Предыдущий экскурс здесь.

В этом экскурсе мы рассмотрим мифологическую подоплеку романа «Анна Каренина». Всякого рода «психологию», «идеи», социальные связи, историческую конкретику и тому подобные вещи будем анализировать по мере надобности прояснения мифа, на котором они смонтированы. Начнем с главной героини.

Когда Анна является из Петербурга в Москву, в поезде едут две женщины: она сама и мать Вронского. Их встречают два мужчины: брат Анны Стива Облонский, в доме которого «все смешалось», и петербургский офицер Алексей Вронский, который ухаживает за сестрой жены Облонского. Такой родственный узел. Вронский ищет мать, но первой видит еще ему не знакомую Анну. Это бывает с мужчинами, ищущими в возлюбленной матери, однако не будем отвлекаться. Вронский «почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее... потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное». И она тоже повернула голову. «В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке» (здесь и далее в цитатах курсив мой. – О.Д.)

Итак, женщину что-то «переполняет», «избыток чего-то». Чего же? Судя по описанию, в Анне сидит существо, проявление которого Толстой описывает как «оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой»... Этот дух, переполняющий Анну, – один из главных персонажей романа, просто он не сразу определяется как отдельная от Анны сущность. Но он изображается как «оживленность», которая играет на лице. И это «нечто оживляющее» появляется часто. Например: «Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшемуся то в улыбку, то во взгляд». Особенно ярко это нечто вспыхнет на балу, где Анна отобьет Вронского у Кити. На этом балу Кити сделала интересное наблюдение относительно Анны: «Черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная».

Оживленность как бы выступает из рамки, каковой является не только платье, но и все тело Анны. Во время бала оживляющее существо уже полностью завладевает женой Каренина. В какой-то момент Кити вдруг увидала «блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность и легкость движений». Чуть позже: «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки… прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести». В одном из вариантов, не вошедших в окончательный текст романа, Анна говорит сестре Кити Долли: «Я не знаю, как это сделалось, но Алексей Гагин (это Вронский. – О.Д.) не отходил от меня, и я боюсь, я кокетничала с ним, сама не зная этого. Я не знаю, что нашло на меня».

Значит, сквозь Анну проступает некое «прелестное», но «ужасное и жестокое» существо, «оживляющее» ее, заставляющее делать то, чего она сама не знает и не хочет, и в конце концов уводящее Вронского от Кити. Что все-таки это за существо? Чтобы это понять, давайте посмотрим, кто такие Облонские, Анна и ее брат Стива. Уже сама фамилия Облонские указывает на некое «обло», нечто охватывающее и таким образом соединяющее, облако связей. Стива – ходячий символ родственных отношений. «Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья треть были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного все были ему приятели и не могли обойти своего».

В сущности, это точное описание действия правящего в России божественного Рода. Я уже излагал мифологию этого божества как мифологию народной Троицы (см. здесь), в которой важнейшую роль играет представление о мистическом Дереве Рода. В элитарной среде это Дерево обычно редуцируется  в родовое древо такой-то семьи. В обычном быту мифология рода проявляется как родственная и общинная взаимопомощь. В высших классах общества можно наблюдать то же самое, но только в иных формах. Что и описывает Толстой, говоря о свете, где все если и не близкие родственники, то – друзья близких родственников. В центре этого описания стоит Облонский, завязывающий на себя всю эмпирику связей родственности. В дальнейшем становится ясно, что Стива – вообще олицетворенная соединительная ткань родовых отношений. В этом облаке родственных связей он играет роль души общества, приятного всем добряка. Ходячий символ родового единства правящей касты, тот, кто ее цементирует. Такое существо не может быть несимпатичным, недружественным, нелюбвеобильным, не может быть бирюком, типа Левина. И сестра Стивы, урожденная Анна Облонская, выполняет похожую функцию, но – со своими особенностями.

