Продолжение. Предыдущее здесь. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

Та часть текста, которую Толстой подготовил к печати после творческого кризиса 1875 года, начинается с поездки Левина в деревню сестры (за 20 верст от его Покровского). Тамошние мужики хотели надуть бар при дележе сена, но Левин это уладил. И вот теперь лежит в стогу, наблюдает: «Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем – все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и ёканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог сделать и должен был лежать и смотреть и слушать» (как обычно, мой курсив светлый, а Толстого – жирный. – О.Д.).

Это буквально изображение «хорового начала», теоретическая болтовня о котором так раздражала Толстого: «Народность славянофилов и народность настоящая две вещи столь же разные, как эфир серный и эфир всемирный, источник тепла и света. Я ненавижу все эти хоровые начала и строи жизни и общины и братьев славян, каких-то выдуманных, а просто люблю определенное, ясное и красивое и умеренное и все это нахожу в народной поэзии и языке и жизни и обратное в нашем» (письмо Страхову от 22.03.1872). Левин тоже неудовлетворен «нашим»: «Когда народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина».

«Враждебность». В ответ на манежный протест президент Медведев милостиво «отлил»: «Нужно поддерживать русский фольклор и музыку». Малый явно не понимает, что народ ведь не только поет, народ может спеться, как спелись мужики, пожелавшие обмануть Левина при разделе сена. Народ, он такой… Это ведь не отдельные люди, это особый социальный организм, который может иметь свои цели, отличные от тех, что преследуют индивиды. Человек может быть в высшей степени благонамерен, но как верный сын своего народа он может иметь благородную цель, например, обмануть барина или цинично надругаться над бедным президентом. Но это, конечно, так – между прочим, из чистого озорства. А настоящая цель разворачивающейся перед Левиным народной протоплазмы в том, чтобы просто жить, радоваться жизни, работать для жизни, любить, размножаться...

«Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, Бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные».

Толстовское изображение поющего народа – буквально образ Рода, икона Русского бога. Ибо Род и Народ по сути – одно и то же. Просто Род это невидимая субстанция, а Народ (имя собственное) – ее зримое воплощение. И как, глядя на икону, видишь бога, воплощенного в ней, и попадаешь под его прямое воздействие, так и здесь: созерцание Народа, живого тела Рода – действенно. Это может почувствовать каждый, оказавшись в толпе: состояние сознания изменяется. Вот и Левину, созерцающему проходящий народ, «в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь». Он завидует народу, хочет слиться с ним, размышляет об этом на ночь в стогу сена. Под утро в голове его крутится: «Иметь жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю это?.. Я уясню после. Одно верно, что эта ночь решила мою судьбу. Все мои прежние мечты семейной жизни вздор».

Так думает Левин. Но Толстой понимает, что его герою так жить (а ему самому – писать) невозможно, что у человека образованного не может быть той непосредственности, детскости, способности так петь. И хоть настоящее богоискательство у графа еще впереди (см. здесь), он чует, что Левин и то общество, в котором он родился и вырос, должны иметь какого-то иного, своего Рода. Вот почему барин, только что думавший жениться на крестьянке, выходит на дорогу и видит карету, в которой сидит его милая Кити. Пронеслась, и Левин уже передумал сливаться с народом. «Нет, – сказал он себе, – как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее». То есть – если уж пишешь роман об элите, нужно изображать и особого Рода этой элиты. Что Толстой, как мы видели, и делал с самого начала, изображая Облонского, как всеобщего коммуникатора. Но то было скорей изображение социальных связей. А вот как воочию выглядит Род высших слоев русского общества середины 19-го века? Посмотрим.

Пока Левин фантазирует о слиянии с народом и женитьбе на крестьянке, Каренин принимает меры в отношении неверной жены и занимается административным «делом об устройстве инородцев». А у Вронского своя служба. Вернувшись как-то под утро после тягостной обязанности сопровождать одного иностранного принца, желавшего испытать все русские удовольствия и «усвоить себе русский дух», Вронский получает записку от Анны (приезжайте вечером, мужа не будет).

«Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. «Что такое? Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенной бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не было во сне, – сказал он себе. – Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине».

