Успение — 28 августа — это день кончины Приснодевы Марии. И праздник урожая. Одно из народных названий Успения — оспожинки (тут и «жатва», и «госпожа»). К этому дню надо было закончить уборку и сев озимого хлеба. Реально в разных местах это, конечно, получалось по-разному, но к концу августа надо было управиться. Тут всем миром помогали тем, кто не успевал…

А как же, ведь жатва — естественный ритуал, перерезывание пуповины, соединяющей землю и плод. Дух поля бежит, прячется от жнеца в последних несжатых колосьях. С ними в разных местах поступали по-разному. Иногда оставляли в поле, пригибая к земле, подкладывая снизу кусок хлеба с солью — чтобы на будущий год был хороший урожай. Иногда из последнего снопа делали куклу и ставили её к иконам, а весной подмешивали зёрна из этого снопа к семенам. Иногда полевого духа нарочито гнали и убивали. Обычаев много, но суть всех одна: божество растительности (дитя земли) должно к осени умереть, чтобы весной возродиться.

Какое же отношение имеет прекрасная еврейская девушка к сельскому хозяйству зоны рискованного земледелия? Очень косвенное. Взглянем на икону Успения. На ней изображена лежащая женщина и мрачный бог с маленькой девочкой, явившийся из дыры в пространстве (мандорлы, хода, ведущего на тот свет). Знатоки объяснят, что это умершая Мария и Иисус, держащий на руках её душу. Но такое толкование не обязательно. Например, древний грек наверняка бы узнал в этом боге Аида (царя мёртвых), уносящего девочку. И, конечно, назвал бы имя девочки: Персефона (Кора). А взрослая женщина тогда — её мать Деметра. Как известно, Аид утащил собиравшую цветы Персефону в царство мёртвых. Деметра скорбела, земля перестала рожать (можно сказать «умерла»). В конце концов Персефона была возвращена из Аида, но треть года проводит со своим мужем Аидом среди мертвецов. В память об этих событиях в Элевсине близ Афин в сентябре проводились мистерии.

Ницше как-то сказал, что христианство — это платонизм для толпы. Ну, тогда Успение — элевсинские таинства для непосвящённых. Крестьяне вряд ли до конца отдавали себе отчёт в том, что делают, когда загоняют духа поля в последний сноп и изготовляют из снопа чучело. Но ставили они это чучело, образ духа хлебов, в красном углу, рядом с иконами. Кого изображал этот сноп — мать или дочь? Это не так уж и важно: мать живёт в дочери, и наоборот. Греки тоже не очень чётко различали Деметру и Персефону, говорили просто: «Две богини». И ваяли их двух рядом неразличимыми. Но всё же разницу легко ухватить: Кора — та, которую забирает Аид, хозяйка мира мёртвых. А Деметра — та, которая возвращает её в мир живых и даёт силу роста растениям.

В 1890 году, в период бедственного голода, оптинскому старцу Амвросию явилась Богородица, парящая над хлебным полем в излучине реки Серены. Старец набросал эскиз видения и заказал своему ученику (в прошлом академическому живописцу) икону на этой основе. Получилось красиво: женщина с распростёртыми руками благословляет в полёте урожай. Амвросий назвал этот сюжет «Спорительница хлебов». Некоторые, правда, говорили, что это не икона, а просто картина. Но Спорительница в тысячах списках уже расходилась по стране.

Павел Флоренский написал об этой иконе: «Ведь что же есть эта Спорительница хлебов, как не видение Богоматери в образе, в канонической форме Матери хлебов — Деметры?» Риторический вопрос. Но можно ответить: как это что, отец Павел? Да хотя бы наоборот: видение Деметры в форме Богородицы. Православному монаху совершено естественно увидеть явившееся ему античное божество в знакомой форме: принять Деметру за Богородицу. Ему и в голову не придёт, что он видит что-то иное. Но увидел-то Амвросий то же самое, что и Флоренский: Мать хлебов.

Конечно, можно поискать для этой богини («Двух богинь») какие-то соответствия в славянской древности. Можно, например, вспомнить, что на Русской равнине за плодородие отвечали Рожаницы. По именам их известно две: Лада и Леля. Судя по всему, они мать и дочь (как Деметра и Персефона) и связаны с богом Родом. Можно пойти и дальше в этих раскопках, но только вряд ли нам это что-то даст. Всё-таки христианские миссионеры крепко поработали над искоренением культуры наших предков. Но искоренили не всё. Многое просто загнали в глубины народной души. И оттуда оно прорастает в новых формах. Например, классическая русская литература, которую мы все изучаем в школе (вот недосмотр), — это буквально свод национальных мифов (то же самое, впрочем, можно сказать и о других национальных культурах).

Успенскую мифологию можно найти повсюду. Вот, скажем, пушкинский гимн Персефоне, которая на сей раз называется осенью и предстаёт, естественно, в облике умирающей девы: «Могильной пропасти она не слышит зева; // Играет на лице ещё багровый цвет. // Она жива ещё сегодня, завтра нет. // Унылая пора! очей очарованье! // Приятна мне твоя прощальная краса». Дальше поэт говорит о том, как богиня помогает ему сочинять. Она ведь не только божество урожая, она ещё и муза, дающая духовные плоды. Пушкин был её верный поклонник и завещал похоронить себя в посвящённом ей монастыре (Святогорском Успенском).