Однако в доме Облонских что-то неладно. Полезно помнить, что роман «Анна Каренина» (как и «Детство», см. здесь) начинается с пробуждения к реальности (и тоже «в третий день после»…). В этой реальности Стива наказан женщиной-матерью. А во сне он видел, как женщины в виде графинчиков пели: «Мое сокровище». Ах, хорошо! Но вдруг Стива обнаруживает себя в кабинете, а не в спальне… «И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его». Перед матерью. Долли, правда, не его мать, а мать его детей (пяти живых и двух умерших). Но в романе она стоит в позиции матери по преимуществу, символизирует Материнское дерево, главную мать этой саги о матери (Анне), гибнущей, под колесом прогресса.

Так вот сага о проблемах Рода начинается с семейной размолвки, в которой жена Стивы Долли играет роль обиженной Матери (она и к мужу относится как к ребенку), а Стива Облонский – роль провинившегося ребенка, желающего получить прощение при помощи своей сестры Анны: «Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна» (к его измене). И вот Анна призвана в Москву, чтобы восстановить гармонию в доме. Наладить оборванную связь, что особенно важно, поскольку чета Облонских символизирует семейственность как таковую.

Но это не единственное, ради чего Анна вызвана в Москву. И, пожалуй, даже не главное. Анна призвана восстановить еще одну оборванную связь. И она ее восстановит. Но для этого она вызвана вовсе не братом. А кем? Давайте посмотрим.

Едва ли не в самый момент пробуждения Стивы к реальности в Москву из деревни приезжает Константин Левин, свататься к Кити Щербацкой, младшей сестре Долли, точнее – чтобы восстановить старое сватовство, идущее еще с его студенческих лет. «В это время Левин часто бывал в доме Щербацких и влюбился в дом Щербацких. Как это ни странно может показаться, но Константин Левин был влюблен именно в дом, в семью, в особенности в женскую половину семьи Щербацких». Толстой нарочито подчеркивает, что во влюбленности Левина не так уж и много личного, что тут опять скорее что-то родовое: «Во время своего студенчества он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал было влюбляться во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета».

Но пришло время, и он влюбился в Кити, только все дичился, уехал в деревню, не сделав предложения. И вот через два месяца вернулся, чтобы посвататься, а Кити уже увлечена Вронским. Содействовать Левину в сватовстве, естественно, должен Облонский. Кому же еще, если в этом мифологическом романе он играет роль светского Домового, всеобщего посредника (и потому с такой же охотой способствует в сватовстве к той же девушке Вронскому). По совету Стивы Левин идет в дом к Шербацким, делает предложение и получает отказ. А дальше начинается интересное.

Собираются гости, появляется Вронский, идет пустой светский треп. И вдруг: «Разговор зашел о вертящихся столах и духах, и графиня Нордстон, верившая в спиритизм, стала рассказывать чудеса, которые она видела». Вронскому это весьма интересно. А Левину? Вообще-то, в одном из черновых вариантов романа именно он провоцирует тему спиритизма. Правда, только для того, чтобы перевести хоть на что-нибудь неприятный ему разговор. В любом случае его взгляд на вызывание духов скептичный: «Эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество не выше мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы…» Но графиня Нордстон сама видела… Левин: «И бабы рассказывают, как они сами видели домовых».

Конечно, видели. И мы только что видели проявление в Анне какого-то духа. А ближе к концу настоящего  экскурса увидим и Домового. Просто надо уметь видеть духов. Вот Лев Николаевич, например, солидарен с Левиным в том, что спиритизм ненаучен. И тем не менее, фактически изображает вызывание духов. Уже даже назначен медиум. Это Левин. «А я думаю, что вы будете отличный медиум, – сказала графиня Нордстон, – в вас есть что-то восторженное». Но, увы, предложение Вронского немедленно начать спиритический сеанс («Кити встала за столиком») не проходит. Является старый князь Щербацкой и срывает сеанс. Хотя – кто сказал, что вызывание духа не состоялось? Еще как состоялось… Оно конечно, Толстой не может позволить себе откровенно написать, что в результате сеанса спиритизма был вызван женственный дух, который пришел и помог восторженному медиуму Левину жениться на Кити. Но если посмотреть на дело без предрассудков, станет ясно, что именно так и получилось.

