Продолжая, должен признаться: читать религиозные тексты Толстого для меня серьезное испытание. Ибо Лев Николаевич может начать предложение, например, как правоверный иудей, затем сочленить его с шаманским утверждением, а закончить в христианском духе. Получается дикая путаница. И нам приходится в ней разбираться (ниже в цитатах жирный курсив Толстого, а светлый – мой).

Начнем с того, что по Толстому Царство Божие – это не какой-нибудь загробный рай, в котором человек благоденствует как личность. Много страниц книги «В чем моя вера» посвящено опровержению этого «низменного и грубого представления». В частности граф говорит: «Христос, отрицая личное, плотское воскресение, признает восстановление жизни в том, что человек жизнь свою переносит в Бога. Христос учит спасению от жизни личной и полагает это спасение в возвеличении сына человеческого и жизни в Боге. Связывая это свое учение с учением евреев о пришествии Мессии, он говорит евреям о восстановлении сына человеческого из мертвых, разумея под этим не плотское и личное восстановление мертвых, а пробуждение жизни в Боге. О плотском же личном воскресении он никогда не говорил».

Анализируя греческую лексику Евангелий, Толстой приходит к выводу, что Иисус не говорил также и о своем собственном воскресении. Он вообще говорил о другом: о вечной внеличной жизни, о феномене, который, используя термин Иисуса, писатель называет «сыном человеческим». «Учение Христа, – утверждает Толстой, – в том, чтобы возвысить сына человеческого, то есть сущность жизни человека – признать себя сыном Бога. В самом себе Христос олицетворяет человека, признавшего свою сыновность Богу». Согласитесь, тут явно речь не о том Христе, которого знает Церковь, но – о любом человеке, становящимся сыном божьим, признавая себя таковым.

И это не просто метафора, это самая соль концепции Толстого. По его мысли, апостол Петр, например, – сын божий. Почему? Вот Иисус спрашивает учеников, за кого они его принимают? Петр отвечает: «Ты – Христос, Сын Бога Живого». А Иисус ему: «Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой» (Мф. 16:27). Толстой комментирует: «То есть ты понял это не потому, что ты поверил человеческим толкованиям, а потому, что ты, сознав себя сыном Бога, понял меня». Иными словами: осознание себя сыном божьим дает некое нетривиальное знание. Вообще-то из этого текста Матфея такая трактовка напрямую не вытекает. Но мы ведь здесь не толкуем Евангелие, мы стараемся понять текст Толстого. И то, что он говорит, весьма интересно, хотя, быть может, пока и не очень понятно.

Чтобы лучше понять Толстовскую концепцию богосыновства, вникнем в следующее: «По учению евреев, человек есть человек точно такой, какой он есть, то есть смертный. Жизнь есть в нем только как жизнь, продолжающаяся из рода в род в народе. Один только народ, по учению евреев, имеет в себе возможность жизни. Когда Бог говорит: будете жить и не умрете, то он говорит это народу. Вдунутая в человека Богом жизнь есть жизнь смертная для каждого отдельного человека, но жизнь эта продолжается из поколения в поколение, если люди исполняют завет с Богом». В сущности, это – теология Рода, божественного существа, единящего людей в этнические общности и живущего в потоке их поколений. Мы обсуждали ее в экскурсе «Толстой и Род», а также – «Толстой и Дерево». И установили, что в душе графа жила естественная религия бога Рода (и его материнской ипостаси – Богородицы). В книге «В чем моя вера» ее основы изложены с опорой на иудаизм, но идея единой жизни всех людей в божественном Роде прекрасно просматривается.

Тут, кстати, стоит попутно заметить уже нам знакомый кунштюк: как во время обедни Толстой слышал лишь главный принцип религии Рода («возлюбим друг друга да единомыслием...»), а все, касающееся христианской Троицы, пропускал, так и теперь писатель видит в иудаизме религию Рода, но не видит ее национальных особенностей. Видит он то, что есть: бог Авраама – буквально еврейский вариант бога Рода, известного под разными именами всем народам земли. Авраамов Род явился праотцу в виде трех ангелов у Мамврийского дуба (шаманского дерева), рядом с пещерой Махпела, где впоследствии будут похоронены прародители Сара и Авраам. В своей архетипической основе религия бога Авраама и религия русского Рода идентичны, обе восходят к общечеловеческой религии Рода (Народа). Но между богами, как и между народами, все-таки есть немалая разница.