Кто, однако, забирает девушку? Чтобы это понять, заглянем в Успенский монастырь возле Галича (Костромского). Где-то в средине XIV века, летом, боярин Иван Овин встретил на дороге двух несущих икону ангелов, которые вручили ему эту икону и сказали, что монастырь на его земле (который был раньше Никольским) должен отныне называться Успенским. Самое интересное в этой истории то, что икона была дана человеку по прозвищу Овин. Вообще, овин — это сооружение, куда свозят сжатые снопы, где их сушат, хранят, а в северных краях и обмолачивают. Он состоит из двух ярусов: внизу яма, в которой разводят огонь, а вверху сушильня. В яме живёт Овинник. Люди его опасаются, поскольку он может спалить всё зерно. Поэтому богу приносятся жертвы: первый сноп — в овинову печь. Так что овин — не только хозяйственная постройка, но и храм.

Церковь сурово преследовала нечестивцев, которые «молятся огневи под овином». Но подавить до конца овинного бога так и не смогла и потому вобрала его дух в себя. И что же это за бог? Подсказку даёт следующий обряд, способ гадания: девушка идёт к овину, становится задом к подлазу в нижний ярус, задирает юбку, наклоняется, подставляет Овиннику голую попку. Там, впрочем, не только попка… Овинник должен потрогать прелести девушки. Если тронет волосатой рукой — ох, да рукой ли? — девица выйдет за богатого. Если безволосой — за бедного. А если совсем не потрогает — останется, бедная, в девках.

Опыт подсказывает, что тут не простое гадание, но куда более волнующий акт. Священное соитие с духом овина, который (дух) в контексте аграрной магии Деметры и Персефоны оказывается Аидом, пробующим девушку на вкус. Разумеется, такой бог не может исчезнуть, если даже с лица земли пропадут все овины. Он примет иную форму. И давно уже принял. Предлагаю послушать его подлинный голос: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». Это самое начало «Записок из подполья». Понятно, что питерский климат кому хочешь испортит характер, а тут — бог подземный. Но и ему не чужда любовь. Подпольный человек Достоевского любит некую Лизу…

На Лизином прудке в Москве уже нельзя побывать. Его закопали. Теперь там завод «Динамо». В классическом описании этого места сказано, что от него прекрасно видна Москва-река, по которой плывут струги «от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом». Дальше Карамзин переходит к печальной повести: «Но всего чаще привлекает меня к стенам Си…нова монастыря — воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах!» Её история, как и история Персефоны, начинается с цветочков — ландышей! — а заканчивается жатвой. Автор лишь намечает ход аграрных сезонов и праздников. В момент дефлорации Лизы — «и в сей час надлежало погибнуть непорочности!» — «блеснула молния и грянул гром». Видимо, это случилось в Ильин день (2 августа). А где-то осенью (думаю, около Рождества Богородицы) Лиза уже утопилась. Она, конечно, хотела уйти иначе: «О, если бы земля поглотила бедную!..» И это было бы более естественно для Персефоны. Но как это изобразить? Карамзин предпочёл её утопить.

И после этого кровь Лизиной матери (Деметры) «от ужаса охладела». Похоронили бедную девушку на берегу пруда (его, кстати, выкопал сам Сергий Радонежский). С тех пор пруд и стал называться Лизиным. Что же касается погубителя Лизы, то его имя звучит романтично: Эраст («прелестный»). Именины прелестника приходятся на 23 ноября. Русские мужики об этом дне говорили: «С Ераста жди ледяного наста». О, они хорошо изучили характер Аида зоны рискованного земледелия.

«Си…нов монастырь», упомянутый Карамзиным, — это Симонов. Вообще, в этом месте два Симоновых монастыря: старый и новый. И оба связаны с именем Кирилла Белозёрского. Старый Симонов монастырь, из которого Кирилл отправится на север, назывался Рождества Богородицы на Лизином прудке. А в четырёхстах метрах от него — Новый Симонов монастырь Успения Богородицы (здесь Кирилл одно время был настоятелем). В Белозерье Кирилл основал знаменитый Успенский монастырь. А его спутник Ферапонт Белозерский недалеко от него поставил монастырь Рождества Богородицы (там фрески Дионисия). Когда князь Андрей Можайский, которому принадлежало Белозерье, попросил Ферапонта основать монастырь под Можайском, то получилось Рождество. А когда тот же князь Андрей под тем же Можайском решил основать монастырь для Колоцкой Богородицы, он оказался Успенским (по поводу него князь советовался с Кириллом).

Это вовсе не случайная симметрия. Церкви и монастыри, посвящённые праздникам Рождества и Успения Богородицы, очень часто оказываются рядом (или как-то связаны). Во времени эти праздники естественно перетекают друг в друга, между ними лежит бабье лето. Они очень похожи по народной обрядности, иногда даже называются одинаково — оспожинки. Иначе и быть не может, поскольку Успение и Рождество — суть лишь разные аспекты единого осеннего праздника. Но в чём специфика каждого из них? Давайте поговорим об этом 21 сентября, когда придёт время отмечать Рождество Богородицы.

На Главную блог-книги "ДНИ СИЛЫ"