Серия очерков Георгия Иванова «По Европе на автомобиле» не получила такой широкой известности, как его воспоминания «Петербургские зимы» или неоконченный роман «Третий Рим», тем не менее – это очень сильная и стильная проза, действующая к тому же не просто как рассказ о путешествии, а теперь уже и как машина времени: читатель оказывается погруженным в ту Европу, которой теперь уже нет ни на географических картах, ни в политических реалиях, в те недолгие, но существенные расклады, которые творились в Европе в начале 30-х и были, возможно, точкой бифуркации, развилкой, в которой история (и Европы, и России) могла бы двинуться по совершенно другому пути. Сюжетную канву текста составляют воспоминания о поездке из Риги в Париж, предпринятой Георгием Ивановым в начале 30-х годов (видимо, речь идет о сентябре или октябре 1933 года, так как первый из этих очерков был опубликован впервые в ноябре 1933 года в эмигрантской газете «Последние новости», где и далее эти очерки публиковались из номера в номер – вплоть до февраля 1934 года). Начало 30-х, когда происходила описываемая поездка, было временем вхождения во вкус фашистской Германии, имевшей тогда самые радужные планы и перспективы. Иванов едет из Риги через подчиненные фашистской Германии города Латвии, Литвы, Польши, еще с их старыми названиями (Митава – это сейчас латвийская Елгава, Шавли - литовский Шяуляй, Тильзит – российский Советск, Шнейдемюле – польская Пила), рассказывает о берлинских собраниях РОНДа (Российское Освободительное Национальное Движение), движения, призванного освободить Россию от большевиков с помощью фашистов. И позволяет почувствовать ту неуловимую поэзию ускользающего мгновения надежды и обреченности, которая висела тогда над Европой вообще и – в частности и в особенности – над русскими людьми, бежавшими туда от большевистского беспредела. Мы публикуем эти очерки полностью.
Георгий Иванов ПО ЕВРОПЕ НА АВТОМОБИЛЕ
I
Случай пересечь пол-Европы на автомобиле представляется не часто в эмигрантском быту. Мне в этом смысле повезло. Из Риги в Париж я приехал на 20-сильной американской машине. Путешествие длилось девять дней. Долгие остановки в пути покрывались быстрой — на хороших дорогах до 120 (километров) в час — ездой. Повезло мне еще и потому, что поездка состоялась именно теперь: главная часть пути лежит, как известно, через Германию.
* * * *
Кресты братских кладбищ. Лес, исковерканный орудийным огнем. Остатки окопов, клочья колючей проволоки, стены сожженных фольварков. Призраки войны все еще сторожат большую литовскую дорогу. Усилия людей и природы за 15 лет все еще не уничтожили их. Да и там, где следы войны внешне стерты, продолжает веять ее ледяная тень.
Митава. Ныне тихая латвийская провинция, в прошлом столица герцогства Курляндского. Неподалеку, вниз по течению реки Аа стояла когда-то небольшая мыза Кальнецем. Ее арендовал мелкопоместный дворянин фон Бюрен. У арендатора этого был сын, звали его Эрнст Иоганн.
Эрнст Иоганн фон Бюрен (впоследствии его фамилия стала писаться иначе: Бирон) приезжал иногда в Митаву верхом или на отцовской двуколке. Дорога из мызы в город лежала по берегу реки мимо древнего Комтурского замка, резиденции рода Кетлеров, герцогов Курляндии. В Митаве у Эрнста Иоганна водились друзья среди разночинцев и купцов. Надменная курляндская знать ни его, ни его отца в свой круг не пускала: не говоря уже о бедности Бюренов, самая их принадлежность к дворянству вызывала сомнения. С завистью молодой фон Бюрен смотрел на своих знатных и богатых сверстников, перед которыми распахивались ворота герцогского замка, для него навсегда закрытые.
Впрочем, не всегда. Когда Бирон в 1737 году был провозглашен, повелением Анны Иоанновны, великим герцогом Курляндским, — он один-единственный раз в эти ворота вошел. Ему хотелось лично убедиться, что в подвалах расставлено достаточно дубовых, окованных железом, бочонков и что порох в них не отсырел. Потом Бирон со свитой взобрался на пригорок на противоположном берегу реки. Герольды затрубили в трубы. Войска взяли на караул. Новый великий герцог не спеша вынул из кармана платок и высоко им взмахнул. Взрыв был так силен, что окна полопались в половине литовских домов. Для неслыханной по великолепию резиденции, которую задумал строить Бирон, было очищено место.
Строитель ее был уже намечен заранее: граф Боржилижес Растрелли, «Варфоломей Варфоломеевич», как любил он сам себя называть, еще молодой, но уже прославленный строитель Зимнего дворца.
Митавский и Руэнтальский замки, возведенные по прихоти Бирона, — одни из ранних созданий Растрелли. Они начаты незадолго до смерти императрицы Анны и ссылки Бирона в Пелым и стоят неоконченными 21 год — вплоть до восшествия на престол Екатерины. Пока звезда временщика гаснет в мрачном ущербе — все выше всходит слава гениального строителя. Зимний, Аничков, Петергофский, Царскосельский дворцы, Александринский театр, Смольный, дом Строгановых, Пажеский корпус, Владимирский собор — все это — в одном только Петербурге и его окрестностях — создано Растрелли, когда шестидесятичетырехлетним стариком он возвращается в Митаву к своим неоконченным творениям. Бирон — дряхлый, больной, изголодавшийся по роскоши и власти, лихорадочно торопит архитектора. Ему мало почти готового Руэнтальского дворца, он хочет, как можно скорее, торжественно вступить в главный, Митавский. Даром, что ли, он взрывал резиденцию прежних герцогов, даром тратил без счету золото русской казны? Но Митавский дворец простоял без крыши и без стен с лишком двадцать лет, и хотя триста рабочих работают на постройке день и ночь — Бирону придется еще долго ждать — ждать почти до самой смерти. Только шесть месяцев проживет он во дворце, в котором как бы воплотилось все его ненасытное честолюбие, вся его непомерная гордыня. И Растрелли не суждено увидеть свое творение завершенным: незадолго до окончания работ умрет его жена, и великий артист, бросив все, уедет в Италию.
Митавский замок не уцелел во время войны (там одно время жил Вильгельм и из кабинета Бирона по прямому проводу разговаривал с Берлином) — был сожжен войсками Бермонта-Авалова, хлопнувшими дверью, отступая. Дверь хлопнула громко: имя Вермонта до сих пор произносится в Латвии с ненавистью. Дело, конечно, не в одном Митавском замке: взрыв пироксилиновых шашек, превративший в ноябре 1919 года великолепный дворец в пылающие развалины, только эффектный росчерк в конце длинного «списка благодеяний» этого современного конквистадора, полугрузина-полунемца.
Теперь Митавский дворец реставрируется латвийским правительством. От потомков Бирона, князей Саган, и из Венского музея Альбертини раздобыты подлинные чертежи Растрелли. У зияющих пустыми окнами классически прекрасных стен возятся рабочие, навалены кирпичи, бревна, известка. Восстанавливается и разоренный Руэнтальский замок.
Заглядываю за решетку углового окна подвального этажа. Низкая сводчатая комната пуста. Но еще месяц тому назад здесь стоял литой почерневший гроб с прахом великого герцога Курляндского. Наконец-то он предан земле. Вечного упокоения Бирону пришлось тоже долго ждать. С 1825 года во дворце поселяется курляндский губернатор, и гроб Бирона по «хозяйственным соображениям» переносят из усыпальницы в... кладовую. Там труп временщика пролежал среди разного хлама почти сто лет — даже не закрытый крышкой. От большевистского владычества сохранилась фотография: набальзамированная, высохшая кукла Бирона стоит во весь рост у стены: на голове немецкая каска, в провале рта — трубка, по бокам два хохочущих красноармейца. Когда Вермонт жег Митаву, тело Бирона валялось на обледеневшей земле перед пылавшим дворцом. Потом его подобрали и снова водворили в кладовую. И только теперь, в 1933 году, серебряный вычурный гроб рококо зарыт в землю на обывательском кладбище, и над ним поставлен простой деревянный крест.
* * * *
Литва. Ночевка нам предстоит в Шавлях.
Въехав в Шавли, мы обратились к полицейскому, только чтобы узнать дорогу: «Скажите, где здесь гостиница...» «Берлин»?» — перебил он, как человек, хорошо знающий, какая единственная гостиница может удовлетворить изысканные вкусы туристов, приехавших осмотреть достопримечательности Шавель на собственном автомобиле.
«Отель-ресторан Берлин». Вывеска с этими словами была освещена тремя зелеными лампочками сверху и одной розовой снизу. Прежде чем попасть в коридор, где расположены номера, надо сперва подняться на несколько ступенек, потом спуститься на несколько, перешагнуть через какую-то неопределенную выпуклость на полу и еще куда-то подняться. Коридор выкрашен небесно-голубой краской, номера — пунцовой. В номерах огромные окна, необыкновенной высоты потолки, давно не виданный умывальник с мраморной доской и педалью, олеографии «Бабушка с внучкой» и «Замок в Шотландии» и запах, тот особенный запах, которым от века пахли гостиницы в русских уездных городах, запах, которого нельзя ни проветрить, ни заглушить, который, должно быть, как бы ни летело время и ни менялась карта мира, незыблем, вечен, неистребим.
— Чичас, — сказал веснушчатый коридорный, когда мы потребовали воды в умывальник, и пропал.
— Чичас, — повторил он, просунув лохматую голову в дверь, когда, потеряв терпение, мы снова позвонили, и, действительно, не обманул — еще через четверть часа принес воды.
— Холодно, нельзя ли натопить?
— Можно. Чичас. — Он вернулся с дровами и стал их накладывать в печку.
— Угар будет, — сказал он задумчиво, уже достав спички, чтобы поджечь растопку. — Такая проклятая печка — закрывай трубу, не закрывай, все равно будет угар. Лучше я перины вам принесу.
— А других номеров, где хорошие печки, нет?
— Есть и с хорошими: пятый номер, седьмой номер.
— Ну?
— Заняты чичас эти номера, там господа футболисты стоят.
— А остальные?
— Остальные все, как эта, — только затопи — чичас угар.
— А что вы желаете? — с акцентом истинной гражданки Шавель ответила миловидная девица, сидевшая в ресторане за пустой стойкой между двумя пальмами в кадках.
— А что у вас есть?
— А что вы желаете?
— Да что же у вас есть?
— Закуска.
— А еще что?
— Закуска: огурцы, шпроты, кильки.
— А горячее есть что-нибудь?
— Горячее? — Она удивилась. — Горячее будет в восемь часов: сосиски.
— Почему же только в восемь?
— Потому что сосиски из Ковно, в половине восьмого поезд придет.
— Ну, а будет к сосискам что-нибудь еще, гарнир какой-нибудь?
— А что вы желаете?
— А что у вас есть?
— Огурцы есть. — Она помолчала. — Чай есть. Халла скоро будет.
Ожидая сосисок из Ковно, я пошел пройтись. Была суббота. Сплошная густая толпа медленно двигалась по правой стороне главной улицы Шавель. Я вспомнил, как за несколько дней до объявления войны я так же гулял в субботний день в таком же еврейско-литовском городке Лиде. Ничего не переменилось с тех пор. И тот же прозрачный серо-синий с розоватым отливом воздух обнимает все это.
«Особенный еврейско-русский воздух».
Ничего не переменилось. Даже предчувствие новых несчастий, испытаний и гроз, смутно веющее в этих мирных сумерках, осталось тем же.
Спать, несмотря на перины, было отчаянно холодно: перины были узкие, сверху грело, с боков надувало. Вскоре начали давать о себе знать занимавшие номера с исправными печками «господа футболисты». Они праздновали только что забитые кому-то голы. Часа в два ночи явилась полиция их усмирять. Едва утихли футболисты, огромные, завешенные только жидкими гардинами окна начали стремительно светлеть. Скоро солнце заливало всю комнату. Дрожа от холода, я спустился в ресторан и заказал себе кофе. «Чичас», — ответил лохматый коридорный, дремавший за стойкой на месте вчерашней девицы.
Неман отделяет Литву от Германии. Литовский пограничник бегло просматривает наши паспорта, берет под козырек, и мы медленно движемся по широкому мосту на немецкую сторону, в Тильзит. Бесчисленные красные флаги развеваются на ветру. Они всех размеров — от маленького до колоссального. Они всюду: на домах, на фонарных столбах, на трамваях, на автомобилях, над головами марширующих, как на параде, школьников, отправляющихся на воскресную экскурсию. Сотни, тысячи флагов. На их кумачово-красном фоне чернеют крючки свастики.
Множество флагов. Множество людей в рыже-желтой форме с красной повязкой на рукаве. Звуки военной музыки, слышащейся одновременно с разных сторон города. Сухая барабанная дробь. Таможенный чиновник, поднимающий правую руку: «Гейль!» «Новая Германия».
Чтобы размять ноги, делаю несколько шагов по прилегающей к таможне улице. Бросается в глаза нечто, до сих пор мною не виданное.
Витрина писчебумажного магазина. Среди портретов вождей, на фоне красного флага разложены сияющие новенькой золингенской сталью кинжалы. Кинжалы очень внушительные — раза в 2 длиннее и шире среднего финского ножа. Крестообразная, как у кортика, рукоять. На широком обоюдоостром лезвии выгравировано: «Ehre und Blut» — «Честь и кровь». Тут же пояснительная надпись: «Дорожные ножи для гитлеровского юношества».
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете