Итак, «мертвые вернулись из Иерусалима»… А в результате появился визионерский текст «Septem Sermones ad Mortuos» («Семь наставлений мертвым»).
Судя по «Воспоминаниям», они вернулись в летний день 1916 года. А по датировкам «Красной книги» — 30 января. Странно. Но в этой истории и вообще много странностей. Некоторые из них можно объяснить тем, что материалами воспоминаний, надиктованных восьмидесятилетним Юнгом, распоряжалась Аниэла Яффе. Старик, конечно, просматривал текст, но вполне мог не заметить какие-то ляпы или что-то забыть. А мог и сознательно мистифицировать публику. Ведь издал же он «Семь наставлений» как перевод на немецкий трактата гностика начала II века Василида Александрийского (о жизни которого мало что известно, а от сочинений — практически ничего не сохранилось).
Это издание вышло мизерным тиражом (для своих) уже чуть ли не в 1916 году. А широкой публике «Наставления» стали доступны только в 1961 году, когда были напечатаны в виде приложения к «Воспоминаниям». В предуведомлении к этой публикации Яффе сообщает, что Юнг сожалел о предпринятом в 1916 году издании и называл его «грехом молодости». Грешнику было за сорок. Но и в старости он напускал туману вокруг этого текста: «Не без колебаний согласился на публикацию "Семи наставлений" в книге своих воспоминаний, и то лишь "ради того, чтобы все было честно"». Особенно «честно» получилось по отношению к простофилям, почему-то решившим, что доктор получил откровение прямо от Василида.
На самом деле, конечно, никаких откровений от александрийского гностика Юнг не получал. Когда была издана «Красная книга», стало ясно, что подлинным автором наставлений является не реально живший Василид, а вполне потусторонний Филемон, за которым Юнг просто все записал. Аниэла Яффе указывает, что «в этой работе можно заметить наметки и предвосхищения тех мыслей Юнга, которые впоследствии воплотились в его научных трудах». Да, верно. И на эти «наметки» я буду обращать особое внимание в данном экскурсе.
Теперь к делу. В январе 1916 года Юнг часто говорил со своим другим «я», давил на него (непонятно, какое из двух «я» при этом страдало, а какое — наоборот). Потом стал больше разговаривать со своей душой, другими персонажами (детали я опускаю). Тем временем душа прилетала, улетала…. И вот как-то ночью, когда душа отлучилась, в дверь постучала темная толпа… Аналитик струхнул. Но тут вернулась душа и сказала: «Они здесь и распахнут твою дверь». Юнг принялся было что-то брюзжать, а душа: «Молчи, не то помешаешь работе». И едва она это сказала, как вот — Филемон в белых одеждах жреца. Положил руку Карлу на плечо, и тот произнес: «Говорите». В ответ мертвецы загалдели: «Мы вернулись из Иерусалима, где не нашли того, что искали. Мы умоляем впустить нас. У тебя есть то, чего мы хотим. Не твоя кровь, а твой свет». На что Филемон им: «Слушайте же: Я начну от ничто».
Это первое наставление мертвым. Оно продолжается так:
«Ничто, по сути, то же, что Полнота. В бесконечности наполненность равно что пустота. Ничто — пусто и полно. Вы можете сказать равным образом и иное о ничто, к примеру, что оно бело или черно, или что его нет. Бесконечное и вечное не имеет свойств, ибо имеет все свойства. Ничто или Полноту мы наречем Плеромой. В ней прекращает свой путь бытие и помышление, поскольку вечное и бесконечное не имеет свойств. Там нет никого, потому как иначе некий Тот отличался бы от Плеромы и имел свойства, которые делали бы его отличным от Плеромы».
Греческое слово «плерома» переводится на русский язык как «наполнение, полнота, множество». В гностической философии оно означает божественную полноту, совокупность небесных духовных сущностей, эонов. Однако то, что говорит Филемон, не слишком похоже на дошедшие до нас гностические тексты. Уж скорей это напоминает «единое» из платоновского «Парменида». Или учение о «бардо» из тибетской «Книги мертвых» (кстати, в «Ответе Иову» Юнг будет говорить о «плероматическом состоянии, или состоянии бардо»). Или вот это: «Дао — все вмещающая в себя пустота, пользуйся ею — и она будто не переполняется. О, бездна! Предок десяти тысяч вещей!» Короче — любое учение о недифференцированном первоначале, из которого все возникает и в котором все растворяется.
Филемон продолжает: «В Плероме есть все и ничего: не стоит помышлять о Плероме, ибо это означало бы саморастворение». Зато можно мыслить о Творении, ибо: «Творение пребывает не в Плероме, но в себе. Плерома есть начало и конец Творения. Она проходит его насквозь… Хотя Плерома проходит непременно насквозь, нет у Творения в том части». Это относится и к человеку: «Мы же сама Плерома и есть, ибо мы часть вечного и бесконечного. Нет у нас, однако, в том части, ибо мы бесконечно отдалены от Плеромы — не пространственно либо временно, но сущностно, — тем, что отличны от Плеромы как Творение, имеющее пределы в пространстве и во времени».
Итак, перед нами две сферы, одна из которых (Плерома) абсолютно непроницаема для ума, а вторая (Творение) — доступна. Пользуясь аналогией, можно сказать, что Творение — это как бы пузырек («имеющее пределы») в беспредельном океане Плеромы. Из дальнейших речей Филемона станет ясно, что в Творении (пузырьке) одна вещь отличается от другой, и именно этим оно отличается от плероматического океана, который, впрочем, пронизывает и Творение. Но это ведь значит, что в учении Филемона Творение и Плерома соотносятся между собой так, как в глубинной психологии Юнга соотносятся сознание и бессознательное. Нет, я вовсе не утверждаю, что «Плерома» — это и есть юнговское бессознательное (хотя, конечно, она принадлежит бессознательной сфере). И тем боле не говорю, что «Творение» — это сознание (разумеется, это не обязательно так). Я пока говорю лишь о смысловой конструкции, сопрягающей сознание и бессознательное, знаемое и неведомое. И предлагаю разобраться в устройстве этой конструкции.
Для начала обратимся к «Психологическим типам» (1921), поскольку эта книга — самая близкая по времени к видениям Юнга систематизация его глубинной психологии. В разделе «Определение понятий» читаем: «Бессознательное есть, по-моему, предельное психологическое понятие, покрывающее все те психические содержания или процессы, которые не осознаются, то есть которые не отнесены воспринимаемым образом к нашему "я"» (курсив мой. — О.Д.). И дальше: «Вопрос о том, в каком состоянии находится бессознательное содержание, пока оно не присоединено к сознанию, не поддается никакому познавательному разрешению».
А что же такое сознание? «Под сознанием я разумею отнесенность психических содержаний к нашему "я", поскольку "я" ощущает эту отнесенность как таковую. Отношения к "я", поскольку они, как таковые, им не ощущаются, остаются бессознательными. Сознание есть функция или деятельность, поддерживающая связь между психическими содержаниями и "я". Сознание для меня не тождественно с психикой, ибо психика представляется мне совокупностью всех психических содержаний, из которых не все непременно связаны прямо с "я", то есть настолько отнесены к "я", что им присуще качество сознательности».
Итак, сознание — это то, что связывает «я» и некий психический объект Х, и притом эта связь осознается, то есть — опять-таки устанавливается связь между «я» и объектом, который представляет собой сознание связи между «я» и Х. Иными словами: сознание — это сознание сознания. Такая конструкция — типичный западный субъектоцентризм, нашедший яркое выражение в формуле «Cogito, ergo sum» («Мыслю, следовательно существую»). В «Началах философии» Декарта читаем: «Под именем „cogitatio“ я понимаю всё то, что для нас, сознающих притом самих себя, в нас происходит, насколько мы об этом в нас имеем сопутствующее знание». Позже в «Критике чистого разума» Кант скажет: «Должно быть возможно, чтобы "я мыслю" сопровождало все мои представления; в противном случае во мне представлялось бы нечто такое, что вовсе нельзя было бы мыслить, иными словами, представление или было бы невозможно, или по крайней мере для меня оно было бы ничем». То есть — было бы бессознательным.
Концепция «сознания сознания» лежит в основе великого технологического прогресса Запада, но о сознании как таковом мы из нее ничего не узнаем. О том, что такое сознание, мы знаем из опыта сознания, который непосредственно переживаем (и который подставляем в формулу: «я сознаю нечто и сознаю, что сознаю это нечто»). А откуда берется сам опыт сознания? В докладе «К психологии восточной медитации», прочитанном в 1943 году, Юнг говорит: «Наше сознание не творит само себя, но проистекает из неведомых глубин. Оно постепенно пробуждается у ребенка и оно пробуждается каждое утро из глубин сна, бессознательного состояния. Оно подобно ребенку, который ежедневно рождается из материнской первоосновы — бессознательного. Как показывает строгое исследование бессознательных процессов, сознание не просто находится под их влиянием, но и постоянно вытекает из бессознательного в форме бесчисленных спонтанных представлений».
Здесь сознание уже не только функция, обеспечивающая связь психических содержаний с «я» (что, конечно, не исключается), но нечто такое, что рождается из бессознательного. А рождение — это прежде всего отделение, дифференциация. Время от времени Юнг прямо говорит, что дифференциация «есть сама сущность, без чего нет сознания». Но чаще он это лишь подразумевает. А вот Филемон возводит дифференциацию («отличимость») в принцип: «Творение есть отличимость. Оно отличимо. Отличимость — его сущность, потому оно и отличает. Человек отличает потому, что сущность его есть отличимость. Посему отличает он и свойства Плеромы, коих не существует. Он отличает их по своей сущности».
Так значит, Творение — есть отличимость, а человек способен отличать, осознавать различия. Но может и не отличать, не осознавать, и тогда он погружается в бессознательное состояние (по крайней мере — по отношению к тому, чего не осознает, не отличает). Из того, что говорит Филемон, можно заключить, что существуют по крайней мере два аспекта бессознательности: во-первых, абсолютная бессознательность (полная неотличимость Плеромы) и, во-вторых, относительная бессознательность (еще не осознанное, то, что не отнесено к «я»).
Абсолютная неотличимость Плеромы — это метафизический аспект бессознательного, принцип бессознательности, исключающий сознание. На основе этого принципа построен и сам термин «бессознательное» (то, в чем нет сознания). Понятно, что о таком бессознательном мы ничего не знаем и знать не можем, хотя и пытаемся спроецировать на него свой опыт сознания (как выражается Филемон, «человеку приходится вести речь о свойствах Плеромы, коих не существует»). А относительная неотличимость соответствует тому, что Юнг определил как психические содержания, не связанные с «я». Это, собственно, и есть бессознательное в психоаналитическом смысле. Для Канта оно еще было «ничем», а открыл его Эдуард фон Гартман, издавший в 1869 году книгу «Философия бессознательного».
Гартман отталкивался от основных положений труда Шопенгауэра «Мир как воля и представление», где «воля» — изначальная самодостаточная сущность, а «представление» — ее продукт. Шопергауэровская «воля» — нечто абсолютно непредставимое и непознаваемое (по сути — Плерома), Гартман же показал, что в любом акте воли должна быть какая-то цель (помним учение Аристотеля о движении), а значит — и представление (сознание). Гартмановская концепция «представляющей воли» стала философским обоснованием всех современных теорий бессознательного и дала психологии объект исследования. В терминах Филемона относительное бессознательное психоанализа можно назвать неотличимостью Творения.
В книге «О природе психе» (1946), рассматривая особую пред- или околосознательную сферу, Юнг пишет: «Именно эта "ничейная земля" имеет для нас неоценимую значимость… Здесь явственно видно, насколько относительно бессознательное состояние... Но столь же относительно и сознание, так как оно охватывает не только сознание как таковое, но и целый диапазон его интенсивности. Между "я делаю это" и "я осознанно делаю это" — бездна несоответствий, иногда вплоть до явных противоречий. Стало быть, существует сознание, в котором преобладает бессознательное, равно как и сознание, в котором господствует осознание "я"».
Юнг называет такое положение дел парадоксальным. И верно: любая граница чревата возможностью семантического парадокса (о чем подробно — в следующий раз). В частности, на границе между сознанием и бессознательным легко принять себя за кого-то другого: бабочке снится, что она Чжуан Чжоу, или ему — что он бабочка? Интересно, а что об этом думает Филемон? Вот что: «Наша сущность есть отличимость. А не будем той сущности верны, то и отличим себя недостаточно. Потому нам должно творить отличаемость свойств». Отвечая же на вопрос: что плохого если не отличать себя? — маг поясняет: «Не отличая, угодим мы за пределы своей сущности, за пределы Творения, и низвергнемся в неотличимость, а она есть иное свойство Плеромы. Мы низвергнемся в саму Плерому и перестанем быть Творением, себя обрекая растворению в Ничто. А это Смерть Творению».
В книге «Отношения между "я" и бессознательным» (1928) Юнг выразит эту мысль Филемона немного иначе: «Почему же так желательно, чтобы человек индивидуировался? Это не только желательно, но прямо-таки необходимо, поскольку из-за смешения с другими индивидуум совершает поступки, которые толкают его на разлад с собой. Ведь всякое бессознательное смешение и неотделенность вынуждают быть и действовать так, что это не совпадает с собственным бытием» (типа — воображать себя бабочкой или Наполеоном). Вот и Филемон говорит (продолжаю оборванную цитату): «Мы, стало быть, умрем в той мере, в каковой не станем отличать. Оттого-то естественное устремление Творения направлено к отличимости противу изначальной опасной тождественности. Имя тому устремлению PRINZIPIUM INDIVIDUATIONIS. Тот принцип есть сущность Творения».
Принцип индивидуации — самый нерв психологии Юнга (напомню, что я положил себе здесь отслеживать, как в его научных трудах воплотились наметки «Семи наставлений»). Термин principuim individuationis встречается у Шопенгауэра, который, по всей видимости, взял его у алхимика XVI века Герарда Дорна. В «Психологических типах» термин «индивидуация» определен двояко: «Вообще говоря, индивидуация есть процесс образования и обособления единичных существ, — говоря особо, она есть развитие психологического индивида как существа, отличного от общей, коллективной психологии. Поэтому индивидуация есть процесс дифференциации имеющий целью развитие индивидуальной личности».
Впоследствии Юнг разовьет это понимание индивидуации, будет толковать ее уже не только как процесс отделения от коллективной психики, но — как процесс достижения целостности, обретения Самости. Самость же — это центр личности, включающей в себя не только сознание (центром какового является «я»), но и бессознательную психику. А отсюда ясно, что пусть к Самости лежит через бессознательное, в котором «я» может раствориться, потеряться, подмениться чем-нибудь… И тогда человек окажется игрушкой неведомых сил, выступающих от имени его «я». Доктор Юнг в своей медицинской практике повидал немало подобных случаев, а в ходе своей «встречи с бессознательным» лично испытал воздействие этих сил. И вот теперь, слушая призрака, наставляющего мертвецов, знакомится с теорией, объясняющей то, что и так уже знает из опыта.
Теория Филемона основана на том, что свойства Плеромы — «суть попарно сочетаемые противоположения», как то: Сущее — Несущее, Различное — Тождественное, Добро — Зло, Красота — Уродство и так далее. При этом «парные противоположения суть свойства Плеромы, коих в ней нет, ибо они друг друга упраздняют». А в Творении? Вот человек — это Творение. Но вместе с тем — и Плерома. «Поскольку мы суть сама Плерома, в нас присутствуют все эти свойства, а когда основание нашей сущности — отличимость, то и имеем мы те свойства во имя отличимости и под знаком ее». То есть человек проявляет (если не сказать прямо: создает) эти бинарные оппозиции, когда отличает (осознает). Это как у Лао-Цзы: «Когда в Поднебесной узнают, что прекрасное — прекрасно, тотчас появляется уродство. Когда в Поднебесной узнают, что доброе — добро, появляется зло». Юнг сформулирует это наукообразно: «Оппозиции или существуют в своей бинарной форме, или не существуют вовсе, и бытие без противоположностей совершенно немыслимо» («О природе психе»).
Проблема, однако же, в том, что в пограничной околосознательной зоне человек может и не различать бинарные оппозиции. А поскольку он постоянно в ней пребывает (даже абсолютное бодрствование — есть бодрствование по отношению к чему-то, тогда как что-то другое остается за пределами сознания), постольку он всегда в той или иной мере пребывает в бессознательном состоянии. Особенно же — если одержим. Филемон: «Когда наши устремления направлены к Добру или Красоте, мы забываем про нашу сущность, то есть отличимость, и обрекаем себя на свойства Плеромы, а они суть парные противоположения. Мы силимся, дабы достичь Добра и Красоты, но наряду с тем обретаем Зло и Уродство, потому как в Плероме они едины с Добром и Красотой».
Но почему, устремляясь, скажем, к Добру, мы должны «забывать про нашу сущность, то есть отличимость»? Разве это обязательно? Нет, конечно, хотя — и возможно, коль скоро мы пребываем в бессознательном, где нами могут овладевать самые разные духи. Это же известно: дух, желающий зла, творит добро, а дорога в ад вымощена добрыми намерениями. Так вот, человек, чтоб не стать жертвой духов, подменяющих его «я» и не отличающих зла от добра, должен всегда быть собой — отличаться и отличать (в этом цель индивидуации). Филемон продолжает: «Когда же мы остаемся верны своей сущности, именно — отличимости, то отличаем себя от Добра и от Красоты, а тем самым — от Зла и Уродства. Мы тогда не низвергаемся в Плерому, то есть в ничто и в растворенность».
Позволительно, однако, спросить: «Как быть тогда, когда мы свои устремления направим к различению? Разве тогда не будем мы верны своей сущности? Не придется ли нам, устремляясь к различению, обречь себя на тожественность?» Ответ: «Плерома не имеет свойств. Мы их созидаем помышлением. Стало быть, когда вы устремляетесь к различению, к тожественности или к иным свойствам, то устремляетесь к помыслам, что проистекают навстречу вам из Плеромы, именно к помыслам о несуществующих свойствах Плеромы. В погоне за теми помыслами вы погружаетесь снова в Плерому и достигнете различения и тожественности разом».
Здесь та же самая логика, что в случае других парных оппозиций: стремясь к Различному, человек приходит к его противоположности, Тождественному. Но это значит, что сознательное устремление к индивидуации и обретению Самости может вести (и приводит) к противоположному результату. Это трудно понять, и Юнг объясняет: «Процесс индивидуации путают с сознательным становлением "я", в результате чего "я" отождествляется с Самостью, и это в свою очередь приводит к безнадежной концептуальной неразберихе. Вследствие этого индивидуация предстает чем-то вроде эгоцентризма или аутоэротизма. Но Самость вмещает в себя не "я" всего лишь, но бесконечно больше. Она может быть и тем, и другим, и третьим. Индивидуация не отрезает человека от мира, но вбирает в себя этот мир» («О природе психе»).
Филемон говорит то же самое, но на другом языке: «Не ваше помышление, но ваша сущность — отличимость. Посему не должно вам устремляться к различению, как вы о том помышляете, но к вашей сущности. Есть, по сути, одно лишь устремление, именно устремление к собственной сущности». Если понимать под «собственной сущностью» Самость, то становится ясно, что индивидуация — есть то, что происходит помимо наших сознательных усилий, само. Маг заключает: «Если есть у вас таковое устремление, то вовсе нет нужды вам знать о Плероме и ее свойствах, и придете вы к правой цели силою вашей сущности. Ну а когда помышление отдалено от сущности, то и приходится мне наставлять вас в знании, дабы сумели вы удержать в узде ваше помышление».
Все, на этом первое наставление кончено. Мертвые исчезают, а Юнг задает вопросы учителю. И среди них: верит ли он в то, чему учит? На что Филемон ему: «Сын мой, почему ты задаешь этот вопрос? Как я могу учить тому, во что верю? Кто мог бы дать мне право на такую веру? Это то, что я знаю, как передать»… Ответ мага напоминает тот, что в 1959 году дал Юнг корреспонденту BBC, поинтересовавшемуся: «Сейчас вы верите в Бога?» Старец переспросил: «Сейчас?» И продолжил: «Трудно ответить. Я знаю. Мне не нужно верить. Я знаю».
А молодой (относительно) Юнг продолжает выпытывать: «Но ты уверен, что вещи действительно таковы, как ты говоришь?» И получает ответ: «Я не знаю, это ли лучшее, что можно знать... Но эти вещи таковы, как я их знаю, ибо мое знание и есть сами эти вещи». Прекрасно. Только Карл все никак не уймется: «Это твоя гарантия, что ты не ошибаешься?» Маг уже раздражен: «Нет ошибок в таких вещах, есть только разные уровни знания. Эти вещи таковы, как ты их знаешь. Только в твоем мире вещи всегда иные, чем ты их знаешь, и потому в твоем мире одни ошибки».
Дальше узнаем, что Филемон сказал о богах. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете