Продолжение. Предыдущее здесь. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

Так вот, Толстой сел писать не историческое исследование, а роман. То есть ему надо было не просто изложить факты, но – как-то изобразить те непостижимые действия Русского бога, о которых мы говорили в прошлый раз. Способ изображения богов известен: поэзия, «история-искусство». Заочно полемизируя в своем дневнике с научной историей Сергея Соловьева (который все сводит к деяниям правителей), Толстой 5 апреля 1870 года пишет: «История-искусство не имеет той связанности и невыполнимой цели, которую имеет история-наука. История-искусство, как и всякое искусство, идет не вширь, а вглубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке» (здесь жирный курсив Толстого, а далее в цитатах светлый мой. – О.Д.). В сущности, это значит, что надо ввести в текст (наряду с историческими персонажами) каких-то вымышленных героев, которые будут действовать так, что читатель переживет вместе с ними действие «невидимой силы», почует ее в поступках, которые они совершают. Давайте посмотрим, как Лев Николаевич наметил этих героев.

Среди набросков к роману есть два варианта главы, которая называется «Старое и новое». В первом из них действует некий князь Щетинин, приехавший в 1693 году с сыном на сбор войска Москву, где уже властвует Петр. Щетинин еще при царе Алексее Михайловиче был сослан в свою ефремовскую вотчину, где и прожил 23 года безвылазно. Вот как Толстой описывает впечатления от перемен, которые теперь наблюдает князь: «Старому умному человеку ничто не удивительно. Старый умный человек видал на своем веку много раз, как из старого переделывают новое, и как то, что было новое, опять сделается старое, потому в новом видит не столько то, почему оно лучше старого, не ждет, как молодые, что это будет лучше, а видит то, что перемена нужна человеку».

То, что видит князь (его картина увиденного), явно не имеет отношения ни к какому «прогрессу», уж скорей это процесс перемен (и) в смысле китайской книги И цзин (см. здесь). Зато сыну старого князя, Никишке Щетинину, удивительно все, что он видит, и все очень нравится: «И Клекоток, село отцовское, где он родился и вырос и был первым человеком, казалось ему все серее и меньше и хуже, чем дольше он был в Москве». Он очарован новым. Но опять-таки не потому, что это какой-то прогресс и европейские стандарты жизни. Новое нравится парню лишь потому, что для него это новые ощущения, новые возможности, которые открываются лично перед ним. Все естественно. Никаких отвлеченных идей. Нормальный процесс смены старого новым. Старый видит, что «перемена нужна человеку». Молодой видит не столько сами перемены, сколько новые горизонты. И счастлив. Так обычно и действует Род в чреде поколений.

Но при Петре дело осложняется тем, что новое соединено с чем-то совершенно чужим, с тем, что приходит с Запада, тогда как традиция отцов тяготеет к Востоку. В наброске «Кожуховский поход» мы видим, что старый князь Щетинин посадил гостей на ковры и потчует яствами, стоящими на лавках. В самой повадке его есть что-то от татарина-степняка. Вот он кричит: «Выводи на меня четырех с ружьями, я всех собью и на аркане любого увезу». Это о конном строе. Контекст: «Гости выпили и заспорили. Главными спорщиками были хозяин и молодой солдат из новых потешных. Он был дьячий сын — Щепотев и был сват молодому хозяйскому сыну. Женаты были на родных сестрах». При этом «молодой Щетинин только слушал, а не говорил. Ему нельзя было говорить при отце, а видно было, что хотелось». Щепотев подначивает старика, тот кричит сыну, чтоб вел аргамака: «Сейчас стопчу». Но быстро забывает это намерение.

А вот в варианте, добавленном на полях рукописи, дело оборачивается худо: «Когда князь Иван Лукич стал садиться, он был пьян, стар, осклизнулся по стремени, оборвался и упал. Щепотев засмеялся. Молодой князь, не говоря ни слова, замахнулся копьем [и] ратовищем, расшиб в кровь голову Щепотеву. Щепотев выхватил тесак, хотел драться. Его удержали. Тогда Щепотев ушел в Кожухово, и через час времени за молодым Щетининым пришли по государеву приказу Преображенские потешные двое и десять стрельцов, связали молодому князю руки и отвели его в Кожухово». То есть сшибка кавалериста и пехотинца все же случается, но победу в результате одерживает вовсе не тот, кто реально разбил лоб противнику, а потешный Алексей Щепотев. Причем победил он примерно так, как побеждает Алексей Каренин: не силой оружия, а силой закона. Дальше отец хлопочет за сына, но чем дело кончится – неизвестно. В тексте, касающемся более позднего времени, Щетинины уже не появляются. А вот Щепотев, женатый на родной сестре жены молодого Щетинина, появляется, причем – в весьма интересном контексте.

Азовский поход, армия Петра движется вниз по Дону из Воронежа к Черкасску, на одном из стругов солдат Алексей Щепотев лежит на брюхе у самого носа. «Он не смотрел, не слушал и не думал, и не вспоминал, а молился богу. И не об чем-нибудь он молился богу. Он и не знал, что он молится богу, а он удивлялся на себя. Ему жутко было. Кто он такой? Зачем он, куда он плывет? Куда равномерное поталкивание весел с этим звуком, куда несет его? И зачем и кто куда плывут? И что бы ему сделать с собой? Куда бы девать эту силу, какую он чует в себе? С ним бывала эта тоска прежде и проходила только от водки». Мистическое путешествие в потоке грез. Вообще-то Щепотева мучает некий женственный дух. Вот малый встает, подходит к солдатам: «Один рассказывал, как два татарские князя, отец с сыном, поссорились за жену». В этой истории слышится какая-то подспудная эдиповщина. Алексей отошел, опять лег на палубу. «Быть беде со мной, – подумал он. – Это бес меня мучает».

И в этот момент раздается пальба, приближается царский корабль… Петр обронил в воду шляпу, Алексей бросается за ней, приносит царю. Дальше примечательный разговор. Петр Алексеевич между прочим интересуется, почему Алексей, грамотный человек из попов, попал в солдаты? Щепотев: «От жены, государь». И поясняет: «Женили меня родители, да попалась б..., я ее грозить [?], а она хуже, я ее ласкать, а она еще пуще, я ее учить, а она еще того злее; я ее бросил, а она того и хотела». Так вот, значит, какие каренинские проблемы имеет человек, которого несет навстречу Петру сила, поток, описанный как мистическая греза. Религиозные проблемы («бес меня мучает») с женской стихией. Царю это интересно: «А жена же где?» Оказывается: «Жена на Москве в Преображенском. Начальные люди уж вовсе отбили. Пропадай она совсем. Нет хуже жены. Потому...» Щепотев не договорил, ибо: «Царь, как будто его дернуло что-то, повернулся и, ударив по плечу Головина, Автонома Михайлыча, стал говорить ему, что солдат этот малый хорош, что он его себе возьмет».

Похоже, что Алексей Щепотев, принесенный потоком «невидимой силы» к царю, должен был стать чем-то врода альтер эго Петра Алексеевича. В таком случае проясняется и ситуация с двумя родными сестрами, на которых женаты два героя с созвучными фамилиями Щепотев и Щетинин. Жена первого блудит с начальством «на Москве в Преображенском» (место жизни и игрищ Петра после перового стрелецкого бунта). А жена Щетинина, вроде, нормальная баба. В этой двойственности – явный намек на две половины единой женской души России, на расколотость русской премудрости (если угодно – софийности), указание на двух Рожаниц при божественном Роде. И та из них, что через Щепотева связана с Петром, форменная блядь. Что, собственно, полностью соответствует положению дел в «узле русской жизни» эпохи петровских реформ: одна половина русской души загуляла с немцами.

Толстой, очевидно, пытался распутать этот «узел», используя символику родовых и брачных уз. В сущности, он занимался этим и в «Войне и мире» (подробнее здесь), но в черновиках романа о Петре мы видим уже даже некоторую нарочитость семейно-родовой символики. Например, в одном из набросков читаем: «На святой, в то время как царь Федор Алексеевич умирал и с часу на час ждали его смерти, 23 февраля на красную горку, в Стрелецкой слободе в Грибоедовой полку в приходе Казанской богородицы у Калужских ворот венчали две свадьбы». Что это конкретно за свадьбы, не объясняется, но указание на Красную горку говорит о многом (кстати, в тексте Толстого явно описка: этот праздник отмечают через неделю после Пасхи, да и царь Федор умер 27 апреля, а не в феврале).

Красная горка – один из праздников Рода, к ней приурочивались свадьбы и сватовство. Начинали с похода на кладбище, потом были пляски и игры, типа горелок. Тон задавали девушки и молодки. Собственно, это был праздник Рода в женской его ипостаси, день Рожаниц (Ляли и Лели). Практиковались тайные обряды, например, ночное опахивание села, на которое не допускали мужчин. Божество в этот день соединяло пары, взвешивало шансы парней и девушек. Кто не пришел на общие гуляния, мог остаться без жениха или невесты. В общем, это был праздник начала нового жизненного цикла. Так что совсем неслучайно Толстой сделал набросок, соединяющий Красную горку со смертью царя, с которой, собственно, и началось то, что ему надо было описывать в романе о смене эпохи.

Конечно, трудно судить о целом по тем обрывкам, которые сохранились от работы над этим романом. Общий замысел не определился, персонажи готовы меняться и перетекать друг в друга, отношения между ними еще до конца не ясны, но все же глубинные тенденции вполне просматриваются. Нам сейчас интересен следующий клубок («узел») смыслов: отцы и дети, старое и новое, смена поколений, Запад – Восток, пеший и конный (женатые на родных сестрах), сшибка между ними, в результате которой одного уводят со сцены, а второго поток несет под крыло государя. Это все элементы «узла русской жизни», в недрах которого рождается будущее. Но есть в этих недрах деталь, которая очень смущает…

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.