Так стало быть, Лев Толстой получил новый импульс жизни в весеннем лесу. Кто-то из русских богов прогнал бога Кафки (см. здесь), который отнимал у писателя радость бытия и подначивал к самоубийству. Кто конкретно спаситель – пока остается загадкой, но из «Исповеди» ясно, что возвращение жизни началось несколько раньше достопамятного случая в лесу. Волны жизни стали накатывать на Толстого после того, как он осознал, что вера «нас с Соломоном» не имеет отношения к жизни «миллиардов» людей. И, осознав это, стал сближаться с простецами, которым их вера дает «смысл и возможность жизни». Писатель хотел понять «жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придаёт ей» (курсивы в цитатах из Толстого здесь и далее мои, – О.Д.). И поиски бога в народной душе подействовали на писателя оздоравливающе.

«Исповедь» не дает ясного представления о природе бога, явившегося Толстому. Поэтому заглянем в его художественные произведения, где боги, как мы уже убедились, витают между строк. Возьмем «Анну Каренину», которая создавалась как раз в то время, когда писатель переживал кризис и выходил из него. Собственно, вынашивание этого романа можно рассматривать как тот самый кризис. А писание было его преодолением. В свое время мы поговорим о процессе сочинения «Анны Карениной», о том, какие именно мифологические сущности вобрал в себя этот текст. А сейчас лишь напомню о том, что болезнь, случившаяся в реальной жизни с Львом Толстым, спроецирована в романе на Константина Левина. Который тоже все мучился риторическими вопросами, тоже читал философов, чтобы найти ответы на эти вопросы, тоже прятал от себя веревку и ружье, чтобы не покончить с собой, тоже хотел избавиться от «злой силы», которая над ним насмехалась.

И вот середина лета, страда, Левин чувствует, что «общее народное возбуждение сообщается и ему». При этом он постоянно думает все об одном и том же: «Что же я такое? и где я? и зачем я здесь?» Ну, в данный конкретный момент он на риге, наблюдает за молотьбой. Отмечает про себя: эту старуху Матрену скоро закопают и этого работника Федора тоже… Оно конечно: все тлен. Однако вот Федор, с которым Левин скоро разговорится, пожалуй, не так уж и тленен. К обеду выясниться, что он не совсем человек, скорей – нечто вроде ангела, посланец русского бога. Когда речь зайдет о банальной сдаче земли внаймы, о том, кому из двух мужиков ее лучше сдать – Митюхе или Фоканычу, Федор скажет:

«– Люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
– Как Бога помнит? Как для души живет? – почти вскрикнул Левин.
– Известно как, по правде, по-божью».

Тут на Левина и накатило «новое радостное чувство». И «неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом». Мужик-то, вроде, ничего такого особенного и не сказал, но явно нажал кнопку Enter (его слова «произвели в душе Левина «действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей»), запустил в душе барина какой-то процесс. И вот уже Левин идет по дороге, «прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному».

Странное состояние, словно какой-нибудь посторонний предмет попал в душу. Левин «чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое». И мы не знаем. Мы только видим, что результат разговора с Федором получился такой, будто мужик изрек дзэнский коан и – раз, попёрло! – вогнал барина в измененное состояние сознания. Слова Федора, правда, не очень похожи на классику дзэн. Но с Левиным явно случилось сатори. Он идет «по большой дороге» (Дао), стараясь понять, что с ним происходит. С рациональной точки зрения мужик сказал просто глупость: не надо жить для своих нужд, а надо жить для какого-то бога. Чушь! «И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными? Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни».

Я совсем не уверен в том, что Левин с его головой, задуренной университетским образованием, действительно понял слова Федора. Во всяком случае, он сразу же стал подгонять их под общие мерки: «И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают /…/. Я со всеми людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено разумом – оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких последствий». Разумеется, все это верно, но в данном случае не имеет значения. Значение в таких случаях имеет лишь то, что непосредственно чувствуешь. Как раз это Толстой описывает очень конкретно (поскольку сам имел сходный опыт), дает мельчайшие оттенки переживания: «"Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?" – думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и, не в силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву».

Вот вам и лес, в котором Толстому является бог.