Так вот, Толстой, которому снится Дерево-Мать, который ясно понимает основные принципы религии Рода, четко формулирует русскую доктрину непротивления и отрицает церковные догматы, – этот Толстой все время с маниакальной навязчивостью возвращается к «учению евреев». Оно конечно, граф христианин, но все же… Вот почитайте: «Христос в противоположность жизни временной, частной, личной учит той вечной жизни, которую, по Второзаконию, Бог обещал Израилю, но только с той разницей, что, по понятию евреев, жизнь вечная продолжалась только в избранном народе израильском и для приобретения этой жизни нужно было соблюдать исключительные законы Бога для Израиля, а по учению Христа, жизнь вечная продолжается в сыне человеческом, и для сохранения ее нужно соблюдать законы Христа, выражающие волю Бога для всего человечества».

Лев Николаевич, помилуйте, ну зачем здесь это лишнее звено? Ни у китайцев, ни у индусов, ни у других народов (кроме, пожалуй, евреев) никогда не было представлений о Христе, чьи законы выражают волю еврейского бога для всего человечества. Да и сам Иисус на мировое господство не претендовал, он честно говорил: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» (Мф.15:24). И это разумно, поскольку он сын не бога вообще, а только – еврейского бога. Иисус дивный человек, великий учитель, кто с этим спорит, но он – плоть от плоти Рода Авраама и вовсе не хочет быть пуповиной, соединяющей с Древом Жизни каких-нибудь чукчу или русского. Иисус объявляет это абсолютно недвусмысленно: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мф.15:26). Псы это мы с вами, граф. Но называя псами, Учитель не хочет нас обидеть. Он просто говорит, что древо еврейского Рода – отнюдь не то же самое, что древо, например, Рода русского.

Так зачем же нам лезть на еврейское дерево? Вообще, что заставляет некоторых язычников набиваться в родство к иудеям? Это грустная история. Дело в том, что лучшие представители избранного народа стремились позиционировать своего племенного божка как Бога Всевышнего. И веками трудились над этим. В экскурсе «Толстой и бог Кафки» я проследил основные вехи этой работы и особо отметил заслугу апостола Павла, который придумал способ распространить влияние бога Авраама за пределы еврейского захолустья. Фанатик своего бога, ревностный фарисей, гонитель христиан, Павел вдруг сменил амплуа, стал проповедовать Христа язычникам и весьма в этом преуспел.

Бесспорно, Павлов Христос имеет некоторое отношение к Иисусу историческому. Но сейчас важнее увидеть отличие. Евангельский Иисус – реальный человек и сын своего божественного отца, а Христос Павла – архетипическая фигура, используемая как элемент информационной технологии, при помощи которой апостол язычников продвигал национального бога евреев. Так в рекламе показывают сексапильную девушку, чтобы сбыть свой товар. В этом суть: продать ненужную вещь можно, только если она будет ассоциироваться с чем-то близким, понятным, знакомым, родным, любимым и нужным. А что нам роднее и ближе того, что дает жизнь?

Вы можете ничего об этом не знать, можете думать, что вы автономны, что сделали сами себя. Но без постоянной подпитки неведомой силы – вы ничто. И сразу рассыпаетесь в прах, если ее действие прекращается. Это действие всюду, во всем, в каждом вздохе. Но дыхания-то мы как раз обычно и не замечаем. Мы замечаем что-то из ряда вон выходящее: безумную логику судьбы, ничем не заслуженное везение, нежданную помощь, которая вдруг неизвестно откуда приходит. И удивляемся. И говорим: это действие бога. Но ведь точно так же бог изнутри питает каждый наш вздох, каждое наше мгновенье. И в связи с этим вопрос: а как может действовать бог в человеке? На этот счет есть множество мнений, но все они так или иначе сводятся к одному: для взаимодействия с богом у человека должен быть специальный орган.

