Мы все еще в том лесу, где кто-то из русских богов спас Толстого от самоубийства. Применительно к Левину этот случай описан в «Анне Карениной» (см. предыдущий текст). Испытавший сатори Левин скоро вновь погрузился в заботы мира. И Лев Толстой – тоже. Сходство налицо, но в «Исповеди» нет мужика Федора, который в романе вводит барина в транс. В «Исповеди» перед главкой, где описан случай в лесу, просто сообщается, что Толстой уже начал искать веру в среде простого народа: «И я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками, монахами, раскольниками, мужиками».

Тот факт, что в «Исповеди» нет ангела (бога в облике мужика), который говорит слова, заставляющие человека пережить инсайт, вовсе не означает, что Толстому никто не являлся. Конечно, являлся. Во-первых, ангел Федор каким-то образом все-таки попал на страницы «Анны Карениной», которая создавалась как раз в то время, когда Лев Николаевич был в депрессии и выходил из нее. А во-вторых, в «Исповеди» все же звучит голос русского бога, и мы в этом убедимся, когда придет время толковать сон, которым она заканчивается. Сейчас лишь замечу, что бог может проявлять себя самыми разными способами: как видение, как настроение, как мысль, как зверь или птица, как человек из плоти и крови, как персонаж романа, который ты пишешь или читаешь.

Лев Толстой пишет «Анну Каренину», и русский бог является ему (а потому и его альтер эго Левину) в виде мужика Федора. Но он уже являлся Толстому в виде Платона Каратаева (см. также здесь). А Достоевскому – в виде мужика Марея. А Тургеневу – в виде Касьяна с Красивой Мечи. А Тютчеву – в виде Царя небесного в рабском виде. Он явится и Солженицыну в виде зека Спиридона, и бесчисленным писателям-деревенщикам... Но отнюдь не все те, кому из глубин коллективного бессознательного являлся мужик, олицетворяющий дух простого народа, обращались в народную веру, как это случилось с Толстым: «Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь».

Искатели бога во все времена отказывались от «избытка». Просто потому, что для единения с богом избыток не нужен, нужна беззаботность. Но это вовсе не повод для того, чтобы вот так вот взять и превратиться в мужика (у которого забот, может, побольше, чем у барина). А Толстой решил опроститься до того, что стал пахать землю (хотя имение нищим отнюдь не раздал). Что это – барская дурь или в таком поведении есть глубокий сермяжный смысл? В «Исповеди» граф объясняет: «для того, чтобы понять жизнь», нужно было понять «жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей».

Похоже, Лев Николаевич решил поставить эксперимент на себе, погрузиться в смысловую стихию народной веры, понять ее изнутри. А это уже не пустая барская болтовня. Это в своем роде мистическая практика, попытка поймать бога, сделав себя наживкой (помнится, дон Хуан говорил Кастанеде: сделай себя заметным духу, может быть, он позарится на тебя).

Но при этом Толстой хотел остаться в рамках христианства: «Вероучение этих людей из народа было тоже христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга. К истинам христианским примешано было тоже очень много суеверий, но разница была в том, что суеверия верующих нашего круга были совсем не нужны им, не вязались с их жизнью, были только своего рода эпикурейскою потехой; суеверия же верующих из трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их жизни без этих суеверий, — они были необходимым условием этой жизни».

Из христианского контекста «Исповеди» ясно, что Толстой хотел сказать немного иное, но сказалось у него фактически следующее: бога надо искать не в «истинах христианских», а в примешанных к ним «суевериях» (ровно так и написано), но для образованных людей эти богоносные «суеверия» лишь баловство, а для людей из народа – «необходимое условие жизни». Именно в этих «суевериях» заключена реальность, дающая силу жизни, то есть – искомый бог. И отсюда понятно, почему бога надо искать у народа. Просто потому, что там он абсолютно необходим для жизни, а значит – там больше шансов его найти.

В принципе, это не обязательно так (дух дышит, где хочет), но ход мысли вполне понятен. Только, конечно, не надо путать вероучение (конструкцию человеческого ума) с непосредственными проявлениями бога. Эти две вещи почти несовместны. Бог – это то, что берет вас за ливер, куда-то влечет, что-то делает, дает или отнимает. Бог – реальность, данная нам в ощущении, а вероучение – только слова, условность, навязывание богу человеческих представлений о божестве. Бог, глядя на это со своей колокольни, чешет репу и добродушно посмеивается.

