Продолжение. Начало экскурса "Толстой и Сумрак" - здесь.

Итак, Гриша впал в молитвенный раж, в слезах повалился на землю, полностью отождествился с Дитя, забыл все слова, достиг внутри себя Царства Божьего. Он, разумеется, христианин, но мог бы быть суфием, кришнаитом, буддистом, даосом. Говоря обобщенно, Гриша шаман, а его христианство – лишь обстоятельство места и времени. В нем играет божественное Дитя, которое может проявить себя где угодно и когда угодно. Пройдет много лет и точно так же, как Николенька Иртенев подсматривал за Гришей, за самим Львом Толстым будет на берегу Черного моря подсматривать Максим Горький. И вот, что увидит:

«Сидит, подперев скулы руками, – между пальцев веют серебряные волосы бороды, и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатываются, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну. День был пестрый, по камням ползали тени облаков, и вместе с камнями старик то светлел, то темнел. /…/ И он тоже показался мне древним, ожившим камнем, который знает все начала и цели, думает о том – когда и каков будет конец камней и трав земных, воды морской и человека и всего мира, от камня до солнца. А море – часть его души, и всё вокруг – от него, из него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землей, как будто это он – его сосредоточенная воля – призывает и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их. И вдруг в каком-то минутном безумии я почувствовал, что – возможно! – встанет он, взмахнет рукой, и море застынет, остеклеет, а камни пошевелятся и закричат, и всё вокруг оживет, зашумит, заговорит на разные голоса о себе, о нем, против него».

Вправду ли Горький увидел эту картину? Или она ему просто привиделась под впечатлением книг Толстого и общения с ним? Не так уж и важно, как он это увидел. Важно то, что он изобразил шамана, выскочившего из условий обыденности и соединившегося с существом мира. Горький, конечно, не знает, что делается в душе Толстого, он просто нечто почуял в «минутном безумии» и тщится обрисовать парадоксальное состояние единения со всем миром и одновременно – полной отрешенности от всего. Кое что схватил очень верно: так и должна видеться со стороны тишь, которая воцаряется в душе в момент, когда смотришь на вселенную ее собственными глазами и поэтому чуешь ее как себя и знаешь все начала и цели. В такие мгновения видишь, что мир выстраивается ровно так, как ты хочешь. Ты и не ты. Ибо это не ты, а сам мир хочет того, чего хочешь ты, но ведь именно ты сейчас этот мир. Неслиянно и нераздельно.

Такое единство того и этого, тебя и другого, субъекта и объекта – явный симптом действия в человеке Дитя, соединяющего его с божеством, а значит и – со всем в мире. Представляя читателям Гришу, Толстой специально отмечает, что его речь была «бессмысленна и несвязна (он никогда не употреблял местоимений)». Отсутствие местоимений указывает на трудности с различением себя и другого, на растворенность в мире. Нечто похожее, хотя в ином аспекте, мы наблюдаем в случае Платона Каратаева: «Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова».

 

Таков человек, растворенный в общем потоке жизни, пребывающий в состоянии Дитя. «Народ – дитя», – говорил Якоб Гримм. С точки зрения интеллигента мужик в детском состоянии неадекватен. Но ведь и интеллигент, попавший в условия, которым не соответствует его просвещенность, неадекватен, что и демонстрирует Пьер Безухов и множество ему подобных субъектов, неспособных понять, что это вообще за явление перед ними. А между тем, перед нами существо, совмещающее божеское и человеческое, Дитя в чистом виде. Платоша, конечно, необразован, но ему это и не нужно, поскольку в нем является бог. Вот Пьеру явился. Только что с этим делать? Вопрос, собственно, в том, можно ли (и как) совместить состояние Дитя, в котором человек может видеть начала (архе, юань) и цели (энтелехейи, ли), с состоянием образованца, способного вычислять траектории снарядов и писать дрянные стишки? Короче: как совместить в одном лице Гришу и Карла Иваныча?

В принципе, это возможно. И Толстой примером собственной жизни демонстрирует это. Но предпосылки такой возможности совмещения создала сама судьба. Смерть матери не оборвала связь Лёвки-пузыря с Царством Божием. Напротив, эта ранняя смерть сохранила Дитя в первозданном виде. Законсервировала мироощущение того периода, когда мать была для мальца всем, оставалась питающим смыслами деревом, еще не трансформировалась в женщину, воспитывающую подросшего сына. Поэтому Лев Николаевич легко мог впадать в детское состояние. И стал бы полным Гришей, если бы не получил немецкого образования, которое, правда, отдавало педантством (отсюда и склонностью следовать правилам).

В «Детстве» есть немало примеров переключений из состояния бодрствующей рациональности в состояние грезящего Дитя. Вот один из них: в промежутке между утренним явлением Гриши и вечерним подглядыванием за ним все семейство Иртеневых отправляется на охоту. Отец посылает Николеньку с собакой Жираном ждать зайца. «Избрав у корня высокого дуба тенистое и ровное место, я лег на траву, усадил подле себя Жирана и начал ожидать. Воображение мое, как всегда бывает в подобных случаях, ушло далеко вперед действительности: я воображал себе, что травлю уже третьего зайца». Николенька под дубом (надо понять, что это то самый дуб, с которым позднее будет согласен князь Андрей Болконский) погружен в наблюдения за муравьями («муравейное братство»). И тут:

«От этих интересных наблюдений я был отвлечен бабочкой с желтыми крылышками, которая чрезвычайно заманчиво вилась передо мною. Как только я обратил на нее внимание, она отлетела от меня шага на два, появилась над почти увядшим белым цветком дикого клевера и села на него. Не знаю, солнышко ли ее пригрело, или она брала сок из этой травки, – только видно было, что ей очень хорошо. Она изредка взмахивала крылышками и прижималась к цветку, наконец, совсем замерла. Я положил голову на обе руки и с удовольствием смотрел на нее».

Мальчик смотрит на бабочку с самозабвением, примерно так, как смотрел на мать (в рукописях). Он выпал из хода обычного мира (в данном случае – взрослой охоты). Бабочке, приникшей к цветку, хорошо. Николеньке, всматривающемуся в бабочку, тоже. Совершенная гармония. Конечно, в обыденном мире это обычная бабочка, а вот в мире архетипов и грез она – нечто другое. В этом мире она может оказаться, скажем, той самой бабочкой, которую видел во сне Чжуан-Цзы, (а она – его). Николенька смотрит на мотылька, забыв обо всем. Точно так же смотрел он и на молящегося Гришу, который в ходе писания «Детства» обернулся им самим, ребенком, пророчащим смерть матери. И бабочка может обернуться чем угодно: и обыкновенной лимонницей, и ангелом, и Николенькой, и Толстым, и Чжуан-цзы, который не знает, кто он, человек или бабочка, и Гришей, который не отличает того от этого. Бабочка может быть всем. Она всем и является. И – всему. Всей вселенной...

Но вдруг – бах, хлопушка Карла Иваныча: «Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал». Заяц! «Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок, и больше я его не видал». Это, впрочем, еще не совсем пробуждение, это еще в рамках грез единения с миром. А настоящее пробуждение вот: «Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал)».

Напомню: согласно Толстому как раз чувства долга, креста и раскаяния характеризуют состояние взрослого человека европейской христианской культуры. В этом – отличие бодрствования от детского состояния грез, где все покой и любовная гармония с некоей силой, которая – хоть и чужда, но – никогда не влечет туда, куда сам не хочешь. С этой силой не знаешь раскаяния. А Николенька стыдится и раскаивается. Потому, что в момент, когда от него требуется взрослое поведение, он ведет себя как ребенок. В черновике это сказано определенней: «Все мои планы выдержать исчезли, я спустил собаку». То есть умом-то он знал, что надо делать, знал, как ведут себя взрослые на охоте, хотел им подражать, имел некий «план» (слово из лексикона рациональнольности), но поступил как дитя. Не вышел из состояния Дитя, которое ничего не планирует, а только соединяет с божеством, которое действует. В данном случае – отпускает зайца. И раскаивающийся Николенька в ответ на упрек Турки отождествляется с зайцем: «Мне было б легче, ежели бы он мне отрезал ноги, как зайцу, и повесил бы меня на седло».

