Продолжение. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

О моменте соития Анны и Вронского в романе сказано сухо: «Это желание было удовлетворено». А дальше «бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем». Трудно сказать, что имел в виду Катков (редактор «Русского вестника», где печаталась «Анна»), когда просил смягчить «яркий реализм» этой сцены (Толстой отказался), но в любом случае он искал эротизм не там, где он есть. То, что творилось на ложе страсти между Анной и Вронским, вот: «Он не сдержал Тани. Она только что начинала потеть на плечах. Он даже, забыв увещания Корда, послал ее. «Так нужно наддать, — как будто сказала Тани. — О, еще много могу», еще ровнее, плавнее, неслышнее стали ее усилия». Это не «Хромой барин», это Вронский скачет на кобылке Фру-Фру, которая в первоначальном варианте романа звалась Tiny. А по-русски просто Тани и Таня. Но фокус в том, что этом варианте текста и Анна Каренина еще звалась Татьяной Ставрович.

Она была прекрасна, «у ней в высшей степени было качество, заставляющее забывать все недостатки; это качество была кровь, та кровь, которая сказывается, по английскому выражению» (как обычно в экскурсах, жирный курсив Толстого, а светлый мой. – О.Д.). Вот она под Вронским (окончательный вариант): «Оставалась одна последняя канавка в два аршина с водой… Канавку она перелетела, как бы не замечая. Она перелетела ее, как птица; но в это самое время Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло. Вдруг положение его изменилось»… Сломал бедной спину. «С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот». «Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею» (Анной).

В цитированном выше черновом варианте Вронский не ломает лошади спину своим тяжким задом, она сама неудачно перескакивает эту мокрую канавку. Но зато там возле канавки стоит Анна (Татьяна), и Вронский (Балашев) устремляется к ней:

«Впереди и сейчас было маленькое препятствие — канава с водой в 2 аршина. У этого препятствия стояла дама в лиловом платье, другая в сером и два господина. Балашеву не нужно было узнавать даму, он с самого начала скачек знал, что она там, в той стороне, и физически почувствовал приближение к ней. Татьяна Сергеевна пришла с золовкой и Б. Д. к этому препятствию именно потому, что она не могла быть спокойна в беседке, и у большого препятствия она не могла быть. Ея пугало, волновало это препятствие. Она, хотя и ездок, как женщина, не могла понять, как возможно перепрыгнуть это препятствие на лошади. Но она остановилась дальше, но и оттуда смотрела на страшное препятствие. Она видела сон, и сон этот предвещал ей несчастие. Когда он подъезжал к валу (она давно в бинокль узнала его впереди всех), она схватилась рукой за сестру, перебирая ее, сжимая нервными пальцами. Потом откинула бинокль и хотела броситься [?], но опять схватила бинокль, и в ту минуту как она искала его в трубу, он уж был на этой стороне».

Ей был дурной сон. Он здесь не рассказан, но, возможно, это тот самый сон, с мужиком и железом, который в окончательном варианте романа предвещает Анне гибель. Запомним это. И удивимся буйной Толстовской фантазии: «Она искала его в трубу, а он уже»… и приближается к мокрой канавке. Фрейд должен тут поперхнулся дымом сигары в гробу: преждевременная эякуляция или?!. А мы, глядя на эту хтоническую зоофилию, должны вспомнить историю взаимоотношений Николая Ростова и Марьи Болконской, которую я рассмотрел (здесь) сквозь призму китайской «Книги перемен». История эта развивалась в согласии с архетипикой гексаграммы Кунь. И там я поминал архетипическую скачку Ивана-дурака на белой кобылице, родившей ему в результате Конька-горбунка. Поминал и о том, что Деметра совокупилась с Посейдоном в облике кобылицы. Сны и мифы полны превращений, перверсий...

Но не будем отвлекаться. Сейчас нам важно понять, что за тяжесть сломала хребет эротически скачущей Анне в момент преодоления маленькой мокрой канавки. Конечно, это огласка. Анна с Вронским предаются любви на глазах всего света. В окончательном варианте текста на трибунах присутствует также Каренин с женой, которая одной частью своего существа распласталась первобытной богиней под Вронским, а другой – сопереживает себе распластавшейся, наблюдает за этим эротическим представлением. «Когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица». Какой откровенный оргазм...

Вообще, раздвоение личности на пути к оргазму – обычное дело. Даже очень невнимательный человек, покопавшись в памяти, наверняка припомнит, что подчас, приближаясь к точке кипения, он чувствовал, что кто-то будто за ним изнутри наблюдает. Нас всегда больше двух, во время соития. Во время соития Анны и Вронского за процессом наблюдает целая толпа (и все так или иначе родственники или знакомцы). Собственно, это элемент мифологии любого любовного треугольника. У Гомера есть уморительный эпизод про это. В его «Одиссее», видите ли, слюбились бог войны Арес с богиней любви Афродитой, обесчестив тем самым ложе ее мужа Гефеста, бога кузнечного искусства. Гефест (у римлян Вулкан), узнав об измене жены, тут же придумал, как отомстить:

В кузню к себе он пошел, на обоих замыслив худое,
И, наковальню на плаху поставивши, выковал сети
Нерасторжимые, чтобы их крепко держали, поймавши.

Кончив любовную скачку Арес (невозможно усомниться в том, что гвардейский офицер Вронский в романе Толстого играет роль Марса) и Афродита (Венера) заснули. И тут Гефест охватил их своими сетями так, «что ни подняться они не могли, ни двинуться членом». После чего завопил, созывая богов:

"Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги!
Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело, -
Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса
Дочь, Афродита-жена, как бесстыдного любит Ареса!"

И вот результат:

Смех овладел неугасный блаженными всеми богами,
Как увидали они, что Гефест смастерил многоумный.

Этот смех и есть знаменитый гомерический хохот богов, которым, конечно, нет дела до человечьей морали и даже – до страданий пойманной четы. Гермес, так просто готов быть опутан сетями и быть на виду у всех богов и богинь, лишь бы «тут лежать с золотой Афродитою рядом!» Один Посейдон не смеялся, ведь у него потаенная страсть к Афродите.

Совершенно естественно то, что в романе Толстого в роли Гефеста выступает Каренин. В рамках классического любовного треугольника любой обманутый муж в некотором смысле Гефест. Особенно, если он пытается поймать неверную жену (что неизбежно ведет к огласке). Правда, Каренин никого не зовет посмотреть на попавшуюся жену, напротив – он пытается избежать огласки, уводит Анну со скачек, требует соблюдения приличий и так далее. Но в целом это мало что меняет. Архетипика любовного треугольника, положенная в основу «Анны Карениной» (изначально Толстой задумал роман «в самом легком, нестрогом стиле»), требует, чтобы измена стала известна всему свету. И весьма искушенный в моральном и юридическом крючкотворстве Каренин способствует этому. Хотя на Гефеста больше похож кующий железо мужик с клочковатой бородой, которого Анна видит в ужасном вещем сне. О нем мы еще успеем поговорить, а сейчас заметим, что муж Анны двоится в романе так же явно, как и она сама. Но изображено это иначе: в виде рефлексии одной части души над другой.

Вот первые слова, которые Каренин говорит, когда после бурной ночи Анна выходит из вагона в Питере: «Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, – сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил». Этот крупный администратор как бы издевается над самой мыслью, что он может быть таким. Однако он такой и есть. Первоначально Толстой увидал его одним из «людей, преданных страстно умственному труду», «специалистов и вместе с тем тонких и умных наблюдателей», которых, «благодаря их внешнему труженническому виду, их случайной рассеянности», подводят под категорию «чудаков или даже дурачков». А в более позднем черновике читаем: «Алексей Александрович, кроме того, сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для света несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка».

Верный портрет Гефеста, не изменить которому – грех. Но по ходу работы над текстом Толстой усложнил Каренина. Превратил его в сановного сухаря, в котором, кажется, не осталось ничего человеческого. Но под этим поверхностным слоем сохранил «доброту и невинность» изначального Каренина. «Нежный муж» начинает проглядывать в нем в тот момент, когда поведение Анны перестает соответствовать тому, что считается нормой приличий. Он хочет объясниться, подготовил достойную речь, но – вдруг «ему стало страшно за предстоящее объяснение…» В чем дело? Да в том, что наивный ребенок, подавляемый государственным мужем, не имеет опыта обуздания женской стихии, проснувшейся в Анне. «Мысль, что у нее может и должна быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та пучина, куда ему страшно было заглянуть». Ребенок напуган, а государственный муж в муже Анны, знает лишь параграфы законов и прописи морали. И вот результат:

«Алексей Александрович, столь сильный человек в государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным. Как бык, покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над ним поднят. Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней. Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим привычным тоном подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей».

Все это было до скачек. А когда измена Анны стала ясна, из ее мужа уже почти осязаемо начинает выпирать добрый, отзывчивый, сострадательный малый. Именно тут читатель узнает о том, что известно только очень близким Каренину людям: «Этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну, противоречившую общему складу своего характера, слабость. Алексей Александрович не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность соображения». Типичное переключение с одной структуры души на другую. И вот результат: «Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала, Алексей Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили слезы».

Это, конечно, не значит, Каренин в корне переменился. Нет, он еще будет мучить Анну, в частности, будет использовать сына Сережу для того, чтобы мучить ее, будет вести себя как законник. Но добрый чувствительный человек в нем уже проявился. И он окончательно вылезет из погрязшего в бумагах чиновника в момент, когда Анна будет умирать в родовой горячке. Вот Каренин возвращается из Москвы, узнав, что жена при смерти (он надеется на ее смерть как на разрешение всей этой невозможной ситуации), вот входит в дом (там плачущий Вронский, и Каренин уже чувствует прилив своего «душевного расстройства»), вот слышит из спальни голос бредящей Анны, говорящей о нем: «Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого».

Дальше Анна проделывает операцию по извлечению на свет из глубин души Каренина прекрасного внутреннего человека, которого «никто не знал». Вот как выглядит этот процесс: «Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленах и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она обняла его плешивеющую голову, подвинулась к нему и с вызывающею гордостью подняла кверху глаза.
– Вот он, я знала!»

Ну, наконец-то! Это будто ребенок родился. Тот самый ребенок, что сидел в сановнике и показывал себя, когда кто-нибудь плакал. А теперь «вот он», все могут видеть (и у него глаза сына Сережи). Но как же Анне удалось довести мужа до такой степени «душевного расстройства»? Да просто: на грани смерти она осознала в себе – другую. И таким образом от нее отделилась. «Не удивляйся на меня. Я все та же… Но во мне есть другая, я ее боюсь – она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру… Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем!» Той Анне, которая говорит сейчас, нужно прощенье. Но при этом другая, глубинная, страшная Анна витает где-то рядом. И ей никакого прощенья не нужно, что очень заметно в двусмыслице следующих слов: «Нет, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош!» А также – в жестах: «Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его».

Так Анна вытащила из мужа то, что приято считать истинным христианином. На самом деле, конечно, этот чистый, добрый, естественный человек – божественное Дитя, скрывающееся в каждом из нас. И в каждом оно подавленно каким-нибудь демоном (их может быть много). В данном случае это – социальная маска чиновника. Позднее вызванное Анной Дитя будет вытеснено в Каренине Тартюфом, христианской имитацией Сына Божьего, которую внедрил в среду гоев апостол Павел (подробнее я разъяснял это в экскурсе «Толстой и Дитя»). Алексей Александрович еще будет мучать Анну христианской моралью, но сейчас он Дитя в чистом виде. И искренне прощает жену, о чем вскоре сообщит и Вронскому: «Но я увидел ее и простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил совершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю Бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастья прощения!» Великолепно исполненное «непротивление» (см. здесь). Вронский подавлен. «Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении».

После этого Вронский возвращается домой с мыслью: «Заснуть! Забыть!» Ложится. «Волны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, – точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, – он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени». Он слышит слова Каренина: «Вы можете затоптать в грязь». Он видит лицо Анны, свою глупую согнувшуюся перед Карениным фигуру... Пытается снова заснуть, не может… Короче, стреляется. В письме к Страхову (апрель 1876 года) Толстой пишет: «Этого никогда со мной так ясно не бывало. Глава о том, как Вронский принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять ее, и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо».

Почему?

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.