Предыдущий экскурс я завершил цитатой из «Тевистокских лекций», где Юнг говорит, что для обозначения дао использует термин «синхрония». Дальше он объясняет: «Вот как это выглядит: вы стоите на берегу моря, и волной выбрасывает старую шляпу, поломанный ящик, ботинок, мертвую рыбу, и они остаются лежать на берегу. Вы говорите: "Случай, бессмыслица!" А китайский разум задает вопрос: "Что означает, что эти вещи находятся вместе?" Китайский разум экспериментирует с этим "быть вместе", "явиться вместе и одновременно"; у него есть свой, неизвестный на Западе, но играющий значительную роль в восточной философии, экспериментальный метод. Это метод предвосхищения возможностей, которым японское правительство пользуется и по сей день».
Синхрония — это когда вы, например, вспомнили о каком-то человеке, как вдруг бутылка вина, подаренная им пару дней назад, беспричинно раскалывается, а вскоре выясняется, что примерно в этот момент он неожиданно умер (так я получил весть о смерти одной своей подруги). Как гадатель по «Книге перемен» могу также сообщить, что весь процесс гадания — сплошная синхрония. Говоря о методе, которым пользуется японское правительство, Юнг имел в виду как раз ицзинистику. Он и сам гадал по «И цзин». И его представления о синхронии коренятся именно в этой практике. Поэтому он и увязывает дао с феноменом значимых (или смысловых) совпадений. И подчеркивает, что для китайского мышления важен вопрос: что означает совпадение? То есть — символом чего оно является?
Займемся символами. В прошлый раз мы говорили о единстве син и мин (сознания и бессознательного) как условии зачатия тела бессмертия (Самости). Комментируя «Тайну Золотого цветка», Юнг пишет: «Объединение противоположностей на более высоком уровне… — дело совершенно не рациональное; столь же мало оно является предметом волеизъявления. Это — процесс психического развития, выражающий себя в символах. Исторически он всегда изображался символами, да и сегодня в индивидуальном развитии личности он получает наглядное выражение посредством символических фигур».
Но только символы, о которых тут речь, — отнюдь не то же самое, что обычные знаки. Это понятно уже из книги «Метаморфозы и символы либидо» (1912), об этом говорится и в других ранних текстах Юнга. В «Психологических типах» (1920) четко определено: знак указывает на что-то заранее известное, а символ выражает нечто неизвестное, он — естественное отображение этого нечто. Стихия символического — это стихия проявления незнаемого, того, что возникает на границе сознания и бессознательного (как на границе миров — помните? — возник исполненный символов текст «Дао Де Цзин»).
Будучи пограничным явлением, символ принадлежит сразу двум мирам, а следовательно — чреват парадоксом. О «психических продуктах», имеющих символический характер, Юнг пишет: «Происхождение этих продуктов никогда не бывает исключительно сознательное или исключительно бессознательное — они возникают из равномерного содействия обоих». И далее: природа символа «ни рациональна, ни иррациональна. Правда, одна сторона его приближается к разуму, но другая его сторона не доступна разуму, потому что символ слагается не только из данных, имеющих рациональную природу, но и из иррациональных данных чистого внутреннего и внешнего восприятия».
Там же (в «Психологических типах») символ описан как посредник между сознанием и бессознательным: «Активность бессознательного выявляет наружу некое содержание, установленное одинаково — как тезисом, так и антитезисом — и компенсирующее как тот, так и другой. Так как это содержание имеет отношение как к тезису, так и к антитезису, то оно образует посредствующую основу, на которой противоположности могут соединиться»… А итог таков: «Описанный только что процесс в его целом я назвал трансцендентной функцией… Сырой материал, обработанный тезисом и антитезисом и соединяющий в процессе своего формирования обе противоположности, есть жизненный символ».
