НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Кобрин выжидательно смотрел на меня — пришла пора из воздуха доставать деньги. Я был готов, но нужно было привести себя в порядок, побриться и умыться, иначе денег не дадут.

— Кто со мной в душ? — спросил я. — Азамат, пламенем объят, хочешь помыться для разнообразия?

— У этой сволочи нет полотенца, — сказал Минкин, короткие волосы которого стояли торчком, — а своё я ему не дам.

Он в это время, соорудив из тумбочек подобие стола, раскладывал на нём подобие завтрака — какие-то пупырчатые мокрые котлеты, выскальзывающие из жирного полиэтиленового пакета, нарезанный белый хлеб, коричневый от потёков котлетного сока, две банки какой-то рыбы в масле, на одной из которых сине-зелёное кольцо этикетки было поддето снизу как бы ногтем или гвоздём и собиралось кверху бумажной стрельчатой волной. У меня возникло непреодолимое желание разгладить эту неправильную смявшуюся этикетку, я взял в руки банку и, надавливая большим пальцем, стал разгонять бумажные морщины.

— Ну, идёт кто-нибудь или нет? — повторил я, держа консервную банку в руках.

Мне очень не хотелось идти в душевую одному. Мне, если быть точнее, даже было страшно.

Комната Ефима Минкина находилась наискосок через коридор от комнаты Кати, в которой хранились мои вещи, или, вернее, их остатки.

Остановившись перед дверью Кати (и Елены) и готовясь постучать в неё, я секунду или две раздумывал, с какой репликой войду, если откроют. Было два варианта.

Первый — громко и отчаянно запеть: “Я буду жить ещё один день! Я не смертельно болен”.

Второй — прочесть стихи: “Поймите, я смертельно болен, отравлен, скован навсегда. В темнице, где лежу безволен, лишь Ваше имя, как звезда”.

Я не помню, какой из этих вариантов был мною использован, помню только, что, когда Катя в ответ на мой стук крикнула “Да!”, сердце застучало на весь коридор, и я потёр его через свитер рукой.

Когда я вошёл и отодвинул цветастую занавесочку, отделяющую тамбур со встроенными шкафами-кладовками от жилого помещения комнаты, Катя — которая, подложив под спину подушку, сидела с ногами поперёк кровати — взглянула на меня близоруко и тут же снова уставилась в книжку, лежавшую у неё на коленях, прикрытых одеялом.

Елена, спиной ко мне, молча стояла у окна в тугих джинсах и светлой нежно-шерстяной кофточке с рукавами, подтянутыми на округлых предплечьях.

Я стал собирать свои вещички, пугаясь звуков, производимых мною. Громко шелестел пакет с изображением на нём огромного женского лица, увенчанного ковбойской шляпой. Твёрдо ударился о мыльницу бритвенный станок. С шорохом и мягким громким вздохом осел на пол халат Елены, соскользнувший со спинки кровати, когда я потянул из-под него полотенце.

Прошелестела страница, перевёрнутая рукой Кати.

Елена молчала.

Взяв в руки пакет с ковбойской шляпой на нём и захватив под мышку свою зимнюю куртку, я взялся рукой за занавеску и сказал зачем-то:

— Я вернусь.

Елена вдруг оставила своё окно и быстро подошла ко мне, вытолкнув меня за занавеску в тамбур.

— Тебе нужно промыть чем-нибудь ранку, — сказала она, поднеся свою чудную ручку к моему лицу и проведя кончиками пальцев вокруг разбитой нижней губы.

Затем она, стиснув мою руку повыше локтя так, как она делала иногда в известные минуты, поцеловала меня и поглядела мне в лицо строгими зрачками тёплых туманных сине-зелёных глаз.

— Только не пей больше по-чёрному, — сказала она.

— Елена, дай денег, — сказал я. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