В поэмах Гомера повсюду разбросаны выражения типа: «тимос побуждает» или «тимос размышляет». Слово «тимос» обычно переводят как «сердце», что правильно, если иметь в виду вещее, любящее или верное сердце, а не насос гоняющий кровь. Сегодня, пожалуй, понятней будет перевести слово «тимос» как «анахата чакра». Но дело не в переводах. Дело в том, что тимос (как, впрочем, и френ, этор и прочие греческие чакры) – это представительство бога в человеке. Бог может вдохнуть в тимос прекрасную мысль (нус) или необычайную силу (менос). И вот уже «встала грозная мощь Леонтея, подобного богу». Через тимос в человеке действует бог. У китайцев тимосу соответствует синь (это тоже переводят как «сердце»). Названий может быть сколько угодно (к примеру, Лейбниц называет это монадой, Юнг – Самостью), а суть в том, что в душе человека есть виртуальный орган, сопрягающий его с божеством.

Толстой называл этот орган «сыном человеческим». Из цитат, которые я приводил в самом начале, ясно, что речь идет не о человеке Иисусе, но – именно о представительстве бога в душе, о виртуальной пуповине сыновства, о пупке, который так любил созерцать Будда. Если вспомнить, что Толстой ощущал себя плодом на Дереве Рода, можно назвать этот нематериальный пуп сыновства попросту «Сыном». Осознавая в себе этого «Сына» (то есть – себя как «Сына»), человек как бы включает связь с богом, активирует бога в душе, попадает в Царство Божие внутри себя.

Такова мысль Толстого, если очистить ее от шелухи. В частности, от того, что прибавлено Павлом к простой и ясной концепции действия бога внутри человека. Шаманы всех народов земли во все времена знали из опыта о внутреннем «Сыне», соединяющем человека с истоками жизни, а Павел совершил подлог, поставил иудейского равви на место этого «Сына». И таким образом соединил человека, ставшего христианином, с еврейским богом. Православные любят поговорить о жидомасонском заговоре, так вот он этот заговор – внутри вас. Действует веками. Каждому, рожденному в христианской семье, с детства вбивают в голову историю еврейского народа – как священную историю, а истины иудейской религии – как истины общечеловеческие. Вбили, конечно, и Лёвке-пузырю (так звали Льва Николаевича в детстве), и вот он, как утенок, которому при вылуплении из яйца показали посторонний предмет вместо матери, бегает за ним, не замечая настоящую мать (в этологии это называется импринтинг). Вот и путаница.

Из снов и текстов Толстого явствует, что по ту сторону собственного сознания он – плод, сын, висящий на пуповине материнского Дерева русского Рода. Но до сознания это переживание не доходит, ибо путь туда перекрыт привлекательным образом Христа, импринтированным в душу соответствующим воспитанием. Этот образ, запечатленный в душе, не позволяет Толстому увидеть, что Павлов Иисус соединяет человека не с истинным Деревом жизни, не с Всевышним, а только с еврейским богом, с его, скажем так, Мамврийским дубом, который питает не столько природными смыслами, сколько смыслами Рода Авраамова. И человек, вместо «нужного для жизни», получает инструкции, вроде той, что транслируется через русского писателя: «Нужно соблюдать законы Христа, выражающие волю Бога для всего человечества». То есть волю еврейского бога «для всего человечества». Бог какого-нибудь иного народа может иметь совершенно другую волю (кстати, слово «геноцид» означает буквально «уничтожение рода»).

Итак, человек подключен к Роду посредством виртуального органа, который можно назвать «Сын», а еще лучше – «Дитя» (чтобы не обижать дочерей человеческих). Дитя – это основа, на которой вырастает весь человек, важнейшая из структур души, погруженная сразу в два мира: мир вещей и мир архетипов. Толстой считает, что учение Иисуса заключается «в том, чтобы возвысить сына человеческого, то есть сущность жизни человека – признать себя сыном Бога». Может, и так, но только – что значит «признать»? Просто «признать» (осознать) себя «Сыном» – слишком мало. Ну признал. И что? Можешь горы двигать? Нет. Тогда иди, свободен.

На самом-то деле проблема заключается, в том, как человек и бог сопрягаются через «Сына», как включается связка: «Человеческий» – «Сын» – «Божий». Понятно, что осознать себя Сыном (Дочерью) – значит пробудить в себе Дитя. Понятно, если ты осознаешь действия Дитя как свои, то этим самым ты осознаешь себя Дитем бога. И тогда ты знаешь все тайны мира (хоть и не все потом помнишь), и можешь горы ворочать силою бога. Но вот только беда: никаким сознательным усилием Дитя в человеке не вызывается. Оно, если хочет, приходит само, и тогда ты как бы им одержим.