После медвежьей охоты с иностранцем, которому из всего русского больше всего понравились французские актрисы, грассирующий мужик во сне не удивителен. Но вот Вронский спешит к Анне и сталкивается там на пороге с Карениным. Дело происходит до ее страшных родов (см. здесь), так что муж, в котором еще не проснулось Дитя, весьма возмущен тем, что Анна не хочет «соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие – не принимать у себя своего любовника». Каренин «должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу – требовать развода и отнять сына». Собственно, положение Анны и так уже невыносимо. Она страдает и винит в этом мужа. Узнав, что Вронский встретил его у входа, говорит: «Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний». И далее разговор приходит к тому, что разрешением мучительного положения, в котором они втроем оказались, будет ее смерть. Анне был сон:

«Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, – говорила она, с ужасом широко открывая глаза, – и в спальне, в углу, стоит что-то. /…/ И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там… Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir…» И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «Родами, родами умрете, родами, матушка…» И я проснулась…»

Вообще, это повторяющийся сон: Анна видела его еще до знакомства с Вронским и увидит потом, перед смертью. В таких повторяющихся снах обычно выражается то, что написано человеку на роду. Давайте поэтому повнимательней вникнем в то, что увидела Анна. В начальной части сна она хочет «узнать что-то» и видит – «что-то», стоящее в углу «ее спальни». В «углу». Это, конечно, не красный угол, где у народа стоят иконы (боги), но, собственно, и любой угол – место сакральное. В славянской мифологии угол – это граница миров. Особое пространство, отделяющее свое от чужого, внутреннее от внешнего, здешнее от потустороннего. В углу обычно обитает Домовой (то есть – частное, семейное, домашнее воплощение Рода). По некоторым поверьям в углу живут духи умерших, родители (что тоже указывает на Рода), а также – «нечистая сила» (и чтобы ее изгнать, окуривали углы).

Что касается баек о том, что сила, живущая по углам, – какая-то «нечистая», это, конечно, выдумки попов, веками агитирующих за еврейского бога и против русского. Ну, скажите, что может быть плохого в том, что в углу твоего дома живет предок, Род, Домовой? Ничего. Он живет и в твоей душе. Домовой отнюдь не «нечистая» сила, а сила сакральная. А все сакральное по своей природе двойственно: одновременно и смертельно опасно, и жизнетворно. Вот и то существо, которое явилось Анне, – оно ужасно, конечно, но вовсе не факт, что оно злонамеренно. Оно просто может быть разным.

По структуре сон Анны напоминает матрешку: в нем три слоя и три персонажа. Точнее, это один и тот же персонаж, который как бы развертывается во времени, последовательно конкретизируется, открывается в трех ипостасях. Вначале это безликое «что-то», (оно), стоящее в углу и вызывающее безотчетный ужас (даже говоря о нем Анна «с ужасом широко открывает глаза»). Об нем можно только сказать, что оно – страшит. Но вот оно поворачивается и таким образом оборачивается маленьким мужиком с бородой (опять-таки «страшным»). Это уже типичный русский Домовой. Разве что говорит по-французски: «Надо ковать железо, толочь его, мять…» О ковке чуть позже, а сейчас зафиксируем, что безликое нечто превратилось в мужика вообще, такого, в котором не узнается никто конкретный. И последняя метаморфоза: просыпаясь во сне, Анна видит совершенно конкретного Корнея, камердинера ее мужа. «Камердинер» значит «комнатный служитель», опять указание на Домового. Которому, как Роду, и пристало говорить о родах. Но камердинер Каренина пророчит страшное: смерть.

Итак, урожденная Анна Облонская видит во сне какое-то демоническое существо, обладающее признаками Домового, что естественно в романе о проблемах «в доме Облонских». Но почему мужик говорит по-французски, да еще – о железе? Тема железных дорог тут на поверхности, но она не так проста, как может показаться. К ней мы еще вернемся, а сейчас обратим внимание на интересные мелочи, связанные с ковкой железа. В славянском фольклоре кузнец – это тот, кто кует свадьбу. На святки парни обряжались кузнецами и «подковывали девок» (а эвфемизм «подковать девку» значил «вступить во внебрачную связь»). С другой стороны, ковка созвучна коварству, оковам. Мы уже видели (здесь), как Гефест кует сети для поимки неверной жены и ее любовника. И отметили, что Каренин выступает в роли Гефеста. После встречи на пороге своего дома с Вронским, который только что видел сон с мужиком, Каренин, который в сне Анны присутствует как Корней, коварно изымает письма жены и едет с ними в Москву, чтобы ковать сеть бракоразводного процесса. Точно Гефест!

