Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

ПОКАЗАНИЯ РЯБЧИКА

Рябчик сообщил нам, что рисунок был куплен у некоей дамы по имени Лидия Львовна Лапухина при посредничестве известного в антикварной среде Александра Сергеевича Зумберга. Что касается Лапухиной, то о ней Рябчик говорил с каким-то особенным пиететом (я бы даже сказал – с восхищением, если бы этот человек был способен восхищаться кем-нибудь, кроме себя). Рисунок, оказывается, достался ей от предков. Видите ли, объяснял Рябчик, она из рода Лопухиных, тех самых... Лермонтов переписывался с Марией, был влюблен в ее сестру Варвару. Ну а в советское время паспортистка ошиблась: написала то ли отцу, то ли деду Лиды в паспорте вместо «ло» – «ла». Вот и получилась теперь Лапухина, да еще все всегда произносят с ударением на «пу»...

Рябчик сказал, что с рисунком наследница Лермонтова решила расстаться потому, что увлеклась игрой в пирамиду типа МММ – ей, мол, надоело быть нищей, вот и решила сразу большой куш. В день продажи рисунка были приглашены эксперты: специалист по Лермонтову профессор Чащин, который уже выше упоминался, а также закончивший ныне свое земное поприще Кишкин – знаток и любитель русского антиквариата, пользующийся немалым авторитетом в среде собирателей русского искусства XIX века. В последнее время он хорошо зарабатывал, консультируя новых русских, желающих чувствовать себя не бандитами, а культурными людьми. (Дошло даже до того, что под него специально готовился пост советника президента РФ по антиквариату.)

Оба эксперта не имели понятия, для чего их приглашают, и оба подтвердили подлинность рисунка. Чащин при этом впал в какой-то неуемный энтузиазм, стал орать, что это величайший момент в его жизни, что это новоявленная икона и прочее, но совершено увял, когда ему объяснили, для чего рисунок приобретается. Кишкин был, напротив, спокоен. Он сказал, что рисунок этот в принципе может принадлежать Лермонтову, но окончательных выводов делать сразу не стал, сказал, что надо все как следует взвесить. Он и взвешивал, изучал рисунок со всех сторон, едва не облизывал его все то время, пока Чащин предавался отчаянию и уговаривал Рябчика не уничтожать достояние мировой цивилизации. Лишь уходя, он считал, что рисунок почти наверняка принадлежит Лермонтову. И взял деньги за экспертизу. А Чащин не взял, сказав, что это иудины деньги.

Вот, собственно, и все, что мы узнали от Игоря Рябчика. Никаких особых деталей он не запомнил, все время съезжал на отвлеченные разговоры об искусстве (которые дядя Леша по большей части пресекал), имел довольно фантастические представления о действительной жизни, ничего определенного о людях, с которыми имел дело, сказать не мог. Но – с паршивой овцы хоть шерсти клок! – по крайней мере, сообщил, как связаться с теми людьми, которые имели какое-то отношение к рисунку. Я тщательнейшим образом записал все адреса и телефоны и стал выпроваживать Рябчика, который, как видно, подумал, что если он сделался нашим клиентом, то можно у нас поселиться.

– Куда же мне идти? – спросил он, когда дядя Леша поднялся, давая понять, что беседа окончена.

– Куда вам угодно, но только в шесть часов позвоните, – был ответ. – И, пожалуйста, не попадите в милицию.

Рябчик ушел в начале двенадцатого. Дядя Леша тяжко вздохнул, прошелся по комнате, пробормотал себе в усы, что день окончательно потерян, лег на диван, закрыл глаза и затих. Уж не знаю, о чем он там думал – о деле или о том, как несправедливо устроен мир, в котором человеку, живущему душой в древнем Китае, приходится распутывать современные уголовные истории, но лежал он так довольно долго. Я уже было подумал, что он уснул, но нет, дядя Леша поднялся и стал смотреть на меня. От такого его пристально-отсутствующего взгляда, выражающего, по всей видимости, глубокую экзистенциальную тоску, мне всегда делается тошно (и не только мне – Шахтер, например, начинает скулить), поэтому, чтобы вернуть шефа в бренный мир, я спросил его, для чего все-таки Рябчику нужно рвать рисунок Лермонтова на части?

– Ну ты же все слышал, – ответил он, – таковы принципы современного искусства. Какой-нибудь Рябчик берет известный артефакт и делает с ним все, что хочет, а в результате получается шедевр экспрессии, принадлежащий уже Рябчику. Критики объясняют, что именно удалось выразить Рябчику его безобразием. Шум, успех... А уж если Рябчику так повезет, что он присосется к какому-нибудь банкиру, то это уже головокружительный успех и оглушительный шум. Потому что банкир может приобрести действительно ценные вещи для надругательства. И не только потому, что банкир такой меценат, но еще потому, что банкиру это выгодно во всех отношениях. Ты представляешь, какая шумиха поднимется, когда Рябчик порвет рисунок? А кто деньги дал на эту шедевральную акцию? Скромный меценат Догин. Реклама!