Тут проглядывает принципиальная схема любого синтеза противоположностей. Потом Юнг еще не раз опишет этот процесс, в частности — основываясь на материале западной алхимии, где этот синтез предстает как священный брак, в котором рождается дитя, посредник, медикамент (буквально — камень-посредник, философский камень). Но не будем забегать вперед, просто зафиксируем факт: к 1920 году парадоксальная природа символа уже была ясна Юнгу, а идея посредствующего звена появилась еще раньше. Например, в «Красной книге» посредник предстает в образах то змеи, то младенца. В наукообразной же форме идея посредника сформулирована в «Трансцендентной функции» (1916), где можно прочесть о разбирательстве между «я» и бессознательным, в ходе которого происходит «сближение противоположностей, возникновение и установление третьего: трансцендентной функции».
Выглядит это так: «Противопоставление позиций означает заряженное энергией напряжение, дающее новые импульсы к жизни, то Третье, которое является отнюдь не мертворожденным чадом логических операций по закону "tertium nоn datur" (третьего не дано), а выходом из состояния подвешенности между противоположностями, живым рождением, влекущим за собой переход на новую ступень бытия, в новую ситуацию. Трансцендентная функция проявляется как свойство соединяющихся противоположностей».
Итак, Третье — «не мертворожденное чадо», а «зародыш бессмертия». О последнем Юнг узнает в 1928 году, прочитав «Тайну Золотого цветка», где синтез син и мин дает нечто третье, то, из чего, как из некоего материала, соткано «бессмертное тело» (Самость). Что это за материал? Пока только ясно, что он имеет символическую (а точнее сказать — символьную) природу. Посмотрим, что из этого следует.
В прошлый раз мы говорили о парадоксальности Самости, объединяющей в единую систему сознание и бессознательное. Теперь оказывается, что и любой символ построен по той же схеме (рис.2): нечто известное (А) соединено в нем с чем-то неизвестным (В), образуя единую систему (АВ), которая отличается и от А, и от В. В символе (как системе) А выражает собой некое неизвестное В, а не просто указывает на какой-то известный предмет В (что было бы обычным знаком, рис.1). Иначе говоря: А — это способ представления неизвестного В в системе АВ, которая есть как бы среда, где известное и неизвестное (сознание и бессознательное, син и мин, А и В) — едины. Символ — это нечто, вбирающее в себя известное и неизвестное и в этом смысле стоящее и над сознанием, и над бессознательным (как Абраксас — есть бог над Богом и Дьяволом).
Если смотреть с уровня рационального я-сознания, символ парадоксален (как высказывание «я лгу»: если это истина, то это ложь, а если ложь, то истина). Но с точки зрения того, кто сам пребывает в системе АВ и является ею (с точки зрения Самости), никаких противоречий нет, ибо — нет противоположностей, а есть только единство (АВ). Проецируясь в мир, построенный на основе закона исключенного третьего, где все расколото надвое (А и В), единство АВ выглядит двойственным и оборачивается парадоксом, то есть — тем, что не должно существовать, ибо «третьего не дано». Но «не дано» — вовсе не значит, что его нет. Его, может быть, просто не видно, поскольку оно исключено из рассмотрения условностями формальной логики. А если отбросить эти условности, единое можно увидеть. И не только понять его умозрительно (например, как парадоксальную символьную стихию или ткань), но и буквально увидеть — как виртуальную материю, из которой сотканы грезы и не воплощенные пока что проекты.
Увидеть что-то обычно невидимое — не проблема, для этого нужен только особый глаз, настроенный на определенное виденье. Проблема в другом: реальны ли грезы? В известном смысле реальны. Например, социальные сети в интернете — реальность, хоть и виртуальная. Или, скажем, «фабрика грез». Это ведь не только метафора, фабрика грез — производство, приносящее ощутимые прибыли и формирующее поведение людей. Ибо там производят не просто засвеченную кинопленку, а кино, виртуальный продукт, целиком состоящий из символов. И точно так же — рынки, парламенты, церковь, наука… Они производят символьный продукт, на который потом, как на скелет, можно навешивать то, что будет материальным воплощением символов. Юнг не склонен был обсуждать субстанциальную природу символьной стихии: «Об этом пусть судит вера, а не наука. Мы здесь так или иначе продвигаемся по той области, которая до сих пор была как бы вне сферы науки и потому в общем расценивалась как иллюзия. Со стороны же науки такое допущение подтвердить никак невозможно, поскольку субстанциальность этих материй — отнюдь не научная проблема».
