В дополнение к вот этому вот трипу про город-герой (труда) Сочи могу сообщить, что.

В Сочи я не был (во время две недели, вы заметили, томительно длящегося отпуска), но поблизости проезжал – и.

И вот – царапнуло оно (он, они) по сердцу меня.

ОНО Ж ВЕДЬ КАК? (Тьфу, блядь.) Оно ж ведь как – (сама нажимается в каких-то крайне секретных моментах клавиша капс – мать её – локс) – город-герой, пронизаный курортной негой, сильно напоминал секретную заграницу детству, воспитанному на бельмандах, моему. И на журналах «Вокруг света», где шершавые решётки пальм бороздят… или что делают решётки? трут? в общем, решетят плавящуюся солнцем леденцовую поверхность южных морей.

Во.

Там шикарные в белых штанах, пахнущие вечно нездешней чемоданной кожей и по определению никогда не здешней жевательной резинкой Странные Люди (там) утюжат бульвары и мощёные разноцветной плиткой улицы. Там параходы-теплоходы белыми пузатыми чайками трутся о заплёваный слюною причал, там на их белоснежных, как брюки капитана, боках загадочной ультрамариновой вязью колышется (нет времени подумать, чтобы правильно написать) подзаборная (подпричальная) хлюп-шлюп-вода. Там канаты, как натруженные вантами и прочей фигнёй предплечья одетых в куртки из верблюжьей шерсти парней-моряков… У каждого моряка елда – что твой бизоний хобот, а бесстрашие в глазах – как вода.

Там к нам с мамой однажды подошёл взаправдашний иностранец и не по-русски спросил, как пройти в гостиницу «жемчужИна»!

А мы, потому что дорого, каждое утро обедали в какой-то одной и той же кафе-столовой, где была селёдка и название какое-то волнительное, типа «Волна».

Там ещё были игровые автоматы, и цветомузыка, и потом, когда я уже вырос, там была – года три на одном месте – вода «Фанта» на розлив, когда ещё нигде в другом месте её в таком количестве и в такой доступности (не говоря уж о намозоливших нынче глаза бутылочках) не продавалось, и не ищите.

Сочи, короче. Порт пяти морей. Город-сад, райский курорт. Одно только слово – «маг-но-ли-я»!… Говно ли я. Ну, это всем известная шутка. Бергсон и Кроче.

И вот надысь (по-научному говоря, дня четыре назад) еду я в вагоне поезда мимо Сочи, город-герой-труда. Ночью, чтобы было в стихах. Стоянка двадцать минут, поезд хуярит из Адлера. На исходе девятнадцатой минуты появляется компания людей в сером (потому что ночью) и начинает орать:

- Бля, вот он, этот поезд!..

- Серёжа, Серёжа!..

И всё в таком духе.

Присоединив к органам чувств аналитические способности, я смекаю расклад.

Толпа в восемь приблизительно человек (три с половиной четверти из которых – юнейшие и жопастейшие бабы), сильно поддатая, провожает надребеденившегося в салат «Оливье» дегенерата Серёжу. У дегенерата голубые глаза и (насколько можно судить по степени сисястости и жопастости провожающих) такие быцыпсы, что мне, канцелярскому суслику, не снились в самом страшном эротическом сне. Только мозгов нихуя – потому что – в салат.

- Б-б-б-бе-е-е-е! – говорит Серёжа. – Ик, пук, рыг. Ме-ме-ме…

- Садись, садись! – заполошно визжат провожающие, тоже пердя. – Две минуты осталось! - (На самом деле поезд уже пять минут как должен был отойти, но пьяным везёт.) - Какой вагон?!..

И ухерачивают по перрону из зоны видимости, которая (зона видимости) видится мне из моего окна.

Ну ладно. Ещё часа три с мольбою смотрю между колонн Сочинского вокзала на какую-то мельтешащую в глубине сказочного, но так и не посещённого мною города электрическую хуйню. Вагон трогается. Увы!

То есть – о бог!.. Какие гроздья неизбывной печали наблюдаю я из своего окна!

Весь перрон – вы не поверите – усеян костями (и жопами, и всё это надлежащим образом упаковано в самые парадные, от сердца с кровью оторванные из сундука джинсики) рыдающих фемин и наяд.

Поезд угондошивает по маршруту «Адлер – Москва», а перрон, как в мультике, или как в песенке, остаётся. И остаётся он, весь залитый слезами. Одна, две, три, четыре тёлки… У меня тройка по математике, я устаю считать. И не все они – заметьте – Серёжины! Есть тут тёлки и других коварных Отелл из Бибирева и Химок… На сразу таком опустевшем (хотя я в последнем вагоне ещё тут – вот он весь) перроне цокают каблучки скорби. Опущенные уголки ртов, размазанная тушь, разорванные кофточки и сердца. Это вам теперь тут смешно, а тогда там – я весь покрылся мурашками от возможности наблюдать!.. как жизнь в своих крайних и заповедных формах протекает мимо меня…

Такой вот, граждане, социальный факт. «Курортные романы», это безобразнейшее родимое пятно мелкобуржуазного быта, доставшееся нам с наследием Хрущёва и Берии, всё ещё имеет место пока быть…

Но и потом.

Было.

Я еду уже сутки. Заросли пирамидальных тополей и огородных тыкв проплывают мимо меня. Ту-дух, - прогрохотал поезд по мосту через Тихий Дон!.. Вступаем в самые что ни есть Шолоховские и Дмитриедибровские, мать их, места. Город Ростов-на-Дону, где не раз (а два в жизни) бывал я.

Стоянка двадцать минут.

- Рыба, рыба!..

Взял три, нет, шесть.

А из окна в коридоре вагона кричит:

- Владимир Петрович! Владимир Петрович!

Сорокалетняя гражданка среднечеловеческого вида без сись, жоп и ресниц.

Ну, думаю, встречаются родственники по деверьско-материнской линии.

А хер!..

Леща, плюща и тарапуньки купил, морожено из рожка скушал, встал ехать уже обратно в вагон. И смотрю… Та самая среднестатистическая моя…

Рядом в окно.

- Владимир Петрович! Владимир Петрович!

Надрывается со слезьми сквозь светлую улыбку лица. И Владимир Петрович, седенький джентльмен, среднестатистически ростовского вида, улыбаясь, но как-то глупо, чтобы не проронить сопли, шкандыбает вдоль изменяющейся кривизны окна…

И она машет и машет в окно ему…

И он идёт и идёт.

Я, конечно, сразу смекнул, что встреча эта их случилась через пятьсот лет разлуки, наступившей посреди преступной, но от этого ничуть не менее беззащитной любви… Эх, Владимир Петрович… Эх, жизнь… Эх, люди.

Всё-таки поезд – удивительно сильнодействующая на людей вещь. 

Эх…