Современное искусство это одна только убогая графика. Время настоящего искусства ушло, и, боюсь, на долгие годы. Будь эти убожества хорошей графикой, люди бы такими их и признали, но нет, они просто уродливые, безвкусные и банальные. Нет больше искусства, один плохой графический дизайн, который отчаянно пытаются наполнить каким-то смыслом: типа хотите по-настоящему абстрактный дизайн – отправляйтесь в Гарлем, пялиться «под наркотой» на старый линолеум!
Современное искусство – это всего лишь графики и панельки, слишком уж глубоко осмысляемые кучкой идиотов. Если не изображаешь мужчину, женщину, кошку, собаку или дерево, то это не искусство. Заходишь сегодня в галерею, смотришь на какие-то подтеки и спрашиваешь кого-нибудь из заумных галеристов: «Это что? Свеча? Столб?» - а они вместо этого называют тебе имя художника. «Это Полок». Имя его называют! И что? Кончается это тем, что люди смотрят на ценники под этой плохой графикой в галереях и покупают все, на что хватит денег.
«ПОПизм» Энди Уорхол и Пэт Хэкетт, 1980
* * *
Димамишенин. В 60-е был расцвет поп-арта. Почему ты занялся уже не самым актуальным на тот момент абстрактным искусством?
Вильям Бруй. Поп-арт стал известен с конца 60-х и с середины 70-х. Я был в это время в Нью-Йорке, и все происходило на моих глазах. До этого времени поп-арт был в андеграунде. Когда я приехал туда, на пике был минимал-арт. Вот эти черные картины, которые я делал, это было точно то, что делали в Нью-Йорке Ротко и другие пост-модернисты.
Д. Джексон Полок и Виллем Де Кунинг – гении абстрактного экспрессионизма работали в 50-х. Когда я задал тебе вопрос про абстрактное искусство, я имел в виду то, что не с опозданием ли ты занялся им, попав в Штаты. Но своим ответом про минимал-арт ты мне объяснил, что нет. Все вовремя.
В. Абстрактный экспрессионизм длился в Америке 20 лет. Но я прибыл в Америку после его заката. Поэтому я отношу себя к минимал-арту, который расцвел в 70-е годы. Но у меня произошла все равно смесь. Я молодым человеком выехал из России. Я, между прочим, делал поиски здесь уже в этом направлении, сам не зная того. Ну, конечно, я видел разнообразные журналы – в библиотеке Эрмитажа мы могли увидеть всяческие журналы по искусству.
Д. Скажи мне, почему ты выбрал Францию? Да, сначала Израиль, потому что это – единственный канал выезда был для тебя, но в итоге все-таки ты выбрал именно Францию.
В. Ну, в Израиль я выехал не просто так – там жили мои родственники, я должен был в это окунуться, изучить свои корни, я изучал массу эзотерической и религиозной литературы. Я всегда был религиозен: сначала меня привлекла христианская религия, на меня сильно повлияли друзья семьи, у которых я жил – очень религиозные люди, но потом я пришел к истокам. Не потому что я – еврей, а потому что решил для себя, что источник религиозных знаний корнями уходит глубоко-глубоко в человека, и в итоге пришел к иудаизму. Библия христиан написана была именно на языке иудеев, а затем плохо переведена. В 15-17-18 лет я все это понимал, но это никуда меня не привело, это было над творчеством, над картинами. Но в какой-то момент все пересеклось.
Д. Как произошла адаптация в среде зарубежной богемы? И произошла ли она вообще?
В. Мне дико повезло – в эмиграции я познакомился с людьми такого же класса мастерства, что и люди, с которыми был знаком, дружил и работал в Питере. И это были не только русские эмигранты, но и американцы и европейские замечательные и талантливые художники и деятели искусств: Татьяна Яковлева, Шапиро и другие…
Д. Расскажи немного о Татьяне Яковлевой, что это был за человек? Как все произошло?
В. Что произошло? Как она отказала Маяковскому?
Д. Стоп! А вот с этого места поподробнее! Она реально ему отказала?