Однако он повсюду искал язык, на котором можно было бы говорить об этой стихии. Искал его, в частности, и в китайской философии. Судя по фрагментам комментария, которые я приводил в прошлый раз, Юнг принимал за символьную стихию дао. Но это — как посмотреть. Вспомнить хотя бы начало «Дао дэ цзин»: «Дао кэ дао фэй чан дао» («Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао»). «Постоянное дао» вообще нельзя ни увидеть, ни схватить мыслью. А то, что мы здесь обсуждаем, — скорей ци (есть), изображаемая пиктографически в виде пара над жертвенным рисом. Ци, положим, тоже понять нелегко. Европейцы определяют ее в меру своих предрассудков: то как энергию, то как материю, то как информацию… Но ци это ни то, ни другое, ни третье (и одновременно — то, и другое, и третье). Шаман в простоте своей скажет: ци — это сгущение дао, та парадоксальная символьная стихия, которая пронизывает все, и из которой возникает зародыш бессмертия.
Китайская алхимия начинается с вопроса, поставленного в десятой главе «Дао дэ цзин»: «Можно ли соединить душу и плоть, объять Единое и не терять это? Можно ли регулируя ци и оставаясь податливым, обрести состояние младенца?» Даосы отвечают: да, можно. Для этого надо воссоединить син и мин и закрутить поток ци при помощи специальных дыхательных упражнений… Сейчас мы не будем вдаваться в эти детали китайской алхимии, поскольку нас интересует лишь то, как понял дело европеец Юнг. А понял он его так, что ци (или парадоксальная символьная ткань, как я назвал это выше) — есть переплетенность сознания и бессознательного, сплошная проекция внутреннего во внешнее и наоборот.
Что такое проекция? «Проецирование есть общий психологический механизм по переносу субъективных содержаний и компонентов любого характера в объект, — говорит Юнг, растолковывая в пятой «Тэвистокской лекции» смысл трансфера (переноса). — Например, когда я говорю: „Цвет этой комнаты — желтый", то это проецирование, потому что объект сам по себе не желтый; желтый он только в нас. Цвет, как вы знаете, составляет содержание нашего субъективного опыта».
Из этого примера понятно, что любая «проекция» имеет ту же структуру, что и символ: нечто известное (ведь каждый знает, что такое желтый цвет) соединено с чем-то неизвестным, но выражающим себя в переживании желтизны, которая, таким образом, есть символ этого неизвестного. Мы привыкли называть символом некую выделенную единичность (то, чему придается значение), но так выглядят лишь специально препарированные символы искусства или религии (да и то — далеко не всегда). А вообще символ — это все то, в чем выражает себя неизвестное. Вот и в переживании желтизны выражается нечто неизвестное, находящееся вне нас.
Наука знает много чего о зрении, вот только не знает, как соединены (о психофизической проблеме см. предыдущий экскурс) переживание желтизны с тем неизвестным, что физика называет длиной волны. Но ведь мое внутреннее переживание должно быть как-то соединено с тем, что находится вне меня. То, что их соединяет, и есть символ (третье, посредник). А переплетение множества символов — это, собственно, ткань нашей психики, единственная реальность, которую мы знаем.
В «Психологическом комментарии к "Тибетской книге великого освобождения"» (1930) Юнг говорит: «Психика и ее структура вполне реальны… они трансформируют материальные объекты в психические образы. Воспринимаются не колебания воздуха, а звуки, не волны разной длины, а цвета. Все существующее таково, потому что мы его таким видим и понимаем». К этому стоит добавить, что и любые «волны» и «материальные объекты» — тоже символы, но только научные. Все материальное можно рассматривать как психическое, поскольку представление о материи — образ.