Смотрите: уже наутро Вронский встретит на вокзале Анну Каренину, в которой, как мы видели, сидит женственный дух, оживленно порхающий от глаз к губам и обратно. И этот дух сделает так, что Кити освободится для Левина. Иными словами: с подачи Вронского медиум Левин вызывает богиню (Стива вызвал ведь только сестру), которая помогает ему соединиться с возлюбленной. Грубо говоря, демоническое существо приехало (в Анне) в Москву, взяло Вронского за причинное место и утащило с собой в Петербург. Кити после хирургической операции отсечения Вронского, немного поболеет и выйдет за Левина. А бедной Анне придется до дна испить чашу страстей и страданий (что часто бывает, когда женщина «оживлена», одержима каким-нибудь «ужасным и жестоким» существом).

Ну, и кто же у нас после этого Анна? Точней, что за существо сидит в ней? В первоначальных набросках романа Толстой описывает свою героиню так: «Некрасивая, с низким лбом, коротким, почти вздернутым носом и слишком толстая. Толстая так, что еще немного, и она стала бы уродлива. Если бы только не огромные черные ресницы, украшавшие ее серые глаза, черные огромные волоса, красившие лоб, и не стройность стана и грациозность движений, как у брата, и крошечные ручки и ножки, она была бы дурна. Но, несмотря на некрасивость лица, было что-то в добродушии улыбки красных губ, так что она могла нравиться». Это, так сказать, первое видение, но именно оно обычно самое точное. Дальше пойдет деформация, окультуривание, очеловечивание, подгонка под исторически обусловленный идеал красоты.

А здесь мы воочию видим Великую мать во всей ее, так сказать, первобытной наготе. Видим чуть ли не каменную бабу, саму «палеолитическую Венеру», чье назначение пестовать род, то есть – рожать, выкармливать и регулировать отношения внутри племенного мира, состоящего из ее детей. Видим жену и хозяйку всех мужчин рода времен матриархата. Кстати, Анна вскоре сама начнет видеть себя в этой роли во сне. «Одно сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом».

Ну, «ужас-ужас-ужас» – это, знаете ли, категория христианской морали, которая неприменима к богам. А тут нормальная полиандрия, характерная для первобытной богини. Конечно, Толстой не собирался делать из Анны Великую Мать, просто нечаянно зацепил эту архетипику. По ходу дальнейшей работы над текстом от первоначальной праматери останутся только следы. Писатель придаст своей Анне больше привлекательности (хотя и оставит ее толстой, все-таки жена его была Толстая). Расскажет о гибкости ее движений, красоте плеч, грациозности талии, румяности губ и так далее. Но он чувствовал, что саму божественность такими описаниями выразить невозможно. И нащупал способ изобразить божество как легкую «оживленность», которая «порхает» в лице земной женщины. А чтобы уж читателя не оставалось сомнения в том, что перед ним не совсем человек, добавил к этой живописи впечатления других героев («да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней»), а также собственные впечатления Анны от того, что с ней происходит: что-то нашло на меня, я сама не своя...

Это видно, когда Анна едет назад в Петербург. Та, что сидит в ее душе, искушает: «На нее беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле нее или чужая? «Что там, на ручке, шуба ли это или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться». Анна пытается взять себя в руки: «На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело».

Собственно, здесь изображено то же, что и у Тютчева в «Сумерках» (см. предыдущий экскурс). «Тени сизые смесились», «все смешалось» (как в доме Облонских), реальность и бред, сама и другая, прошлое и будущее. Мужик, грызущий стену, может быть, тот, что явиться Анне в предсмертном видении, когда ее саму будут раздирать колеса поезда. Но сейчас ей не страшно, а весело. Та, что скрывается в ней, требует выхода. И вот станция. «Она отворила дверь и вышла. Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее, но она сильной рукой взялась за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась на платформу». А там уже в метели поджидает Вронский…

Продолжение экскурса "Толстой и Анна"