Обратите внимание: Толстой выделяет курсивом слово «выдержать». Николенька не выдержал примерно так, как Николай Ростов «не мог выдержать» и бросился в атаку. Тому, что из этого вышло, я посвятил целых два экскурса (начало здесь), не хочу повторяться. Но все же напомню, что в них обсуждался термин чжень, из мантической формулы китайской «Книги перемен». Это слово указывает на амбивалентное единство того, кто движется в потоке перемен, и того, кто движет этот поток. Указывает на одержимость той самой «чуждой силой», которая влечет человека к какой-то, быть может, неведомой ему, но известной ей цели. В частности, все, что происходит с Николенькой в этот длинный день прощания с матерью, типичный поток перемен, с уже заранее известной (от Гриши) целью. И Толстой, пишущий «Детство», движется в потоке, влекущем его к великому будущему. Хотя потоки, несущие нас, бывают разные. Имея все это в виду, поговорим о том, как можно впасть в состояние Дитя. Возьмем для примера «Сумерки» Тютчева:

 

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул...
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всем!..

Это, конечно, не просто картинка вечерней природы. И даже не изображение душевных переживаний. Это, скорей, методическое пособие для тех, кто стремится к слиянию с миром. Последовательно перечисляется то, что должно произойти, прежде чем искомая цель будет достигнута. Предметы в пространстве сливаются в цельность сумрака. Отдельные звуки (перемены во времени) превращаются в гул, сумрак длительности. Уровень сознания понижается до состояния, которое можно назвать сумеречным состоянием души. Все становится всем, субъект растворяется, испытывая на пороге исчезновения невыразимую тоску. Все зыбко. Подступают видения. Ты можешь обернуться мотыльком, незримо порхающим в сумраке, не знающим – Чжуан-цзы он сейчас или Тютчев. Да и какая тут разница – кто ты (он)? Держась за привычное «я», ты остаешься только Толстым или Тютчевым, а оставив привязанность к этим значкам, становишься всем. И как божественное Дитя можешь все. Но для этого надо буквально отбросить себя, забыть, кем ты был и не знать, кто ты есть. Реально не знать, а не просто представить себе, что не знаешь.

«Сумерки» по форме – заклинание, повторяя которое можно впасть в состояние «Сына», Дитя (или повышенного осознания, как сказал бы дон Хуан). Это мантра, помогающая раствориться в мире. Неизвестно, бормотал ли ее (или что-нибудь вроде нее) старый шаман, сидя на берегу Черного моря в тот памятный день 1902 года, когда к нему незаметно подкрался Горький. Но вот что наблюдал пианист Александр Гольденвейзер, навестивший занемогшего Толстого в декабре 1899 года:

«Заговорили о Тютчеве. На днях Л. Н. попалось в „Новом времени“ его стихотворение „Сумерки“. Он достал по этому поводу их все и читал больной. Л. Н. сказал мне: „Я всегда говорил, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет – это истинное искусство; или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать его без слез. Я его запомнил. Постойте, я вам сейчас скажу его“. Л. Н. начал прерывающимся голосом: „Тени сизые смесились…“ Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Л. Н. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал чтение и начинал сызнова. Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: „Все во мне и я во всем…“, – голос его оборвался».

Готово дело, поплыл старик, не выдержал, тронулся, полетел… А ведь это только еще экспозиция, только абрис того желательного состояния, в котором действует божественное Дитя, только набросок того Царства Божьего, которого надо достичь. В первой строфе «Сумерек» еще присутствует «я», хотя и – на грани: «Всё во мне, и я во всем» (уточним это, когда доберемся до Юнга). А вот вторая строфа – нечто гораздо более радикальное. Это не просто балансирование на пороге исчезновения «я», это заклинание, требующее уже полного освобождения от яйности, буквального растворения, принципиального уничтожения всякой субъектности.

Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Все залей и утиши.
Чувства – мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!

Если убрать отсюда лишние слова, отдающие дань поэтической моде XIX века и лишь ослабляющие силу заклятия, то получится прямое взывание к Сумраку: лейся, залей, переполни, дай, смешай! Смешай со всем дремлющим миром (а не только видимым миром предметности), дай вкусить истинного уничтоженья. И уж там, за гранью (за «краем»), будет то, что почудилось Горькому: «Всё вокруг оживет, зашумит, заговорит на разные голоса». У Горького это, конечно, только пустые красивости, но ведь Толстой буквально растворялся сумраке детства, когда писал свои тексты, и позволял говорить голосам приходившим из дремы. Об этом – в следующий раз. И уж закончим с великим русским шаманом.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.