Современная западная наука — только один из способов интерпретации реальности (правда, весьма эффективный в плане технологического прогресса), но существуют и другие способы (и можно найти еще много неизвестных). Все они так или иначе будут сводиться к общей схеме человеческого восприятия, которую Юнг (в комментарии на тибетскую книгу) описывает так: «Как известно, акт апперцепции состоит из двух фаз: собственно восприятия объекта и последующего включения этого восприятия в уже имеющийся образ или понятие, посредством чего и "понимается" объект. Психика — отнюдь не не-бытие, лишенное каких бы то ни было качеств; она представляет собой некую систему, образованную при определенных условиях и особым образом реагирующую. Любое новое представление, будь то восприятие или спонтанная мысль, вызывает ассоциации, извлекаемые из кладовых памяти. Ассоциации тотчас появляются в сознании и производят комплексный образ "впечатления", хотя на самом деле это уже нечто сродни истолкованию».
Вот именно «истолкованию». Это как бы автоматическая интерпретация символа, включение его в контекст символьной ткани. А способы включения восприятия в «уже имеющийся образ» можно назвать лекалами восприятия (или «символическими формами», если воспользоваться термином Эрнста Кассирера). Они обусловлены особенностями эпохи и культуры: одно дело европеец ХХ века, другое — китаец эпохи сун, третье — какой-нибудь дикарь, застывший в своей первобытности. В зависимости от господствующих в таком-то социуме лекал восприятия, интерпретация воспринимаемого будет разной. «Правильная» (принятая в конкретном обществе) интерпретация вкладывается в человека с младенчества. Ее делают привычкой, единственным видением, не позволяющим видеть что-то другое. Человек буквально оказывается околдован. Европеец, например, околдован сознанием: «Истинной нашей религией является монотеизм сознания, одержимость сознанием» (Юнг). А отсюда — все предрассудки просвещения и позитивистская метафизика, гипостазирующая, например, материю.
Разумеется, и китайцы (вернемся к ним) тоже склонны к метафизике (хотя и немного другой). Комментируя «Тайну Золотого цветка», Юнг говорит: «Мое восхищение великими восточными философами столь же непреложно, сколь лишено почтения мое отношение к их метафизике». Тут Рихард Вильгельм делает примечание: «Китайские философы — в отличие от западных догматиков — сказали бы только спасибо за такое отношение: ведь они хозяева в том числе и своим богам». А Юнг знай свое: «Я ведь подозреваю их в том, что они — символические психологи, и невозможно сыграть с ними более злой шутки, чем понимая их буквально. Если бы то, что они имеют в виду, и впрямь было метафизикой, то желание понять их было бы бесперспективным. Но если это психология, то мы сможем их понять и извлечем из этого великую выгоду, потому что тогда станет познаваемым так называемое "метафизическое"».
Чтобы познать это «метафизическое», надо, как минимум, осознать роль лекал (символических форм) в восприятии, а для этого — посмотреть на себя воспринимающего и познающего — со стороны. Проще всего это сделать, посмотрев на другого. Антрополог Люсьен Леви-Брюль, исследуя жизнь дикарей, обнаружил феномен, который назвал «мистическая сопричастность». Юнг объясняет: «То, что он имел в виду, есть просто неопределимо обширный атавизм неразличенности субъекта и объекта, который достигает у дикаря таких размеров, что, безусловно, должен броситься в глаза европейцу, человеку сознания. В той степени, в какой различие между субъектом и объектом не осознается, господствует бессознательное тождество. В этом случае бессознательное проецируется на объект, а объект интроецируется в субъект, т.е. психологизируется. Тогда животные и растения ведут себя, как люди, люди одновременно являются животными, и во всем обитают духи и боги».
