ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО - ЗДЕСЬ. Предыдущее здесь.

А — КТО?

Тут в комнате наступила такая тишина, что стал слышен ропот голосов, доносящихся из выставочного зала рябчиковой галереи. Я ничего не мог понять. Дядя Леша нарушил тишину. Он подошел к Людмиле Проценко и спросил ее, показывая свой сверток:

— Вы узнаете эту бумагу?

— Нет.

— Как же нет, если вы сегодня утром забрали рисунок у Рябчика?

— Я ничего у него не брала! — заорала Людмила, а муж ее выкрикнул с места:

— Это провокация!

— Нет, — возразил дядя Леша, — это не провокация. Это факт. Я весьма сожалею, — сказал он Дмитрию Проценко, — но вашу жену сегодня утром видели выходящей из подъезда несчастного Рябчика с листочком бумаги в руках, свернутым в трубку. Вот таким...

— Вы все врете, — вскинулась Люда. — Кто меня видел?

— Соседи Рябчика.

— Это ее они видели, — Проценко указала пальцем на Лапухину, — а не меня.

— Дорогая моя, что ж вы так надрываетесь, — прервал ее дядя Леша, — ведь вас же видели и — опознают. Вот листочек уже опознали...

— Не меня, а ее опознают, — опять указала Проценко на Лиду, которая уже опять раздувала ноздри.

— Может быть, и ее опознают, хотя — не уверен... — дядя Леша помахал артистично бумагой. — А вот насчет вас — совершенно уверен. Так что давайте будем признаваться. Вы, значит, пришли...

Наступило молчание. Все с удивленным напряжением смотрели на Люду. А в ее душе в это время происходила — судя по выражению лица — весьма напряженная работа.

— Но я его не убивала, — сказала Проценко вздохнув — уже совершенно спокойно. — Он сам упал и ударился головой. Я не знала, что это серьезно...

— Погодите минуту, — прервал ее дядя Леша и, обращаясь к полковнику Знаменскому, который все это время молчал (видимо по договоренности с шефом), сказал: — Надо бы распорядиться об обыске в ее квартире, потому что...

Тут дядя Леша развернул листок, и все убедились, что это совершенно чистый лист пожелтевшей старой бумаги, и никакого рисунка на нем даже следа нет. В наступившей тут вдруг тишине Люда Проценко негромко, но все же довольно отчетливо произнесла:

— Гадство.

Дядя Леша, конечно же, мастер построения всякого рода ловушек и проделывания мистификаций. И в этот раз он разыграл свою роль не без блеска. Давя то на Лапухину, то на Проценко позаимствованным у эксперта Сидорова старинным, но чистым листком, он всех ввел в заблуждение. И особенно — бедную Люду Проценко. Она-то решила, что в ее дом, как и в дом Лиды Лапухиной, забрался агент дяди Леши и — выкрал рисунок. А на деле-то к ней никто не лазил. Дядя Леша просто взял Люду на понт, хотя и действительно — Люду, несущую свернутый в трубочку лист бумаги, видела у подъезда Рябчика все та же бдительная соседка, которая и за Рябчиком уследила в ту роковую ночь, когда погиб Кишкин. Она гражданку Проценко впоследствии и опознала. Но это уже дело милицейской техники, скучная следственная рутина...

Куда интересней то, что случилось в квартире Рябчика утром в тот роковой понедельник. По словам Люды, она пришла к Рябчику в одиннадцать часов, для того, чтобы, посмотрев ему в глаза, окончательно убедиться в том, что это именно он убил ее возлюбленного. Но разговора не получилось. Как только Люда заговорила о Кишкине, Рябчик стал ее выгонять. А она, ослепленная яростью, схватила со стола нож и бросилась на концептуалиста, который, естественно, попытался увернуться от разъяренной женщины, да так неудачно, что, поскользнувшись, упал, при этом ударился головой об угол стола и потерял сознание. По крайней мере, так решила Проценко, которой даже в голову не пришло, что удар был смертельный. Она просто взяла со стола, о который расшиб себе голову Рябчик, рисунок и отправилась домой.

Этот рисунок был в тот же день найден милицией в ее квартире. Бедная клуша Проценко ничего ни от кого не собиралась скрывать, поэтому я и верю тому, что она рассказывает. В частности — тому, что она была вполне удовлетворена падением Рябчика, и его ударом об стол. Убивать его она, думаю, не стала бы.

Что же касается Лиды Лапухиной, то она пришла к Рябчику значительно позже, чем ушла от него Люда Проценко, — пришла уже ближе к вечеру, открыла дверь своим ключом (который дал ей Рябчик) и обнаружила труп (опять-таки все с ее слов). Никаких особых эмоций по этому поводу она не испытала, ибо Рябчик как человек и мужчина не был ей интересен. Ей был интересен только рисунок, который она хотела как можно быстрей уничтожить. Но как раз рисунка-то она и не нашла в доме Рябчика. Ибо там его уже не было.

