АРХИВ '[привет от Сьюзан Гиверц]':

НАЧАЛО и ОБЛОЖКА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Она не может больше думать. Она хочет осязать. Ощущать. Слышать. Наслаждаться каждой отмеренной секундой. Лелеять тело: легко, прихотливо, ветрено.

На омертвелую ткань чувства, превратившего жизнь Саны едва ли не в синопсис для паршивенькой мелодрамы, впору вешать табличку gangraina1 и, если антибиотики и переливание крови не помогают, ампутировать: как учили-с. Нет-нет, она не стремится к идеальной (ли?) «безусловности»: нет-нет, она не готова отдавать лучшее, получая взамен сухие выстрелы пустоты: нет-нет, она не святая, к тому же, игра в одни ворота не столь жестока, сколь бездарна: нет-нет, Сана не шевельнет больше и пальцем: нет-нет, конечно же.

Нет-нет?..

Она перечитывает «Возможность острова» и подписывается под «смертельным приговором», который вынес человечеству гениальный француз2, как подписывается и под фразой «этой планете я поставил бы ноль»: фамилии автора Сана не помнит, но что с того? Вот если б можно было разделить на ноль П.! Он преследует во сне, не дает покоя и наяву – да он ни черта, в сущности, не понимает… Что ж, зато Сана кое-что смыслит в тривиальном словечке «двуличие». Плохиш – ящик Пандоры, решает она, и потихоньку, слой за слоем, отколупывает кровяную корку с едва успевшей затянуться раны – шкурка, хоть и тонка, сдирается достаточно быстро: и все б ничего, кабы не адская (который, любопытно, круг?) боль – Сана все еще помнит, как взяла однажды продолговатую льдинку, да и посмотрела сквозь нее в небо: солнечный луч танцевал тут же, в сверкающем центре, – тогда-то и увидела настоящие глаза П.: два прозрачных ледяных солнца, небесный яд голубики, убийственное сияние неживой, инопланетной, бирюзы. (далее…)