лолитин язык». Это язык гангстерских фильмов, рекламных щитов, комиксов, мотелей... Как только он им овладевает (а на это у него уходит меньше времени, чем рассчитывал Митя), Лолита от него ускользает. И ему остается только превратить свой американский опыт в книгу. И умереть.

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Свидригайлов не мог явиться на страницах русского романа в виде Гумберта. Он превратился в Гумберта на страницах американского романа, написанного русским автором по-английски. Разница между Свидригайловым и Гумбертом приблизительно такая же, как «между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским, между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа» (Набоков).
Свидригайлов, правда, никогда не был юношей, но – он когда-то был нов. Этот персонаж возник в условиях робких попыток либеральных реформ – как пугающая реализация русской идеи свободы. В иной языковой среде, в атмосфере свободной от русских традиций культуры эта идея обернулась неугасимым «огнем чресел», освещающим баньку с пауками по углам.

* * * *