Поразительно то, что Толстой ищет силу жизни, бога, а говорит почти все время о вероучении. И таким образом (мы это уже видели на примере Левина) строит преграду между собою и богом. О своей вновь обретенной вере он сообщает: «Я вернулся к вере в ту волю, которая произвела меня и чего-то хочет от меня; я вернулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.е. жить согласнее с этой волей; я вернулся к тому, что выражение этой воли я могу найти в том, что в скрывающейся от меня дали выработало для руководства своего все человечество, т.е. я вернулся к вере в Бога, в нравственное совершенствование и в предание, передававшее смысл жизни. Только та и была разница, что тогда все это было принято бессознательно, теперь же я знал, что без этого я не могу жить».

Кажется, классик тут не совсем врубается: «Только та и была разница, что»... Но ведь это же решающая разница. Как это ни парадоксально для профанов звучит, а перемещение бога из бессознательной сферы в сферу знаемого всегда оборачивается отделением человека от бога (если, конечно, не применять шаманские техники, которые мы будем рассматривать в связи с психологией Юнга). Бог скрывается в глубине, а человек остается с вероучением, в котором божественный смысл искать бесполезно. Толстой это, кажется, чувствует, поэтому и хочет понять «жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей». И что же он понял? А вот: «Смысл этот, если можно его выразить, был следующий. Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее. Задача человека в жизни — спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым».

Как говорится, приехали! Значит, весь смысл народной веры сводится к тому, чтобы смиряться, терпеть и все такое. А я грешным делом думал, что смысл этой веры в любви ко всем людям, скотам и божьему миру в целом. Так меня в детстве мама и папа учили, простые русские люди из города Богородицка Тульской области (это – где было имение Вронского). Бедные мои милые старики, они жили себе, любили меня и весь свет, а умерли в темноте. Никто им не объяснил, что весь смысл их жизни был в том, чтобы терпеть и смиряться.

Толстой продолжает: «Смысл этот народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданием, живущим в народе и выражающимся в легендах, пословицах, рассказах». Вообще-то «предания» у нас сохранились самые разные, а вот про «пастырей» это он в самую точку: попы таки приспособили религию еврейского бога для эксплуатации гоев. Работали под предлогом просвещения темного народа. До крещения Руси мы, мол, были дики, не знали любви, не умели жить в обществе. Это, конечно, ложь. На самом же деле христианство только потому и могло прижиться у нас (да и где угодно), что накладывалось на то, что и без него уже процветало. В частности, так называемая «христианская любовь» – это естественное чувство, которое живет в любом человеке и конституирует любое общество. А религия бога евреев лишь привита к этой природной лозе, точнее – паразитирует на ней.

 

В результате этой подмены смыслов получилась ужасная путаница. В данном случае мы ее наблюдаем на примере текста «Исповеди», где за народную веру выдано вероучение, идеально приспособленное для того, чтобы держать людей в послушании: ты должен терпеть и смиряться. «Смысл этот был мне ясен и близок моему сердцу», – говорит Лев Толстой. Ну еще бы, он ведь помещик, живущий за счет крестьян. А вот смыслов исконно народных, не связанных с эксплуатацией мужика, барин уже не понимает, говорит: «Но с этим смыслом народной веры неразрывно связано… много такого, что отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам. Отделить одно от другого народ не может, не мог и я». И поэтому: «Как ни странно мне было многое из того, что входило в веру народа, я принял все».

Принять все (косить, пахать, стоило бы еще научиться задирать рубаху, когда ведут сечь) – это нормальная стратегия человека, который предполагает, что в народной вере есть то, что он ищет. Толстой ведь еще не знает, что там, в этой вере, нужно ему, а что нет. Придет время, и он найдет то, что искал: «царство божие внутри нас», которое достигается «непротивлением злому» (это далеко не то же самое, что «терпеть и смиряться»). И четко все сформулирует. Но пока он беспомощен, точно дитя: «Мне так необходимо тогда было верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения». Скрывал от себя неясности бессознательно. Это уже хорошо, это значит, что глубинах души пошел в рост настящий бог. Теперь надо только не мещать ему самому развиваться, не лезть со своими человеческими соображеними, удерживать себя от того, чтобы диктовать богу, как ему быть.

Однако Толстой вскоре не выдержал, стал выдумывать рациональные объяснения молитвам, праздникам, обрядам. Например, объяснял себе таинство причастия как «действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа». Отлично, но как примирить это с тем, что во время причастия надо выпить кровь и съесть тело учителя. Это же, простите, каннибализм. Это Толстому «было невыразимо больно». И все же он как-то пошел к причастию. «Я нашёл в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесён. И зная вперёд, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».

Нет, Лев Николаевич, так не годится, надо терпеть. Вон мужики, которым все это навязали, терпят... Толстой: «Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неучёность. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять её в таком виде».

Ну вот, хотел «принять все», а теперь уже «не может принять». Придется нам, видно, разбираться в том, что можно принять, а что нет. И для начала не худо напомнить, что русское православие – это конгломерат разнородных религий. В самом общем приближении можно сказать, что оно состоит из трех составляющих: 1) изначального иудаизма, 2) византийского христианства (которое само является компромиссом между иудаизмом и язычеством) и 3) остатков религии жителей Русской равнины. Эта народная вера давно уже не существует в чистом виде, а существует лишь в форме двоеверия.

Что такое двоеверие, отлично видно на примере все той же «Исповеди». Вот Толстой говорит: «Исполняя обряды церкви, я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело все человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и меня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемых мною людей из народа».

Заметьте: из всего православия писатель выделяет то, что касается любви и рода. А дальше самое интересное: «В слушании служб церковных я вникал в каждое слово и придавал им смысл, когда мог. В обедне самые важные слова для меня были: «возлюбим друг друга да единомыслием...» Дальнейшие слова: «едино исповедуем Отца и Сына и Святого Духа» — я пропускал, потому что не мог понять их».

 

Тут Толстой демонстрирует самую суть двоеверия, психологический механизм: вот до сих пор слышим и понимаем, а остальное пропускаем мимо ушей, поскольку нас это не касается. Собственно, мужик потому и не находит в вере попов «ничего ложного» (см. выше), что не слышит бессмыслицу. Собственно, таким способом русский народ сумел увильнуть от безумия чуждой религии: принял ее внешние формы, чтобы только отстали от него, а усвоил лишь то, что и так уже знал, что совпадало с его изначальным мировоззрением. Еврейского бога он даже не заметил, остался верен родным богам. Конечно, они теперь действуют под христианскими именами (см. здесь), но религиозная суть их осталась нетронутой. Например, всем близка и понятна история бездетной пары, которой три ангела (Троица), дают ребенка. Рождение – дело божественное. А дальше идет непонятное: отец слышит голос какого-то бога (еврейского) и, подчиняясь ему, пытается зарезать своего мальчика (подробности здесь). Но это уже дикость. И, само собой, в сердце мы ее не пускаем. Такой кафкианский бог нам не нужен. Наш бог – любовь, то, что соединяет людей в пространстве (семья и община) и времени (чреда поколений).

Пропуская мимо ушей слова «едино исповедуем Отца и Сына и Святого Духа», Толстой просто отказывался понимать христианское исповедание Троицы, что нормально, поскольку умом это понять невозможно (да никто всерьез и не предлагает). Но зато он четко улавливал «возлюбим друг друга да единомыслием». То есть – самую суть народной религии Троицы («Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками»), суть религии Рода, русского бога, который скрывается за христианской Троицей. Праздник Троицы в календаре идет сразу вслед за Родительской субботой, когда поминают умерших родителей. И не только своих конкретных родителей, но и всех предков, свой род, который живет в каждом. Мы можем забыть своих мертвых, можем не поминать их, но мы не можем от них никуда убежать, ибо они продолжают жить в нас, в наших генах, в наших душах, в наших делах. Предки действуют через нас, выражают в нас свою волю. И подчас заставляют нас делать то, чего мы совсем не хотим. Поэтому с ними надо как-то уметь договариваться.

Есть дни, когда мертвые и живые собираются вместе. На Родительскую субботу живые приходят на кладбища, поправляют могилы своих мертвецов, едят и пьют с ушедшими родными, говорят с ними в своей душе. А на следующий день все идут в церковь. На Троицу в церкви зелень: охапки травы, березы. В них – души умерших, предки, сам Род, бог смертей и рождений, обитающий в потоке сменяющихся поколений, объединяющий мертвых, живых и еще не родившихся – в единый народ. Человеческий род – это тело божественного Рода, а его естественный символ – дерево (в частности, генеалогическое). На Троицу Род стоит в церкви в облике дерева. Поп кадит Роду. Мертвые вместе с живыми слышат: «Возлюбим друг друга да единомыслием». Остальных слов не слышат ни мертвые, ни живые.

Ну и какой же бог явился Толстому в весеннем лесу? Кто спас его, когда распускалась листва на березах? Ясен пень – бог, воплотившийся в дереве. В следующий раз мы увидим графа Толстого висящим на древе.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.