Толстой справедливо видел в Иисусе Дитя: «В самом себе Христос олицетворяет человека, признавшего свою сыновность Богу». Но, похоже, не понимал, что опыт Иисуса – это личный опыт Иисуса, соединившегося с еврейским родовым деревом, которое оказалось крестом (таковы уж свойства этого древа, этого народа и его жестокого бога). Распространять такой опыт за пределы еврейского культурного ареала (как это сделал Павел) – значит распространять действие этого кафкианского бога на невинных детей природы. Как он действует, мы уже видели на примере самого Толстого: отнимает радость жизни, заставляет думать о самоубийстве, подавляет врожденное Дитя. Некоторые записи дневника русского писателя сделаны этим бессердечным чужаком, а не Толстым. Вот, например (подробнее здесь): «Только стоит спросить себя: а я что? И все кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого – это твое дело. Исполнить же то, что ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это – мое дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твое благо». В данном случае мы видим полное подавление Лёвки-пузыря.

А в более легких случаях происходит просто искажение смыслов. Возьмем для примера «непротивление». Изначально Толстой описал его как уклонение от бесполезной борьбы, сбивающей с пути в Царство Божие. Имел ли Иисус в виду именно то, что открылось русскому писателю? Трудно сказать, но в любом случае наставления отдать рубаху и подставить щеку превратились в христианстве в императив: надо отдавать, подставляться, страдать. И Толстой, четко сформулировавший доктрину непротивления (уклонения), вдруг начисто забыл главное: для чего оно нужно. Нужно оно для того, чтоб в тишине душе расцвел «Сын». А Лев Николаевич весь отдался борьбе, пропаганде, боданию с церковью и государством. То есть занялся тем, чего по духу открытого им же «непротивления» делать нельзя. И скатился к христианскому: надо страдать и терпеть.

Хуже того, он стал проповедовать именно то, ради чего Павел внедрял свой манок в души гоев. В конце книги «В чем моя вера» написано: «Если бы было общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим людям, никакие неприятели – ни немцы, ни турки, ни дикие – не стали бы убивать или мучить таких людей. Они брали бы себе все то, что и так отдавали бы эти люди». То есть неважно, какие инородцы будут вашими хозяевами, ведь вы же и так все отдаете, такова судьба гоя, в душу которого вставлен Павлов микрочип. В этом вся прелесть христианства, в котором «избранный народ» – всякого рода господа, а гои – порабощенный народ. Вот и Толстой говорит: «Если все члены семьи – христиане и потому полагают свою жизнь в служении другим, то не найдется такого безумного человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему».

Конечно, такая философия хозяина, заботящегося о собственном скоте, не имеет никакого отношения к Царству Божьему. Почему же наш «матерый человечище» этого не замечает? Да потому что, когда он это писал, его рукой водил тот самый Тартюф, который, как видно из дневника, подавлял бедного «Толстого». Тартюф ведь не просто обманщик, это архетип. Обманщик, использующий христианскую мораль для подавления чужой воли ради извлечения дивидендов. Тартюф – это есть Павлов микрочип в действии. Когда он включен, «Толстой молчит», не противится этому злу. По-христиански терпит. В этом, собственно, цель подмены, устроенной Павлом.

Но Толстой не всегда бывал слеп. Освобождаясь от диктата Тартюфа, возвращаясь в себя, отождествляясь с «Сыном», живущим в его душе, писатель прекрасно видел подмены и с блеском описывал их. Вот: Пьер Безухов видит во сне своего масона-благодетеля (символ Христа), вокруг которого сгрудился простой народ («они», солдаты), а с другой стороны – кричат и поют избранные: Анатоль, Долохов, прочие. «Но из-за их крика слышен был голос благодетеля… Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал… что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они» (неизбранные, народ). На секунду Пьер просыпается (ноги замерзли) и опять погружается в сон, но там уже только голос:

«…Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство!»

Последнее реплика – уже голос берейтора в яви. Так на переходе от сна к реальности «сопрягать» превращается в «запрягать». И точно так же в суматохе, наступающей следом за озарением, меняется смысловое наполнение «непротивления». Избегание ради свободы превращается в «трудиться, смиряться, терпеть». Обыденность требует «запрягать».

Но по ту ее сторону сохраняется смысл «сопрягать». Там, внутри, Царство Божие. Туда Толстой временами наведывался. Но об этих шаманских трипах – в следующий раз.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.