После удара по мозгам, нанесенного мудрым учителем Федором, Левин – не в себе. Ибо мужик выбил из него нормативное «я». Это нормальная шаманская практика. И дзэнские учителя, и индеец дон Хуан вгоняют своих учеников в состояние повышенного осознания разного рода тычками. Раз – и социальное обусловленное «я» отлетает, а освобожденное пространство души заполняется чем-то божественным.

У Левина это скоро пройдет, но пока что с ним происходит необычайное. «Да, надо опомниться и обдумать, – думал он, пристально глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. – Все сначала, – говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на нее. – Что радует меня? Что я открыл?»

Прежде, чем говорить об открытиях, обратим внимание на бессознательные действия Левина, который автоматически помогает букашке. В нем (и им) сейчас действует добрый заботливый бог (а не бог Кафки, покрывающий струпьями тело Иова или превращающий человека в насекомое). Левин видит мир глазами этого бога. Или бог видит мир глазами Левина. В данном случае это одно и то же. Божий мир видит себя через Левина, который смотрит на него взглядом бога, хранящего мир.

Но Левин при этом все же помнит себя, продолжает мыслить. Так и Толстой среди благодати весеннего леса не удержался от мыслей: «Ум продолжал свою работу. /.../ И опять всё стало умирать вокруг меня и во мне» («Исповедь»). Толстой в тот момент думал о том, что «понятие бога – не бог». А вот мысли Левина: «Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном!» 

А почему бы и нет? Это ведь как понимать бесконечное. Если его отделять от конечных процессов, в которых есть начало, есть энергейный поток и есть достижение цели (см. учение Аристотеля о движении в экскурсе «Фюсис»), тогда – да, не может быть никакого развития, ибо в сфере бесконечного все постоянно по определению. Но зачем отделять? Почему не видеть в двух этих сферах единства? Да потому, что наука, начатки которой вдруг вспомнились Левину, базируется на разделении: если и есть бог, то он трансцендентен, то есть – не имеет отношения к процессам, происходящим в мире. А других богов, как считается, нет. Этот нелепый (хотя и технологически эффективный) взгляд обусловлен тем, что Всевышнего бога в душах людей подменили (см. предыдущий экскурс) частным богом, который ничего, кроме еврейского народа, не создавал и ни за что, кроме своего избранного народа, не отвечает. Он лишь надувает щеки, изображая полное всеединство, и внушает своим адептам идею потусторонности бога.

Всевышний бог выше этого. Сотворив мир, он уже больше не вмешивается в его дела, поскольку создал множество богов (в том числе и еврейского), которые автономно действуют в мире. Всевышний – не потусторонний и не посюсторонний, он просто есть. И он – бесконечность потенций, каждая из которых в любой момент может развернуться в поток ести (ци) и течь в человеке и с человеком. Но также и – «вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами». Его бесконечность вот она: целиком дана Левину, выпавшему из рамок обыденности, слившемуся с божеством. Пусть и не с самим Всевышним, но все же с какой-то его живой потенцией, силой, которая несет тебя к цели (что и есть развитие). И это как раз то, что Левин переживает сейчас.

Проблема, однако же, в том, что человек не может долго оставаться в таком состоянии. И Левин скоро выйдет из него. Будет лишь вспоминать (как Ростов после атаки, см. экскурс «Я и Ся»), что нечто необычайное с ним, действительно, вроде бы было. Будет вспоминать, но уже не будет помнить того (как Гильгамеш, потерявший цветок бессмертия, см. экскурс «Бардо»), что, собственно, это было. Забудет то абсолютное понимание всего и чувство единства со всем, которое было им актуально испытано. Так обычно бывает. Например, в книгах Карлоса Кастанеды описано, как дон Хуан вводил его в состояние повышенного осознания, смещая точку сборки, тычком под лопатку, после чего Карлос видел, слышал и понимал тьму вещей. А выходя – забывал. И дальнейшей его задачей было вспомнить то, что там было. Такое описано многими мистиками. Да и в обычной литературе это часто встречается. Просто никому не приходит в голову рассматривать эти описания с точки зрения шаманских практик. Тем более, что и авторы таких описаний, как правило, не понимают, что именно они описывают.