– И вы теперь в этом деле главный участник, – подъелдыкнул я. – А где же ваша пролетарская совесть?

– Не знаю... посмотрим. Ладно, вот тебе телефон...

– Какой еще телефон?

– Знаменский звонил, пока мы тут с концептуалистом время теряли. И дал телефон лейтенанта Михайлова. Садись звони ему – у него есть для нас информация.

Так дело Рябчика сдвинулось с мертвой точки, дядя Леша больше не помышлял о своем кабинете... Я был почти счастлив.

КАК Я РАЗГОВАРИВАЮ С МИЛИЦИЕЙ

Лейтенант сообщил, что погибший Кишкин по веревочной лестнице спустился с крыши к окну квартиры Рябчика, расположенной на последнем, шестом этаже. Лестница была привязана за балку на чердаке. Судя по тому, что на поясе у погибшего был подсумок с инструментами (в частности, стеклорезом), он хотел вырезать кусок стекла около шпингалетов и, открыв окно, забраться в квартиру. Но, по-видимому, он не успел приступить к этому, ибо стеклорез оставался в подсумке, когда он сорвался. Сорвался же он либо потому, что узел, которым была привязана лестница, оказался плохо завязан, либо – и именно к этой версии склонялся лейтенант – кто-то ударил Кишкина по голове тяжелым плоским предметом, а потом отвязал лестницу и сбросил ее на труп. Последний вариант представлялся лейтенанту Михайлову более предпочтительным, потому что Кишкин не издал при падении ни единого звука (во всяком случае, никто из соседей ничего не слышал), а веревочная лестница располагалась на теле как-то странно – как будто она упала потом. Кроме того, на голове у погибшего имеется ушиб, который вряд ли мог стать результатом удара о землю, хотя, вздохнул лейтенант, результаты экспертизы еще неизвестны и вряд ли будут известны до понедельника. Но он уверен, что ударил зависшего над землей Кишкина хозяин квартиры Рябчик, который приехал, согласно показаниям свидетелей, домой в три часа ночи на роскошной иномарке вместе с неизвестным «новорашеном», как выразился лейтенант. Они и оглушили Кишкина (распределение ролей покажет следствие), а потом отвязали лестницу, сбросили ее на труп и уехали.

– Тут все ясно, – заключил Пинкертон в лейтенантских погонах, – надо только найти хозяина квартиры, который скрылся. Он у вас?

– Был у нас, да весь вышел. Бестактный вопрос...

– А вы знаете, что бывает за укрывательство?

– Вуй, гражданин начальник, не гони волну. Разве стал бы я тебе звонить, если б не знал. Скажи лучше: а не могло ли быть у Кишкина соучастника, который его, например, сверху с крыши чем-нибудь ударил, а потом и отвязал?

– С какой это радости?

– А с той, что Игорек-то Рябчик, вернувшись утром домой и увидев, как там у него ваши люди хозяйничают, побежал сразу к нам, чтоб его дядя Леша спас...

– Так он у вас или нет?

– Говорю же, что нет! Приезжайте проверьте. Заодно привезете тяжелый предмет, которым Рябчик прибил Кишкина.

Я, конечно же, знал, что загруженный черной работой следователь к нам не поедет. И никого не пришлет. Он наслышан о нас и знает, что к нам не подкопаешься. Но, главное, понимает, что можно раскрыть преступление чужими руками и лучше нам не мешать. Поэтому и спросил примирительно:

– А у Рябчика что, есть твердое алиби?

– Твердого – нет.

– А что есть?

– Да то, что ему проще было бы поднять шум, когда к нему в окно лезли, а не устраивать идиотскую инсценировку несчастного случая.

– Так ведь он же больной, – убежденно сказал лейтенант. – Концептуалист какой-то. От него всего можно ждать.

Я хотел было сказать, что банкир Догин – не больной концептуалист, но вовремя прикусил язык. Впутывать Догина в эту историю пока не было резона, а вот гонорара при этом мы могли лишиться. Стоило еще ненавязчиво осведомиться о рисунке, который Рябчик запрятал в какой-то тайник у себя. Но я только спросил, не нашли ли они там в квартире чего-нибудь интересного?

– Орудие убийства не нашли, – был ответ.

– А картинки-то у него интересные?

– Какие еще картинки! Я же говорю – концептуалист! И за это уже были приводы.

Продолжение