В. Ну, а как ты думаешь! Не знаю, она мне это говорила в приватном, интимном порядке, так что не знаю… это сложная история. Маяковский был влюблен в Татьяну, а она была из тех девушек, что в 20-30-е годы здесь, во Франции общалась со всякими молодыми представителями эмигрантов. Это было молодое поколение, которое уже трудно было назвать русскими, потому что они впитывали в себя европейскую и американскую культуру, общаясь именно в этой среде… Татьяна, как и Ия Ге, которая была лицом Шанель, поработала моделью. До того момента, когда встретила очередного бойфренда. А Маяковский… он был замечательный парень, но вел себя очень вызывающе и ярко, а здесь было общество буржуазно-аристократическое, так что он не влился. Вот Дягилев гораздо лучше понял всю эту публику, поэтому пользовался таким успехом со своим балетом, куда не мог попасть обычный человек или представитель рабочего класса, только аристократы и буржуи. А после спектакля все перемещались ужинать в ресторан, утаскивая с собой весь кордебалет. И вот Татьяна и все ее девушки подружки, Ия Ге и Марина Шувалова, - они все тусовались вместе. Им было тяжело, да, правда, но и от бедности они не дохли. Как только они вошли в эту среду, которая была абсолютно космополитична, – этих русских людей воспринимали не как русских, а как полноправных представителей европейского общества…
Д. Ну, как всегда воспринимали и воспринимают красивых девушек – просто как красивых девушек, без геополитических привязок…
В. Да! И это нормально! Они великолепно говорили на всех языках и были блестяще образованы, Татьяна чуть хуже, но не важно.
Д. А Ия что?
В. А Ия Ге – внучка художника Ге, которая была замужем за лордом Абди, весьма значительной фигурой при дворе, три года она с ним прожила, потом они расстались. Но тусовка продолжалась. В нее входил молоденький Онассис, был также будущий премьер Черчилль и многие другие молодые люди, ставшие потом влиятельными лицами – то есть, это были сливки, в которые Маяковский никак не входил. Он был подчеркнуто нагловат, за что не в последнюю очередь его и не пускали в этот круг. Куда также не пускали и Толстого Алексея. У них была странная позиция, у этих ребят – вроде бы все из себя такие советские, но и с целью привлечь к себе внимание буржуазии. Но этого не получалось по причине того, что эта буржуазия, в отличие от нуворишей, была очень хорошо образована.
Д. Алексей Либерман, муж Татьяны, какую роль играл он в твоем промоушене на Западе?
В. Алекс Либерман – великолепный образец чутья, ума и знаний, сын Генриетты Паскар (и видного советского сановника Семена Либермана, умудрившегося одинаково блестяще строить карьеру как при царском, так и при коммунистическом режиме. Как утверждали злые нью-йоркские языки, Семен Либерман сбежал за границу вместе с железнодорожным составом фанеры, – Д.М.), которая была актрисой, и именно ей Луначарский поручил организовать ТЮЗ – Театр Юного Зрителя. Мама Алекса Либермана, эта легендарная женщина, в Париже, будучи уже в очень преклонном возрасте и полуслепой, поднималась ко мне в мастерскую, смотрела на мои картины и приходила в восторг. (Прошу отметить факт слепоты! – Д.М.) Алекс был вывезен из Союза ребенком с разрешения Ленина, Каменева и Рыкова в 1921 году и поселился вместе с отцом, устроившим отъезд, в Лондоне, куда позже приехала и мать.
Семен Либерман смог устроить отъезд семьи, лишь лично встретившись с Лениным, в обход Дзержинского, который был категорически негативно настроен по отношению к Либерману. Либерман на тот момент возглавлял деревообрабатывающую промышленность и занимался экспортом, так как именно тогда с Советской Республики была снята экономическая блокада, и возобновилась торговля со странами Европы. И в его деятельности случились проблемы, которые могли весьма неприятно закончиться для всей семьи, почему Семен и решил вывезти ее и уехать самому, в чем ему помогли Красин и Луначарский. То есть, представители верхушки на тот момент, пока еще был жив Ленин, помогали друг другу, покрывая и «разруливая» сложные ситуации: если нужно было уехать, то это можно было устроить, и более того – свои сбережения тоже можно было вывезти за границу. Что и сделал Либерман – вывез огромное состояние, основы которого заложил еще при царском режиме, и основательно пополнил при советском, когда запахло жареным. И так поступил не только он – все, кто крутился в экономической и политической элите страны, осознав надвигающуюся опасность, предпочли уехать тем или иным образом. И уже за границей, в эмиграции, они продолжали тесно общаться.