И Толстой не понимал. Но описывал точно. Например, процесс выхода Левина из состояния, в котором был соучастником бога (если не богом), можно проследить пошагово. Сперва барин, все еще пребывающий с богом, вспоминает, как он (букашка «расправляет крылья») материалистически мыслил процессы развития. Затем перескакивает на мысль о бесконечности, которая несовместима (по его мнению) с миром, который движется и развивается. Дальше он уже окончательно отделяется от собственного переживания мира как целого, и бог выходит из его души, становится чем-то чужим, посторонним, тем, о чем можно мыслить как об объекте. Буквально вот так: «Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».

И эта, казалось бы, верная мысль – есть симптом расставания с богом. Ибо бог теперь видится со стороны, его уже можно рассматривать,  анализировать, определять, например, как хозяина. А ведь только что бог был отнюдь не хозяином, он был тем, кто наполняет душу радостью и пониманием, тем, кто смотрит на мир твоими глазами и действует тобой. Он был тобой, твоим «я», а ты – его «ся» (см. здесь). Вы были единством, а это совсем не то же самое, что отношения хозяина и его раба. Это скорей отношения мысли (желания) и руки, которая эту мысль (это желание) реализует. Моей руке нет нужды понимать мое желание как желание своего хозяина. Моя рука – это я, поднимающий руку. Если же мы – я и рука – вступаем в отношения хозяина и работника, то это уже кафкианство, экзистенциальная шизофрения. И вот, наконец, Толстой (или бог, который двигал его рукой, когда писалась «Анна Каренина»), наглядно демонстрирует, что происходит, когда человек начинает понимать бога как хозяина, а себя как работника. Показывает, как бог – радость и жизнь – уходит, и приходит бог Кафки.

Смотрим: Левин лежит на траве, размышляя о своей жизни, о своих страданиях, о своих исканиях бога, о том, как он должен относиться к церкви, и еще бог знает о чем. Он, разумеется, помнит божественный приход, только что пережитый им, но бог уже далеко. Он ушел в тот момент, когда Левин, решив, что «надо опомниться и обдумать», спросил себя: «Что радует меня? Что я открыл?» И начал думать про какие-то законы науки, про «обмен материи» в «этой букашке». Тут-то букашка «расправила крылья и улетела». Собственно, улетел бог, которому не интересна вся эта чушь. А Левин остался со своими воспоминаниями, с банальными мыслями, благими пожеланиями, пустыми надеждами на то, как теперь будет все хорошо. «Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему счастью. – Боже мой, благодарю тебя!» Да не за что, барин.

В этот момент перед глазами Левина – стадо. И появляется тележка, в которой сидит кучер Иван, посланный сообщить, что приехал сводный брат Левина, известный ученый. Сейчас пойдут разговоры о высоком. Но пока что мир, в котором они возможны, еще только ищет выпавшего из него человека: посланный за ним кучер Иван только едет. Подъехал. «Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться». Он сел в тележку, взял вожжи. «Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие». Он хочет сказать кучеру что-то хорошее, но в голову приходит только, что «напрасно Иван высоко подтянул чересседельню». Нет, это похоже на упрек. Левин сдерживается. Он ведь отныне другой, он хороший…

Даже очень хороший! Но поскольку бог улетел, мир демонстрирует свой реализм, втягивает Левина обратно в себя, в свою повседневность, провоцирует быть таким, каким его знают обитатели мира. Вот Иван, в частности, подставляется:

«– Вы извольте вправо взять, а то пень, – сказал кучер, поправляя за вожжу Левина.
– Пожалуйста, не трогай и не учи меня! – сказал Левин, раздосадованный этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибочно было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в соприкосновении с действительностью».

Ничего, все нормально, иначе и быть не могло. У Левина (но не у Толстого) всегда так и будет: бог упущен, не понят, сведен к общим местам и благим пожеланиям. И тем не менее Левин уже получил опыт бога. Как и каждый из нас. Просто мы его позабыли в своих кафкианских офисах (как мог бы сказать дон Хуан).

Чтобы уж чем-то закончить, приведу целиком одну проповедь китайского монаха Хуан-бо по прозвищу Обаку (он умер в 850 году): «Дух неозабоченности лучше, чем сто различных видов знания. Лучше него нет ничего в мире. Подлинный странник не обладает ничем. Ни один человек не отличается от остальных людей. Объяснить истину невозможно. Это все. Пребудьте в покое!»

В дальнейшем мы все-таки озаботимся поимкой бога Толстого и Левина.

Продолжение

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.