 

Но только не надо сразу отождествлять его с тем Домовым, которого видела Анна. Дело в том, что Каренин тоже видел этого мужика. Правда, каждый видит Домового по-своему. Скажем, Вронский увидел его в виде обкладчика с медвежьей охоты. Каренину тоже явился мужик, только что убивший медведя. И тоже бородатый, и тоже бегло говорящий по-французски, но – не во сне, а наяву, в поезде по дороге в Москву. Это был Левин, который, не спав всю ночь, ворвался в полушубке в купе Каренина. Вот как сам мнимый мужик рассказывает об этом: «Кондуктор, противно пословице, хотел по платью проводить меня вон; но тут уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, – сказал он, забыв его имя и обращаясь к Каренину, – сначала по полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень благодарен. /…/ Я поторопился начать умный разговор, чтобы загладить свой полушубок».

Это рассказывается в доме Облонского, в момент, когда Левин встречается с Кити в первый раз с тех пор, как она ему отказала. Помните, тогда еще зашел разговор о спиритизме, и расстроенный Левин сказал графине Нордстон (которая, вроде бы, видела духов), что и деревенские бабы видят Домового. Сеанс вызывания духов в тот вечер не состоялся, но мы установили, что медиум Левин все-таки вызвал духа, сидящего в Анне Карениной, и дух, явившись в Москву, разорвал наметившуюся связь Кити и Вронского. И вот теперь – венец тех событий: сразу же после обеда Кити и Левин уединятся за карточным столиком и будут мелком на его сукне писать начальные буквы слов объяснения в любви (тоже в своем роде медиумизм)... А в это время в соседней комнате Долли будет убеждать Каренина в том, что нельзя начинать бракоразводный процесс. Кажется, она не преуспеет в этом, хотя – вернувшись из дома Облонских, Каренин получает телеграмму от Анны: «Умираю, прошу, умоляю приехать». Дальнейшее мы разбирали детально.

Для ясности стоит заметить: как во сне Анны видно три слоя, так и во всей «Анне Карениной» можно видеть по крайней мере три слоя: во-первых, слой конкретно поименованных героев романа, во-вторых, слой непоименованных мифологических персонажей, стоящих за ними, и, в-третьих, слой темной подосновы их жизни. Последнего слоя не стоит касаться. В тексте есть указания на него (вот как во сне Анны), но ничего определенного не сказано. Да и сказать ничего невозможно, кроме того, что там что-то есть и действует

 А вот результаты этого действия можно увидеть, поскольку оно осуществляется через персонажей верхнего слоя, таких как Анна, Каренин, Вронский, Облонский, Левин... Они четко прорисованы, каждый имеет имя, пол, возраст, связи, телесную форму, социальный статус, их поступки по большей части рационально обоснованы. Это, так сказать, зримые образы. Но в своей определенности они – только куклы, автоматы, неодушевленные предметы. А у Толстого они живые. И оживляет их (вспомните «оживленность» Анны) то, что сидит и действует в них: вот те самые боги мифологического слоя романа.

Мифологический слой, где действуют не конкретные герои, а боги, архетипы, очень запутан, поскольку там все может перетекать во все (к тому же там перемешаны разные мифологии). Но в некоторых ситуациях отдельные фигуры различить не так уж и трудно: вот Каренин в роли Гефеста, вот Вронский в роли Марса. Можно также указать место в тексте, где включается и начинает действовать такое-то божество: вот Каренин впадает в состояние Дитя, вот в Анне пробуждается «другая», вот Левин заражается духом народа. Собственно, наблюдениям за этим я посвятил две первые части большого экскурса «Толстой и Анна».

Нет, но Левин-то каков! Говорит, что не верит в духов, а сам, оказывается, Домовой. Не такой, конечно, Домовой как его друг Облонский. Стива-то добряк, а этот – серьезный, страшный, опасный. Ну, действительно, кто виновен в гибели Анны, если не он, вызвавший ее из Петербурга, чтобы она освободила для него Кити? И как результат начались все эти страдания… Определенно, он должен являться Анне в кошмарах. Впрочем, можно взглянуть на дело иначе: Левин, будучи альтер эго Льва Николаевича, делает ровно то, что зарождается в душе писателя, который и есть творец своих героев. И в этом смысле – их бог. Взгляните, разве Толстой не мужик с бородой, говорящий по-французски?

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.