Д. А как же они пересекались с белогвардейской волной? Они же были классовыми врагами!
В. Ну, они же сбежали, они – невозвращенцы, то есть этот факт учитывался. Уехав, все они нуждались в деньгах, потому что привыкли жить на широкую ногу. Что касается Татьяны, то она вышла сначала замуж за Дю Плесси (виконт Бертран Дю Плесси, который не был виконтом, а просто так себя называл, он на момент женитьбы на Яковлевой был молодым атташе, но вскоре вышел в отставку), родила от него дочь Франсин, которую русские родственники именовали не иначе, как Фрося.
Д.(Не унимается со своим ретро-футуристическим любопытством): Так она все-таки была любовницей Маяковского?
В. Послушайте, ну это все – литература, не более. Но, думаю, вокруг кровати они ходили.
Д. Ну, так может, хоть один раз они в нее свалились?
В. Ну, вы же взрослый человек, вы же понимаете, как это обычно бывает, учитывая тот факт, что у таких девушек, как правило, аппетиты очень и очень высоки.
Д. Но продолжить какие-то отношения с Маяковским она не захотела?
В. Да, и это понятно – у нее уже был муж – этот ее принц-виконт-или-как-его-там, и при том, она всегда была очень умной и расчетливой женщиной. И я ей благодарен, потому что неоднократно я ее видел в те моменты, когда она решала очень важные вопросы, которые касались не какой-то там покупки антикварной лампы или прочей чепухи, а касались тусовки, нью-йоркской тусовки, в которой она имела колоссальный вес в 50-60-70-х годах.
Д. И сколько на тот момент ей было лет?
В. Ну, когда я познакомился с Алексом Либерманом, Татьяне уже было 65, а Алексу 59.
Д. И они при этом были бодры и молоды?
В. Абсолютно! Алекс уже был главным редактором Vogue.
Д. Как его угораздило, кстати?
В. Как? Ну, во-первых, он был художником, и замечательным художником. Учился рисованию он у Саши Яковлева, брата Татьяны, но Генриетта в какой-то момент очень воспротивилась этому его увлечению и стремлению стать профессиональным художником, и заставила его заниматься другими вещами – коммуникациями, фотографией. Какое-то время он работал в лучшем французском журнале Vu (из которого был вынужден уйти после смены руководства на новое, с более правой ориентацией, в 1936-37 гг, – прим.авт.) Потом, уже в Америке, он работал в Vogue, на CondeNast, и обложки, сделанные Алексом, сейчас выставляются в музеях. Но помимо этого CondeNast выпускались потрясающие альбомы по искусству. И Алекс и Татьяна многое сделали для Vogue.
Д. Хорошо, а как, с чего началась ваша выставочная жизнь за границей?
В. Я приехал в Париж из Израиля, когда понял, что там больше нечего ловить, потому что израильтяне несколько притупели от своих сионистских и государственных проблем, им не до искусства было.
Д. А с Бродским ты встречался там или еще когда был здесь?
В. Ну, с Бродским мы дружили уже здесь. Это целая компания была: и Нейман, и Женя Рейн, все это были мои кореши. Но Джузеппе, он был все-таки немножко предвзят по отношению к этим ребятам, потому что считалось, что это они – талантища, а он – так себе. Анна Андреевна, войдя в свой юношеский возраст в 70 лет, привлекала к себе молоденьких мальчиков. И там была целая тусовка вокруг нее.
Д. Она же сыграла огромную роль в его жизни!
