Продолжение. Начало здесь.

Почерк

Теперь ненадолго вернемся к временам ареста капитана Солженицына. Читателю наверняка уже ясно, что смелая подцензурная переписка с приятелем и хранение бумаг, «зарождающих новую партию», были обусловлены деятельностью Нахрапа в душе Александра Исаевича, работой того самого демонического провокатора, который и был истинным виновником ареста боевого офицера и которого писатель позднее перенес в души своих любимых героев. Но, как видно из «Круга», подставки Нахрапа распространяются не только на его непосредственного носителя, но и на тех людей, которые волей судьбы оказываются в поле его деятельности. Значит, и в реальной жизни писателя должно быть нечто подобное...

Выше уже цитировалось телеинтервью 1992 года. Там есть любопытный момент. Когда разговор заходит о тех самых письмах, из-за которых Солженицына посадили, Говорухин почему-то выходит из комнаты. Съемка вроде прекращается, но Солженицына тем не менее снимают. Он говорит: «Посмотрите, друзья мои. Вот вы берете первый раз, смотрите (снимать не надо). <...> Вот вы видите, каким почерком написано. Это первый раздел, вот таким почерком. А потом второй раздел. Ну, по-моему, слепому видно, что это другой почерк».

Почерки действительно разные. Солженицын поясняет: «А я просто-напросто менее опасный раздел дал своему сержанту доверенному и говорю: перепиши вот это мне. <...> Им бы, дуракам сказать: нет, это почерки разные, – и началось бы следствие: а чей это почерк? А кто написал?» В общем, писатель порицает графологов за халатность. Один из съемочной группы немного смущен этой странной претензией к «дуракам», не потрудившимся посадить еще одного (и на сей раз уж совсем невинного, лишь припутанного Солженицыным к своему делу) человека, он вставляет: «Но человека спасли ведь?» Однако писателя словно несет: «Ну конечно, да, и не только он один, ведь эти дневники мои... оттого, что их сожгли, я, конечно, очень пострадал как писатель, но зато спаслось сразу человек пять, потому что я, дурак, записывал рассказы их – не фамилии, но по рассказам можно понять. <...> Можно всех рассчитать, можно еще пять человек посадить шутя из нашего дивизиона. Ну а следователю лень читать, дураку».

То есть, если бы следователи были немного подобросовестней (или немного менее человечными?) можно было бы посадить народу побольше. Во всяком случае, Солженицын создал им для этого все условия: и «сержанта доверенного» припутал, и еще «человек пять» в блокнотах подставил. И все зря.

Но все-таки он сел не один. Посадили и Виткевича, который остался этим недоволен. Потому что, читая протоколы допросов друга, он узнал о себе: «с 1940 года систематически вел антисоветскую агитацию», «разрабатывал планы насильственного изменения политики партии и государства». Ну вот и был арестован (ближе к концу солженицынского следствия) и получил десять лет. Кроме того, Виткевич сообщает, что его бывший друг пытался припутать к своему делу «случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов», и даже какого-то Касовского, о котором Власов лишь упомянул в разговоре с Солженицыным. Этих не получилось припутать (все-таки органы работали из рук вон плохо), как и еще одного школьного друга – Кирилла Симоняна. Последний рассказал Наталье Решетовской, что его вызывали и показывали тетрадку, исписанную почерком Солженицына. «Смысл всего написанного сводился к следующему: Кирилл Симонян – враг народа, непонятно почему разгуливающий на свободе».

Конечно, Решетовская, когда писала книжку «В споре со временем», в которой рассказывается об этом разговоре с Симоняном, была обижена на бросившего ее мужа (поэтому я больше не буду ссылаться на эту книжку, но буду ссылаться на три другие, более спокойные). К тому же и сам Симонян, может быть, не большой графолог. Да и пером Виткевича могла двигать не сама истина... Так что рассказанному выше можно не верить. И уж, во всяком случае, нельзя верить тому, что Солженицын подставлял людей по какой-то злобе или малодушию. Нет, тут дело значительно тоньше и интереснее: не будущий писатель стремился увести с собой в ад лагерей как можно больше народу, но – демоническое существо, живущее в его душе, тот самый Нахрап, который абсолютно убежден в том, что всякий человек должен жить в бесчеловечных условиях, что именно ад для человека хорош, и что к этому хорошему людей надо любыми способами подталкивать. Вот почему со страниц «Архипелага» писатель-пророк обращается к пытающемуся что-то оспорить Симоняну с таинственными в своей двусмысленности словами: «Ах, жаль, что тебя тогда не посадили! Сколько ты потерял!..»

Успех

Таким образом, мы обнаружили следы действия Нахрапа не только в текстах Александра Солженицына, но и в его житейских поступках. Казалось бы, сильный Нахрап в человеке должен в конце концов губить своего носителя. Но в том-то и фокус, что А. И. при том, что он является носителем тяжелейшего Нахрапа, все-таки человек несомненно удачливый. Вот только пока непонятно: благодаря Нахрапу он таков или вопреки? Разберемся.

Выйдя из лагеря в ссылку, Солженицын начинает учительствовать и потихоньку писать. Но осенью 1953-го болезнь возобновляется – развивается опухоль, выросшая из задней стенки брюшной полости, возможно – метастаз удаленной в лагере... Заманчиво было бы объяснить эту болезнь воздействием Нахрапа (вечно «выпирающего») на соматическую сферу. Но оставим рассуждения о психосоматике медикам. Запомним лишь, что болезнь к февралю 1955 года таинственным образом отступает, оставляя в душе Солженицына уверенность: пока он пишет – у него отсрочка. Через год его реабилитируют, и вскоре он перебирается в центральную Россию. Наталья Решетовская, оставившая его в конце лагерного срока, возвращается. В 57-м они поселяются в Рязани. Идет работа над «Кругом». В 59-м за три недели написан «Один день Ивана Денисовича».

Этот текст пришелся как нельзя кстати в политической борьбе Хрущева и сразу (после появления в № 11 «Нового мира» за 1962 год) сделал Солженицына знаменитым. Но вот досада: писатель не сумел использовать открывшиеся перед ним с напечатанием «Денисовича» возможности, упустил время для раскрутки. «Я не понимал степени своей приобретенной силы и, значит, степени дерзости, с которой могу теперь себя вести», – говорит он. «Короткое время, два месяца, нет, месяц один, я мог идти безостановочно: холопски-непомерная реклама открыла мне на этот месяц все редакции, все театры! А я не понимал... Я спешил сам остановиться, прежде чем меня остановят».

Оправданий этого у Солженицына много, все они несерьезны. Писатель справедливо корит себя и при этом дает себе совершенно точный диагноз: «Да почему же (не плюнуть на все эти надуманные оправдания. – О. Д .)? а: как же так вдруг стать свободным человеком? Вдруг да не иметь повседневных тяготящих обязанностей?»

Именно так – «тяготящие обязанности». Нахрап побуждает жить тяжко. Ведь именно он вдохновляет Солженицына вложить в уста Нержина императивное: «Счастье непрерывных побед, счастье триумфального исполнения желаний, счастье полного насыщения – есть страдание! Это душевная гибель, это некая непрерывная моральная изжога!» Между прочим, в этом контексте проясняется и то, почему в конце 62-го писатель отказался от предложенной ему московской квартиры. Тяжесть! Потом-то, конечно, тоже жалел: «совсем уж чушь», «обрек себя и жену на 10-летнее тяжкое существование в голодной Рязани, потом и притесненный там, в капкане, и вечные поездки с тяжелыми продуктами». Впрочем, в скобках добавлено: «А в дальнем просвете жизни хорошо: не стал я москвичом, а разделил судьбу униженной провинции». То есть – как посмотреть: в чем-то от Нахрапа вред, в чем-то – польза.

...63-й год был для нашего героя удачен во всех отношениях. Он прекращает учительствовать, покупает «Москвич» (окрестили Денисом – в честь «Ивана Денисовича», принесшего деньги), много путешествует, публикуются «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка», «Для пользы дела». Критика принимает их очень хорошо. Хотя появляются и критические выпады. Но Солженицын не унывает, он вдохновенно работает. Начинает «писать непомерно много сразу – четыре больших вещи».

В конце декабря «Известия» печатают список кандидатов на Ленинскую премию. Среди 19 имен – Солженицын. Но уже на следующий день в тех же «Известиях» появляется письмо рабочего под заголовком «Не приукрашен ли герой?». Начинается борьба за премию. Солженицын с его литературой здесь, в общем-то, сбоку-припеку. Но вокруг его имени – изощренные интриги с политическим привкусом. У него сильные сторонники (скажем, Хрущев), хорошие шансы, он попадает в шорт-лист из семи человек. Борьба настолько остра, что 14 апреля при тайном голосовании по короткому списку с первого раза «голосов никому не собралось». При повторе премию получил Олесь Гончар за «Тронку». Солженицын передает разговоры того времени в Москве: «Эта история с голосованием была «репетицией путча» против Никиты: удастся или не удастся аппарату отвести книгу, одобренную Самим?» Удалось.

 

А в октябре слетел Хрущев.

Но несколько раньше, 2 мая (под Пасху), Твардовский приезжает в Рязань и читает переработанный для публикации «Круг». Редактору роман нравится, и уже 20 июня подписан договор с «Новым миром». Журнал оповещает об этом читателей. Все прекрасно, но с печатью тянут. Солженицын нервничает: что же это Твардовский никак не покажет через Лебедева «сталинские» главы Хрущеву, ему бы понравилось. Мечтает: «Э-эх, напечатал бы их Никита в «Правде» – и открыт путь к печатанию романа целиком!» Но время Хрущева истекает.

Впрочем, с уходом Хрущева ничего такого уж страшного для нашего писателя не произошло. Твардовский вскоре подтвердил в «Литературке», что Солженицын работает над большим романом для «Нового мира». Другое дело, что роман был давно готов, но лежал себе в сейфе журнала без движения... И так тянулось больше года. Плохо. Но с другой стороны – ведь и при Хрущеве так было. «Денисович», например, тоже пролежал почти год. И в 65-м Твардовский не теряет надежды, хлопочет, в августе устраивает Солженицыну встречу с Демичевым. Она проходит неплохо. Надо ждать. Но осенью вдруг начинается странное. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