НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Предвкушая райскую жизнь на Таити, Гоген еще в одном отношении переменил свои планы. Наиболее четко об этом сказано в письме датскому художнику Е.-Ф. Виллюмсену: «Что до меня, то я уже решил. Вскоре я уезжаю на Таити, маленький островок в Южных морях, где можно жить без денег. Я твердо намерен забыть свое жалкое прошлое, писать свободно, как мне хочется, не думая о славе, и в конце концов умереть там, забытым всеми здесь в Европе»11. Чтобы доказать продуманность своего шага, он почти дословно привел вдохновенные и вдохновляющие строки из справочника о том, что для таитян жить — значит петь и любить. Сообщил он о своем «непоколебимом» решении и Одилону Редону: «Я уезжаю на Таити и надеюсь там окончить свои дни. Мои произведения, которые вам нравятся, представляются мне молодым ростком, но я надеюсь выпестовать из него дикое примитивное растение только для моего собственного удовольствия. Чтобы добиться этого, я нуждаюсь в мире и покое. Слава, похвала других теперь мне совершенно безразличны. Европейский Гоген кончился, никто здесь больше не увидит его произведений»12. Говоря о жене и детях, Гоген выражал надежду, что они приедут к нему, когда он устроится как следует и сможет предложить им более обеспеченную жизнь, чем в Копенгагене.

7. Что мечтал Гоген найти на Таити, хорошо видно на малоизвестной картине, изображающей Еву в живописном тропическом раю; эту вещь он написал в 1890 г., перед отъездом из Франции.

Скорее всего именно в эти дни Гоген создал малоизвестную картину, подписанную и датированную 1890 годом, которая особенно наглядно показывает, что он ожидал найти на Таити (илл. 7). Обнаженная Ева невозмутимо срывает греховно-красный плод с живописного фантастического дерева, какие до тех пор писал только таможенный чиновник Руссо. Много лет Гогену приходилось довольствоваться продажной любовью и случайными связями с горничными бретонских гостиниц. И на первый взгляд кажется, что картина всего-навсего воплощает весьма банальную и легко толкуемую эротическую мечту. Но, как известно, произведения больших художников часто оказываются неожиданно сложными и многозначными; так и это полотно — своего рода головоломка. Один проницательный американский искусствовед, Генри Дорра, недавно заметил, что, во-первых, Ева стоит в позе Будды с японского храмового фриза, который Гоген видел на Всемирной выставке 1889 года, и, во-вторых, художник наделил Еву головой и лицом своей матери! Со дня смерти матери, которую Гоген очень любил, прошло девятнадцать лет, но у него была хорошая фотография (она сохранилась до наших дней), и нет никакого сомнения, что он использовал ее как образец. Психоаналитическое толкование этого неожиданного заимствования, предложенное все тем же зорким искусствоведом, выглядит довольно дельным (во всяком случае, рядом с большинством других фрейдистских объяснений, встречающихся в книгах о Гогене):

«Здесь, как и в предыдущих работах, Ева олицетворяет тягу художника к примитивному. Гоген, чья социальная философия во многом связана с Жан-Жаком Руссо, в своих письмах и записках часто противопоставляет прогнившей цивилизации Запада счастливое первобытное состояние человеческого рода. Обращаясь за вдохновением к «типам, религии, символике, мистике» примитивных народов, он искал остатки далекого чистого детства человечества. Можно ли найти лучший символ этой мечты о золотом веке, чем крепко сложенная плодовитая праматерь всех людей?

Гогенова «Ева» экзотична, в этом выразилось его естественное влечение к тропической жизни. Его пристрастие к чувственным туземкам не было случайной прихотью. Гоген сам был смешанного происхождения — в жилах его матери текла перуанская, испанская и французская кровь, — и когда он называл себя «парией», «дикарем», который должен вернуться к дикому состоянию, в этом проявлялся осознанный атавизм.

Кроме первобытности и экзотичности его «Ева» — мать; в этом качестве она выражает эмоциональное равновесие, которое Гоген — так сложились его юные годы — связывал с жизнью в тропиках. Сам он проникновенно говорит об этом в письме, которое написал жене перед отъездом на Таити, когда шел седьмой год его разлуки с нею и детьми: «Жить одному, без матери, без семьи, без детей — это для меня несчастье… И я надеюсь, что настанет день… когда я смогу бежать на какой-нибудь полинезийский остров, поселиться там в лесной глуши, забыть о европейской погоне за деньгами, всецело жить своим творчеством, в окружении семьи. Там, на Таити, в безмолвии чудных тропических ночей, я смогу слушать нежную, журчащую музыку своего сердца, гармонично сливаясь с окружающими меня таинственными существами». Как ни парадоксально это покажется, настроения Гогена вполне объясняются его прошлым. Поль Гоген, рано оставшийся без отца, в детстве провел четыре года в Перу, живя там сравнительно обеспеченно с матерью и бабушкой. Когда же его мать, Алина, вернулась с детьми в Париж, они очутились в стесненных обстоятельствах. Кончив учение, юный Поль тотчас завербовался на судно и в итоге много лет вел беспокойную жизнь моряка. Даже брак не принес ему желанного душевного равновесия, так как в его отношениях с женой не было устойчивости. Похоже, что детские годы в Перу были самой счастливой и покойной порой его жизни. Вот почему не так уж удивительно, что поиски эмоционального равновесия связывались у Гогена с мечтой о бегстве в тропики; экзотические страны, в которых он побывал в юности, стали психологическим убежищем, где он укрывался в тяжелую минуту»13.

В августе 1890 года на мир прекрасных грез Гогена пала первая тень: он получил краткое известие, что Винсент Ван Гог пустил себе пулю в грудь и истек кровью. С присущей ему прямотой Гоген писал: «Как ни печальна эта кончина, я не очень горюю, ибо предвидел ее и знал, каких страданий стоила этому бедняге борьба с безумием. Умереть сейчас — для него счастье, кончились его мучения; а если он, согласно учению Будды, снова родится, то пожнет плоды своего доблестного поведения в этой жизни. Он мог утешиться тем, что брат ни разу не предал его и что многие художники его понимали».

Обуреваемого нетерпением Гогена гораздо больше, чем потеря непрактичного и неуравновешенного Винсента, тревожило, что доктор Шарлопен, несмотря на частые напоминания, до сих пор не прислал ему денег. Это его тем более обескураживало, что французское колониальное общество почему-то не торопилось помочь столь серьезно настроенным эмигрантам получить бесплатные билеты. Дни становились короче и дождливее. С октября Гоген и Мейер де Хаан остались одни в холодной гостинице в Лё Пульдю. «Когда же я смогу начать свою вольную жизнь в дебрях? — горько сетовал Гоген. — Господи, как долго это тянется! И ведь подумать только: что ни день, собирают средства для жертв наводнений. А художники? Им никто не хочет помочь. Пусть себе помирают». Но в эти самые дни, когда он нигде не видел просвета, случилось чудо. Гоген получил телеграмму:

«ПОЕЗДКА ТРОПИКИ УЛАЖЕНА. ДЕНЬГИ ВЫСЛАНЫ.
ДИРЕКТОР ТЕО».

Видно, Тео Ван Гог, желая почтить память погибшего брата, решил помочь его друзьям осуществить их общий замысел. Великолепный, благородный поступок! С такой опорой, как Тео и его галерея, можно впредь не беспокоиться о деньгах. Увы, уже через несколько дней это чудо, как и многие другие, получило естественное объяснение: Тео тоже помешался. Отправив телеграмму, он утратил всякий интерес к окружающему миру, и ему расхотелось жить. Конечно, галерея отказалась отвечать за его действия, особенно за такой безумный план, как отправка в тропики каких-то неизвестных мазил.

В довершение всего родственники Мейера де Хаана наотрез отказались вкладывать деньги в тропическую мастерскую. Они даже пригрозили лишить его месячного содержания, если он и впредь будет водить дружбу с Гогеном. В середине октября Мейер де Хаан отправился в Париж для переговоров. Возможно, эта поспешная поездка в какой-то мере была вызвана неожиданными осложнениями между ним и хозяйкой гостиницы, Мари Анри. Во всяком случае, Мари решительно утверждала, что Мейер де Хаан — отец ребенка, которого она родила восемь месяцев спустя. Гоген охотно составил бы компанию своему незадачливому другу, так как ему не терпелось поговорить с глазу на глаз с Шарлопеном и окончательно уладить сделку. Или найти другого покупателя. Да и Шуффа не мешало расшевелить. К сожалению, у Гогена тоже не все было ладно с хозяйкой гостиницы: он остался в залог за триста франков, которые Мейер де Хаан не смог заплатить за него. В конце концов Эмиль Бернар его выручил, проделав невероятный трюк: он продал пять картин Гогена по сто франков за штуку. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

__________________

11. Виллюмсен, 73—74. Лёвгрен, 1959, 163—65.
12. Редон, 193.
13. Дорра, 197—98.


На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"

Ответить

Версия для печати