В. Конечно, я ни в коей мере не приуменьшаю ее роль в жизни Джузеппе, но просто говорю об атмосфере, которая ей была необходима, и которую она уже не могла получить от своей старой гвардии. А молодые ребята ее очень бодрили. Я помню в Комарово мы несколько раз встречались, но не было никакой тесной дружбы – я был чуть помоложе их всех – парней, которые ее окружали. Но тем не менее, когда Бродский увидел мою гравюру Греческая Церковь, он немножко обалдел, потому что я ее сделал за несколько дней до ее сноса. И то же самое сделал Бродский, написав стихотворение. Так совпало, что мы одновременно посвятили себя одному объекту. И он от этого словил кайф. Ему нравились его вещи, которые никуда не вошли и не были изданы, потому что были эскизами, и он хвастался ими, по дороге в Комарово, где мы с ним встречались – мы там жили – нас пригласили, я там прожил целый год у Гарика Арбелина, он у Бергеля. Я все десятилетие дружил с этими замечательными людьми и учеными.
И там на верандах не до смеха было – они серьезно все обсуждали, никакой внутренней цензуры, и я был приглашен как молодой повеса, при котором можно было все говорить. Более того, некоторые из них избирали меня целенаправленно, как слушателя. Может, они думали, что я ничего не понимаю, и таким образом имели возможность выговориться и высказаться.
Д. Но вот я не понимаю, как можно в гостях останавливаться на год. Вот скажем, квартира Высоцких в Москве, я имею в виду Аркадия, его сына, в которой люди из богемы приезжали и могли жить в гостях неделями и месяцами… Но вот год-полтора это круто. И это считалось нормальным?
В. Анна Андреевна жила у всех своих друзей годами.
Д. Ну, и это не вызывало вопросов, отторжения, что кто-то живет, как приживала или содержант?
В. Прости, дорогой, эти люди потому и приглашали нас, потому что знали, что это – поэт, художник, писатель… а Пруст? Тоже жил у людей. Эти люди понимали, что таким образом они могут поставить себе памятник, просто пригласив художника пожить у них.
Д. Ну, на самом деле, это ты сейчас очень четко и ясно сформулировал! Они именно таким образом делают себе памятник, монумент.
В. Да, они не просто хотят помочь ИМ, художникам-поэтам-писателям. Они хотят в первую очередь прославить таким образом себя. И это – сплошь и рядом!
Д. Индусы бы сказали, что они таким образом хотят улучшить свою карму.
В. Вот сейчас мы ищем какой-то ответ на вопрос «Почему?», потому что мы живем в такое время, когда нужно все объяснять, а тогда об этом никто не задумывался, что кто-то там чего-то по этому поводу скажет.
Д. Сейчас это все еще сохранено? Эта традиция – жить у кого-то. Вот я с этим сталкиваюсь, например.
В. Я тоже сталкиваюсь. Вот эта выставка сейчас проходит только благодаря одному человеку, который обожает мои работы.
Д. Мы скажем о нем?
В. Мы скажем о нем. Только мы не назовем его фамилию.
Д. Почему?
В. Потому что он дискретный человек. Не мизантроп, не филантроп. Он дискретный. Ему не нужно видеть свое имя на обложке моих каталогов. Потому что он – истинный меценат. А меценат не будет ставить свою фамилию на обложке автора, который ему нравится. Но зато его-то и запомнят навсегда.
Д. То есть ему не нужны лишние упоминания и тиражирование имени?
В. Конечно, ему это ни к чему. И такими были и Алекс, и Татьяна и Марина Шувалова. И здесь в Питере были такие люди.
Д. Откуда, кстати, европейское имя у советского ребенка - Вильям?
В. У Питерского ребенка. Мама родила меня и назвала Вильямом в честь Шекспира…
Д. Сейчас с бакендабрдами ты больше похож на Пушкина. А ты считаешь, как и я – себя в первую очередь питерцем, а потом уже Иудеем? Космополитом? Советским? Французким?
В. Слушай, Питер был несколько столетий столицей всего мира, и, как это не вытравливай и не доказывай несправедливость этого, как делают американцы, факт остается фактом. Когда я сказал на первой же вечеринке с местной богемой «Я из Санкт-Петербурга», это открыло мне если не все двери, то все сердца там присутствующих людей. Санкт-Петербург для всех интеллектуалов и аристократов планеты остается Столицей половины Мира. И пока я покорял Другую половину мира, мои родители, мои друзья Боровский и Перц, работавшие в Русском музее, обсуждали между собой – сдохнет там Бруй или не сдохнет от голода. Ан не сдох. А рисовал картины и тусовался.
Д. У меня, пока я общаюсь с тобой, ощущения очень сходные от общения с Денисом Хопером – он тоже всю жизнь появлялся в том месте, где надо, и с теми людьми, с кем надо. Он тусовался и с Роем Линкенштейном и с Энди Уорхолом и всеми моими любимцами.
В. Я тоже все время так и жил и со всеми тусовался. Правда Энди Уорхол меня… на дух не переносил!
Д. И я догадываюсь почему. Вы деградировали по-разному.
В. Знаешь, к чему это привело, дорогой?
Д. В итоге – к всеобщей деградации музейного современного искусства и замещению искусства – модой, рекламой, книг – журналами, театра – компьютерными играми и так далее и тому подобное.
В. Не к деградации! В каждой деревне всегда был кто-то, кто рисовал лебедей, кто играл на гармошке, сочинял частушки, и на всю деревню из 20-30 домов обязательно были два-три человека, которые это делали гениально. Уорхол, Царствие ему небесное, - хороший парень, но он не то чтобы упростил искусство и опустил его, нет, он захотел, чтобы все были художниками. А это невозможно! Дать шанс каждому стать кем-то. Это утопия.
Д. Ты помнишь обложку «Эсквайра» с тонущим Энди в банке Супа Кемпбелл, где рядом с ним написано «Полная деградация и упадок американского авангарда». Уорхол – нью-йоркский мечтатель, который дал шанс каждому наркоману и каждой проститутке оставить свой след в истории искусств… даже угробив само понятие искусство…
В. Это маркетинг, уважаемые, поймите! Это – паблисити, это – адвертайзинг. Вам 30 раз на дню покажут зубную щетку, и вы к вечеру ее купите. Даже если вы говорите: нет, я не буду смотреть на эту рекламу! Она на меня не действует! Она на меня не действует! Она на меня не действует! Так вот, чем больше вы говорите, что она на меня не действует, тем больше она на вас действует.
Д. В любом случае поп-арт и мир рекламы мне ближе, чем абстрактный экспрессионизм, но скажи, с кем ты из наших еще общался за рубежом?
В. В мою лавку смотреть работу приходили Боря Петрушанский, Костя Кузьминский, который сказал мне: Бруй, я благодаря твоим картинам понял, что такое абстракция.
Д. Кузьминский - великий человек! Его антология в пяти томах – такой серьезный труд, что дальше некуда!
В. Ты понимаешь, какая печальная вещь – мы, люди, никогда не запоминаем людей, которые отдают себя целиком своему делу бескорыстно.
Д. Этот человек потратил всю свою жизнь на других людей. Он сделал для нашей культуры больше, чем кто бы то ни было, и о нем совершенно никто не знает и не говорит. Почему? Он что, был бездарный автор?! Нет! Он замечательный литературовед высочайшего уровня, подобных которому больше нет в этой стране, в стране, которая его изгнала. И ничего не меняется, хотя нам говорят обратное – масса имен, которые внесли огромный вклад в культуру и историю страны, по-прежнему замалчивается. На смену идеологической цензуре пришла экономическая. Не имея средств и знакомств, современный автор лишен малейшего шанса на прорыв в этой стране.
В. Да, это так. Совсем недавно была такая ситуация – при подготовке к выставке паре московских олигархов предложили вложиться. Ответ был категоричен: в Москве – да, в Питере – нет. Да я никогда не возьму у таких людей ни копейки даже на выставку в Москве!
Д. Скажи, влиял на тебя Миро и Танги? Потому что я вижу определенное сходство – такой аморфный сюрреализм, более графический.
В. Естественно, на каком-то этапе формирования каждый художник впитывает в себя актуальные для себя тенденции. Ротко никогда не сделал бы своих картин, если бы на него не повлиял Макс Эрнст. Но главное не это, главное то, что потом ты отпочковываешься. Естественно, на меня влияли Малевич и Филонов с одной стороны и Полок-Ротко – с другой. И я сделал некий симбиоз, мост между этими стилями. И это именно то, что я хотел сделать, серьезно обдумав. Для кого-то мое искусство декоративное, как и поп-арт, в принципе. Как обои. Один парень, купивший мою картину из серии черных почиркушек «Unified Fields», поставил перед ней африканские черные скульптуры, и эта конструкция зажила совершенно по-новому.
Д. Отличная идея. Он прочувствовал твою природу оформителя интерьеров. А ты понимаешь, что твое творчество, особенно если посмотреть серию «Unified Fields», это реально антисоветское искусство как оно есть, хотя там не написано «долой КПСС!», как оно было придумано капиталистами. Вот можно поставить, показать, и любой человек из 70-х-80-х сказал бы, что это антисоветчина.
В. Я тебе больше скажу, западная пресса писала, что я изображаю колючую проволоку, но за ней светится светлячок надежды.
Д. Ну так это правда!
В. Это правда, но я думал, что изображаю соединение четырех фундаментальных сил Вселенной, что в моих работах показано человеческое ничтожество через его величие, я думал, что там соединение бесконечно большого и бесконечно малого, и мне на фиг было не нужно, что какие-то холодные войны или теплые войны употребляли мои работы в их символах.
Д. А тебе не кажется, что холодная война тогда все-таки сыграла вам на руку: и тебе, и Бродскому, благодаря ситуации в мире вы быстро оказались на волне?
В. Я не подписываюсь под этим! Это получалось, потому что две идиотские страны готовы были использовать что угодно, чтобы доказать, что они – самые лучшие. А Хрущев сказал гениальную фразу: мы догоняем Америку, не перегоняя, потому что иначе они увидят, что у нас голые жопы. Я, когда жил еще в этой стране, никак в это не мог въехать: повсюду твердилось одно и то же – мы, Советский Союз – самые лучшие, мы – самые великие! И при этом девиз – догоним и перегоним Америку! Вот идиотство! Советские руководители держали людей за идиотов! Я не знаю, чем они руководствовались! Но сами себя ставили в положение дикарей.
Д. Вот тебе не кажется, что твои "Вещества/Существа" – это какая-то наскальная живопись? А с другой стороны там возникает ощущение цифровой графики, 3D.
В. Ты прекрасно сказал! Это именно объединение наскальной живописи с цифровой! Куда дальше мне, с моими корявыми руками, можно запрыгнуть? Это невозможно!
Д. У тебя нет ощущения, что в своем развитии творческом ты двигался от этрусского храма к какой-то новой реальности – в Храме ты дошел до абсолюта, а потом пошло возвратное движение к началу, когда ты малевал. То есть сейчас ты вернулся в свою молодость.
В. Умник! Преклоняюсь! Я всегда возвращаюсь в молодость. Все, что я сюда привез – сделано здесь. То, что ты видел – цикл, диалог, это мой выпад, не для того, чтобы просто выставиться, а показать моим великолепным, умнейшим друзьям, только им! Именно перед ними, несколькими уважаемыми мною людьми, я и хотел выпендриться.
Д. Это клево, что через сорок лет ты возвращаешься ради чистой воды выпендрежа!
В. Да все искусство – выпендреж! Возьми какое-нибудь распятие, рассмотри – там человек в муках умирает на кресте, прибитый гвоздями весь в кровище, а на заднем плане – красоты невероятные, а цвета какие, Бог ты мой – глаз не оторвать! - и не смотришь на уходящую жизнь, и не чувствуешь ты этой боли, а любуешься этим выпендрежем.
Д. А рок-звезды? В самоубийстве нет ничего привлекательного, но молодежь смотрит новостную ленту, где показывают репортаж с места суицида молодой рок-звезды, и думает: вот это – красота, вот это – романтика!
В. А Полок, Ротко?! Все покончили жизнь самоубийством. Николас Десталь…
Д. Но трагизма никто не ощущает! А говорят о красоте!
В. Я тоже! Я тоже хочу покончить жизнь самоубийством! Но я не могу! Я верующий человек и не могу посягнуть на божье дело. Я могу лишь поиграть в него, подражая ему в творчестве, когда думаю – может, он так хотел что-то изобразить и сотворить, или так. Но я не могу лишить себя жизни, потому что это – абсолютно точно не мое дело и право. И даже если я буду в самом говне плескаться и ужасно жить – я все равно буду радоваться.
Д. Все дело в твоем уважительном отношение к художникам и творчеству, воспитанном в тебе с детства, поэтому ты и Бога воспринимаешь уважительно, именно как художника, и не можешь уничтожить человека – себя, как его творение.
В. Я тебе скажу одну истину, которую нужно понять – без образа нет вещи никакой, и не понять нам мудрости такой… Кто придумывает образ, кто воображает? Да, человек может вообразить. Но до него кто-то уже вообразил это. Кто это? Может быть, это комар, который понимает ядерную реакцию?
Д. И напоследок, все-таки расскажи мне тайну, как сохранили Vogue? Это мне гораздо интереснее, чем все эта болтовня об искусстве.
В. Ну просто хитрый Алекс и Татьяна в начале 70-х стали приглашать к себе 18-летнего Саймона Ньюхауса, сына человека-бизнесмена, который купил старейший издательский дом «КондеНаст» и собирался закрыть его флагман журнал «Вог». Алекс начинает водить парня по музеям и рассказывать о современном искусстве, от души, без задней мысли. И парень начинает верить в идеи Алекса, принимает его взгляд на искусство и становится другом. На папины деньги он начинает покупать картины, мою тоже потом купил, уже на свои. И, в конце концов, и отец, и мать и подумать не могли о том, чтобы закрыть Вог. Харизма и отдача Алекса все решили.
Д. Ну, без материальной мотивации это бы не сработало – только мысль о том, что журнал, которым ты занимаешься, могут закрыть, а ты останешься без поста и работы, заставляет изыскивать все возможные пути и средства. Так же происходит и продажей и заказом картин – ты работаешь вдвойне активнее, когда понимаешь, что тебе нужно срочно перекусить.
В. Да. Я на старости лет осознал, что я – счастливый человек, потому что ко мне все шли сами.
Д. А расскажи в двух словах о женщинах своих.
В. Ой! Где мой юный ангел? (Бруй озирается в поисках своей девушки, годящейся ему во внучки).
Д. Кто этот юный ангел?
В. Это Танечка из Москвы. Моя любовь. В 2002-м году я решил завязать с семейственностью, я нарожал уже кучу детей и уединился в Нормандии. Но каждые семь месяцев появляется какая-нибудь юная фея, которая пытается меня очаровать. И одна таки умудрилась со мной сделать бэйби год назад. То есть, ей был нужен не я, а мой сперматозоид.
Д. Русская?
В. Нет, местная барышня.
Д. А что для тебя жизнь уровня Люкс?
Б. Люкс – это оставаться наедине с самим собой. Хоть иногда.
Дима Мишенин , www.dopingpong.com, Санкт-Петербург, Июнь 2009 года, Беседа прошла на скамейке в Парке Мраморного Дворца,
* Анна Андреевна Ахматова – Классик российской поэзии **Анатолий Рейн – питерский поэт и друг Иосифа Бродского ***Евгений Рейн – питерский поэт, которого Иосиф Бродский называл своим Учителем ****Иосиф Бродский (прозвище – Джузеппе) – нобелевский лауреат 1978 года, крупнейший российский поэт-эмигрант, гениальный переводчик. *****Арбелин и Бергель – видные представители советской интеллигенции середины 20 века. ******Борис Петрушанский – театральный художник *******Константин Кузьминский – составитель Антологии современной андеграундной российской поэзии в пяти томах. ********Татьяна Яковлева-Либерман – последняя возлюбленная поэта Владимира Маяковского и жена директора американского VOGUE Алекса Либермана. *********Майкл Шапиро – выдающийся американский композитор и дирижер
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
.jpg)
Вы можете