Но она-то считала, что есть надежда на то, что рисунок остался где-нибудь в квартире, в тайнике, о котором рассказывал всем глупый Рябчик. И Лапуля решила, что если она откроет на кухне газ, обольет все бензином, который хозяин квартиры, как она знала, держал в прихожей для каких-то своих концептуально-художественных нужд, и зажжет на столе в комнате Рябчика свечу, то через некоторое время образуется гремучая смесь, которая так рванет, что никаких тайников со следами рисунка никто здесь уже не обнаружит. Так она и сделала: зажгла свечу, налила бензина, открыла газ, прихлопнула дверь и быстренько спустилась вниз никем не замеченная. Через короткое время в квартире грохнуло и загорелось.

Впрочем, об этом я уже говорил. Конечно, ничего из того, что я только что рассказал о Лапухиной, в протоколах ее допросов не фигурирует. Это она лично мне рассказала, когда дядя Леша для нас устроил свидание. И еще она мне рассказала, почему она все-таки хотела убить Кишкина — из брезгливости и от бессилия.

Любитель антиквариата оказался большим подлецом. Он действительно сразу просек, что рисунок вовсе не принадлежит Лермонтову, но ничего никому не сказал. Не потому, что хотел заполучить деньги Лапули, а потому, что хотел заполучить ее саму. И заполучил – путем шантажа. Бедная Лида вспоминает его объятия с отвращением, но — говорит она — что ей было делать, если она уже играючи безвозвратно просадила все деньги? И уж совсем плохо пришлось Лапухиной когда выяснилось, что взыскательный художник Рябчик решил не жечь рисунок, а разорвать его. Претендент в президентские советники всерьез разволновался и решил рисунок выкрасть. При помощи Лиды. Он велел ей соблазнить Рябчика, чтобы знать обо всех планах и передвижениях концептуалиста. В ту ночь, когда Кишкин погиб, Лида должна была принять Рябчика у себя в квартире и удержать до утра с тем, чтобы антиквар без помех мог забраться в квартиру безумца.

Но Лида сыграла в другую игру. Вначале она встретилась с Зумбергом для того (как она говорит), чтобы получить от него что-то против Кишкина (хотела избавиться при помощи компрометирующей информации от кабалы, наложенной на нее любострастным антикваром), но, убедившись в том, что Зумберг ей не поможет, побыстрее отшила его. Как видно, то был шаг отчаяния, но дальше она действовала рационально: записав на автоответчик уже известную читателю фразу о приеме снотворного, она отправилась к дому Рябчика, чтобы действовать по обстановке. Сидя в кустах, увидела, как появились Рябчик с Догиным, видела, как они уехали, потом явился Кишкин и отправился на чердак. Лида за ним. Чего она хотела и на что надеялась, бедняжка не могла мне толком объяснить. Говорит, что хотела оглушить Кишкина, когда он вернется на чердак с рисунком. Не убивать, а просто забрать рисунок и тихо удалиться...

Но получилось иначе. Лида вылезла на крышу, чтобы наблюдать за действиями Кишкина, высунулась, и он заметил ее. Решил, вероятно, что она обрежет его веревочную лестницу, запаниковал, сорвался. Такова версия Лапухиной, и я не нахожу никаких оснований не верить ей. Тем более, что волоски и кусочки кожи, обнаруженные мной на доске, которую я — помните? — принял за орудие убийства, как оказалось, не принадлежали ни Лапуле, ни Кишкину. Возможно, какой-нибудь кровельщик еще до описанных событий поранился об эту доску. Но Лиду Лапухину, как и Люду Проценко, все равно посадили.

Что же касается злосчастного рисунка, из-за которого разгорелся весь этот детективно-артистический сыр-бор, то, вернувшись домой после разоблачений, устроенных дядей Лешей в галерее Рябчика, я имел удовольствие его лицезреть. В подлиннике. Как оказалось, Рябчик накануне своей гибели передал его дяде Леше — для углубленного анализа и пущей сохранности. А себе оставил лишь ксерокопию, сделанную на старой бумаге. Может быть, именно эту копию он и хотел использовать в своей акции, хотя вряд ли – все-таки артист он был чрезвычайно упертый и притом понимал, что использование копии сделало бы его акцию легковесной, не подлинной, суррогатной. Ну а Людмила Проценко, как оказалось, не могла даже отличить рисунок от ксерокопии. Бедная!

***

Теперь мы уже знаем, что злосчастный этот рисунок хоть и не принадлежит перу Лермонтова, но все же почти ему современен, сделан в середине прошлого века. Этакая забавная шутка какого-нибудь друга или почитателя. А может — и правда поклеп на великого гения нашей литературы? Пока что мы с дядей Лешей не имеем никакого понятия о происхождении рисунка и его истории (Лапухина, которой, как нам стало известно, рисунок действительно достался по наследству, сообщает о нем лишь какие-то неправдоподобные небылицы). Но я надеюсь, что когда-нибудь мы выясним о рисунке все. Ведь этот маленький шедевр теперь принадлежит нам. Догин добавил его в виде премии к заработанному нами гонорару, сказав, что никакие произведения искусства его больше не интересуют.

Вот он этот замечательный рисунок, лежит передо мной — далекие горы и девушка парит над задумчивым офицером. Игриво!