Тут перед нами парадоксальная символьная стихия в ее естественной форме: переплетенность сознания и бессознательного, обусловленная отсутствием четкой границы между тем, кто воспринимает (субъект), и тем, что воспринимается (объект). В детстве все это переживали, хотя и не все помнят. Юнг вспоминает, что ребенком любил сесть на камень и размышлять: кто я — камень или тот, кто на нем сидит? Так он развил в себе навык контролируемой мистической сопричастности («контролируемой глупости», сказал бы шаман дон Хуан). А неконтролируемая сопричастность — это когда человек воображает, что все у него под контролем, а на поверку выходит, что он мистически сопричастней любого бушмена. Юнг свидетельствует:
«Культурный человек, конечно, уверен в том, что как небо от земли далек от таких вещей. Но зато он часто на всю жизнь отождествляет себя с родителями; он тождествен своим аффектам и представлениям и бесстыдно признает за другими то, что не хочет замечать у себя самого. У него еще обнаруживается именно этот атавизм первоначальной бессознательности, т.е. неразличенности субъекта и объекта. В силу этой бессознательности он испытывает на себе магическое воздействие, т.е. безусловное влияние, бесчисленных людей, вещей и обстоятельств, он переполнен дезориентирующими содержаниями — почти в той же степени, что и дикарь, а потому столь же интенсивно, что и тот, пользуется апотропеическим колдовством. Только ему для этого нужны не мешочки с зельями, амулеты и жертвоприношения, а успокаивающие средства, неврозы, просвещение, культ воли и т.д.».
В свое время Филемон (см. экскурс «Шаманская болезнь») требовал от Юнга очищения от подобного рода отождествлений, их осознания, в результате чего в душе должно вырасти нечто (Самость). Об этом в комментарии к «Тайне Золотого цветка» сказано: «В качестве благоприятного исхода выступает снятие мистической сопричастности, благодаря чему на свет появляется личность, для которой страдание остается актуальным только на, так сказать, ее нижних этажах, в то время как на верхних для нее наступает своего рода отрешенность».
Но по своему хотению достичь этого никак нельзя: «Осознанная воля не в состоянии достичь такого символического единства, ибо сознание в этом случае играет роль партии. Противной же стороной выступает коллективное бессознательное, которое не понимает никакого языка сознания. Поэтому требуется "магически" действующий символ, обладающий тем первобытным аналогизмом, который и воспринимает бессознательное. Это бессознательное может быть постигнуто и выражено лишь через символ, почему и невозможно обойтись без индивидуации символа. Символ, с одной стороны, есть примитивное выражение бессознательного, а с другой — идея, соответствующая высочайшей интуиции сознания».
Таким символьным образованием и является Самость. Мистическая сопричастность — есть состояние бессознательной погруженности в парадоксальную символьную стихию, а Юнг предлагает сделать это состояние сознательным. То есть мистическая сопричастность сохраняется, но оказывается растворенной сознанием. Что, конечно же, парадокс (но мы-то сейчас как раз и погружены в парадоксальную стихию). А разрешается он простым указанием на то, что это не совсем то сознание, которое связано с «я», но — как выражается Юнг — то «отвязанное сознание, благодаря которому субъективное "я живу" становится объективным "что-то живет через меня"». Чтобы дать почувствовать это состояние, приведу пример из писаний Кастанеды, который спрашивает дона Хуана: «Но ты сам знаешь, кто ты есть, разве не так?» — на что шаман отвечает, кивая на окружающее: «Как я могу знать, кто я есть, когда я есть все это».
В таком состоянии осознаваемого растворения в символьной стихии ты, может, и не знаешь, кто ты, зато понимаешь без перевода любой птичий язык и можешь применять свое понимание (это и называется магией) в мире мистически сопричастных профанов, дивящихся, будто какому-то чуду, каждому привидению или синхронистическому совпадению.
А чего дивиться-то, если синхрония — неотъемлемое свойство парадоксальной символьной стихии… В 1952 году в тексте «Синхрония: акаузальный объединяющий принцип» Юнг скажет: «Вообще-то я склоняюсь к той точке зрения, что синхрония в узком смысле является всего лишь отдельным примером общей акаузальной упорядоченности — а именно, эквивалентности психических и физических процессов».
Но прежде, чем об этом говорить, не худо исследовать динамику богов. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете