Продолжение. Предыдущее здесь. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

А теперь вернемся к Анне, которая обретается в поместье графа Вронского. Прообраз этого места — имение графа Бобринского около города Богородицка (где, кстати, родился ваш покорный слуга). Мы отправимся туда вместе с Долли Облонской, проводящей лето в деревне у Левина и его беременной жены Кити. По пути к Анне милая Долли остановилась у того самого «мужика на полдороги», у которого совсем недавно побывал Левин. И поговорила с бабами, в частности, с молодайкой, в которой нетрудно узнать ту самую благовидную Рожаницу, которая так понравилась Левину.

«На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:
— Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронила.
— Что ж, тебе очень жалко ее? — спросила Дарья Александровна.
— Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.
Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки».

Ну вот, опять эта странность. В прошлый раз мы закончили тем, что мужик Парменыч, с которым у Толстого ассоциируется комплекс Рода, говорит, что у его сына третий год нет детей, потому-де, что этот сын, женившись, «год целый не понимал ничего, да и стыдился» (притом, что видно, как он любит жену). А тут — и сама Рожаница без обиняков заявляет, что ребенок — это «только связа одна». Правда, она не жалеет о смерти дочери потому, что Род и без нее вполне производителен: «У старика внуков и так много». Но услышать такое от богини, ответственной за деторождение и связанное с ним процветание, согласитесь, попросту дико. Впору сказать: «Все смешалось в доме мужика на полдороги». А Левин еще на него так надеялся…

Занятно, что даже фанатичная мать Долли Облонская находит в словах молодайки «долю правды». Долли вспоминаются в связи с ними «роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…» Она думает о своем муже, о себе в сравнении с Анной, о ее романе… И даже: «Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться». Похоже, приближение к месту силы Анны (русской Венеры), заставляет даже патриархальную Геру предаваться мечтам о полиандрии, о жизни с «собирательным мужчиной».

Но вот Долли на месте. И что же видит? Вронский все тот же лошадник, но у него появился новый «dada теперь» («конек»): он с увлечением строит, причем — больницу для народа. Долли, естественно, интересуется: «А не будет у вас родильного отделения? Это так нужно в деревне. Я часто…» Вронский при всей учтивости перебивает: «Это не родильный дом, но больница». И тут же показывает нечто вроде инвалидного кресла («для выздоравливающих»). При этом сам «сел в кресло и стал двигать его». В общем, ясно, что здесь никак не «дом Облонских». Отнюдь «не родильный дом, но больница». Тут в самой атмосфере витает что-то болезненное. Хотя Анна, конечно, бодрится. Оставшись наедине с Долли, говорит: «Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!..»

Уж не о сне ли с мужиком-домовым она говорит (мы его анализировали здесь)? Если так, то Анна весьма заблуждается насчет просыпания. Ибо в том сне она проснулась во сне, и Корней, камердинер мужа, сказал: «Родами, матушка, умрете». И здесь, в доме Вронского, все разговоры рано или поздно съезжают на роды и детей. Главным образом — на их незаконнорожденность. Вот и Вронский решил поговорить об этом с Долли: «Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет» (здесь и далее в цитатах курсив мой — О.Д.). И в связи с этим у Вронского просьба: «Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода!» То есть проблема в том, что Анна не хочет писать Каренину. А может, она просто не хочет разводиться?

Тут загадка. И, пожалуй, весь нерв романа. Напомню, что Каренин, размягченный родовой горячкой жены, был готов дать развод и даже — отдать сына, но Анна почему-то этим не воспользовалась, а уехала за границу с любовником и новорожденной дочерью Ани. И вот теперь, вернувшись, не хочет даже слышать о разводе, так что Вронскому приходится просить постороннего человека говорить с ней об этом. Бесполезно! Анна отказывается, а когда Долли все же настаивает (надо попытаться), выстраивает следующую цепочку: «Это значит, мне, ненавидящей его, но все-таки признающей себя виноватою пред ним, — и я считаю его великодушным, — мне унизиться писать ему… Ну, положим, я сделаю усилие, сделаю это. Или я получу оскорбительный ответ, или согласие. Хорошо, я получила согласие… Я получу согласие, а сы… сын? Ведь они мне не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая меня, у отца, которого я бросила».

Анна Аркадьевна, но ведь вам уже дали ясно понять, что сына не отдадут… Речь теперь только о том, чтобы сделать жизнь сносной, о будущем. Вронский точно определил, что положение в обществе — ад.

Странно, Анна как будто надеется на то, что если не разведется с Карениным, сможет вернуть Сережу. Тут есть о чем подумать психологу, но мы-то сейчас рассматриваем текст романа как миф, в котором отразился «весь узел русской жизни». А при таком взгляде важно иметь в виду не столько отношения между людьми, сколько отношения между богами (тогда станут понятней и человеческие отношения). Вот, скажем, в окончательном варианте романа изгнание Анны из общества мотивировано тем, что она открыто живет с Вронским, не будучи разведена с Карениным. Понятно, что в этом случае появление Анны в обществе может вызвать травлю со стороны некоторой части матрон, поскольку такое ее поведение бросает тень на святые установления брака. Но в том-то и фокус, что дело не только в этом. Скорей дело в том, что Анна просто по определению должна быть изгойкой (и потому не хочет разводиться). Такова ее роль. А травля в этом случае может быть мотивирована как угодно.

Когда Толстой еще не придумал, как правдоподобно обосновать травлю Анны, он набросал такой вариант: Вронский (Балашев) женат на Анне, но все «с ним обращались как с холостым». То есть замужняя Анна все равно чувствует на себе всю силу воздействия света, наказывающего за ошибки: те люди, с которыми она выросла и прожила всю жизнь, ее отвергают, светский мiр закрыт для нее. Собственно, изгоняют Анну даже не люди, а Род светского общества, который, естественно, говорит по-французски, но ведет себя — мужик мужиком. В черновом варианте изгойство (отключение от пуповины Рода) показано через детей (которых у Анны с Вронским двое): «Но и дети росли одни. Никакая англичанка и наряды не могли им дать той среды дядей, теток, крестной матери, подруг, товарищей, которую имел он в своем детстве. Оставалось что же? Что же оставалось в этой связи, названной браком? Оставались одни животные отношения и роскошь жизни, имеющая смысл у лореток».

 

Толстой нигде прямо не говорит, кто конкретно организовал заговор против Анны. Собственно, такого человека и нельзя прямо указать, поскольку враждебность к ней разлита в воздухе. И все же олицетворяет этот заговор конкретное существо: графиня Лидия Ивановна, «центр одного из тех кружков петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана Анна». Кружок графини Лидии проникнут христианским мистицизмом. Сама она постоянно озабочена какими-то «религиозно-патриотическими учреждениями», делами «панславизма», «соединением церквей» и прочим поветриями. При этом она чрезвычайно влиятельна. У нее связи в самых высших кругах. От нее зависят назначения на важные посты, получение концессий и иных благ. Над ней, в общем-то, все посмеиваются, но и все ее побаиваются. В ее диктате есть какая-то магия. Эта Лидия — едва ли не сама премудрость еврейского бога, действующая в петербургском свете. В ее хватке есть прямо что-то масонское, в ее лице иногда открывается нечто вроде третьего глаза: «Вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее».

Реакция на это Каренина симптоматична: «Он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее». Попался! Напомню, что после родов Анны, в нем открылось доброе отзывчивое Дитя. Именно к этой божественной субстанции и присосалась Лидия. Каренин: «Я разбит, я убит, я не человек более! Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом себе не нахожу точки опоры». На это графиня отвечает почти теми же словами, которыми в черновом варианте романа (см. здесь) Каренин магически убил Анну: «Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко... Он поддержит вас и поможет вам». Но в реальности помогать будет все-таки Лидия: «Мы вместе займемся Сережей». Дальше она, конечно, молится и… «Теперь я приступаю к делу, — сказала она с улыбкой, помолчав и отирая с лица остатки слез. — Я иду к Сереже». Пошла и, «обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла».

Сережа в этом контексте — символ внутреннего Дитя Каренина. Лидия Ивановна с одной стороны старается по-христиански правильно воспитать сына Анны (и для начала — отключить его от связи с матерью), а с другой — подавляет детскую непосредственность самого Каренина. То есть — подменяет божественное Дитя, проступившее в сановнике после родов, стандартным Тартюфом, духовным суррогатом, тем, что апостол Павел внедрил под маркой Сына Божьего в души гоев, принявших христианство (подробнее — в экскурсе «Толстой и Дитя» ). Применительно к Каренину эта подмену Толстой описывает так: Алексей Александрович «знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос, и что, подписывая бумаги, он исполняет его волю».

Так вот Лидия премудрость петербургского света руководит теперь Карениным и его домом. Домом, впрочем, руководит тот самый камердинер Корней, которого Анна видела как домового во сне, и который тихонько взял власть в домашних делах, когда выяснилось, что распоряжения Лидии Ивановны по хозяйству глупы и неисполнимы. Корней в данном случае играет роль божества, компенсирующего разорение, которым обычно оборачивается жизнь по чужим образцам. Русский Род (Домовой) всегда и при любых идеологических режимах подспудно берет власть в свои руки (вот и сейчас приглушил разгул демократии). Но что касается руководства душой Каренина, то тут — да, все в руках Лидии. Это она настраивает Каренина так, что он не позволяет Анне видеться с сыном. И от нее же зависит развод. Анна знает это, потому и говорит Долли, что муж не даст развода, поскольку находится «под влиянием графини Лидии Ивановны». Вернемся к этому разговору (о разводе и детях).

Долли передает Анне мысль Вронского:

«— Он хочет, чтобы дети ваши имели имя.
— Какие же дети? — не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.
— Ани и будущие…
— Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.
— Как же ты можешь сказать, что не будет?..
— Не будет, потому что я этого не хочу.
И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.
— Мне доктор сказал после моей болезни…................................................................................. …………………………………………………………………………………………………...........
— Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать».

Да, тут есть о чем задуматься. Лев Николаевич, конечно, погрузил в поток многоточий то, что поведала Анна подруге. Но что бы там конкретно ни было сказано, мысль богини чудовищна. Эта мысль означает отказ от репродуктивной функции, которую должны обеспечивать божества плодородия. Если бы Анна была просто женщиной, эта мысль была бы лишь ее частным мнением. Но Анна явилась Толстому как воплощение архетипа материнства (который сам по себе лишен предрассудков моногамии). И вот говорит: «Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных? /…/ Если их нет, то они не несчастны по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата».

Если к этому добавить, что схожие настроения (хотя в ином роде) высказала и та «благовидная молодайка», с которой Долли беседовала у «мужика на половине дороги», если вспомнить, что молочный брат Левина (напомню: жреца Рода) уже не знает, как делать детей (вот оно развивающее-то образование), если даже сама Долли задумалась над возможностями контрацепции, то — ведь это же конец всему. В частности, это конец мечтаниям Левина о заселении русским народом огромных пустующих пространств. Не получится. Рожаницы бастуют.

Томас Мальтус в этой связи нам расскажет о том, что рост народонаселения ограничен средствами существования, что о народонаселение растет в геометрической прогрессии, а средства существования в арифметической. Объяснит и про закон убывающего плодородия почв, и про то, что никакой прогресс не может компенсировать ограниченность природных ресурсов. И, конечно же, сделает вывод, что только ограничение рождаемости может сделать жизнь человека счастливой и сытной. Мальтус в принципе прав, но только его выкладки не имеют почти никакого отношения к России с ее бесконечными незанятыми пространствами. Да, в России случались голодные годы, но отказ Рожаниц от плодоношения отнюдь не всегда обусловлен нехваткой пищевых ресурсов. Напротив, бывают сытые времена, когда женщины (а в каждой ведь сидит Рожаница) не рожают и все тут.

Ну, а действительно, зачем плодить массу детей в век пара, машин, образования и здравоохранения? Это раньше, когда дети были потенциальными работниками, усиленное размножение было средством завоевания пространства, показателем мощи семьи и государства. А сегодня один паровоз заменяет тысячу работников. И уже близится время, когда одна электростанция будет заменять миллион. Человек (дитя Рода) становится помехой в поступательном движении научно-технического прогресса. Такие идеи впрямую в романе никто не высказывает, но они прямо вытекают из прогрессистского мироощущения, которое овладевало в то время Россией, они совершенно естественны. И распространение такого мироощущения во всех слоях общества (в разных формах, конечно) означало отказ от колонизации свободных пространств и начало движения к сегодняшней депопуляции. Собственно, это и было обратной стороной того копирования западных образцов, которое стало так противно Левину с тех пор, как он побывал у «мужика на половине дороги».

Проводником этого нового мироощущения выступает у Толстого Стива Облонский, который демонстрирует в романе то, чем становится русский Род (основная роль Стивы) в условиях доминирования западной цивилизации. Либерал в сексуальной сфере, ценитель комфорта, прилежный читатель газет (медиа — это механизированная форма коммуникативной функции Рода), вездесущий эфир, единящий общество, Стива не брезгует ездить даже к откупщикам, типа Мальтуса (этот персонаж не имеет отношения к английскому ученому, но фамилия — абсолютно говорящая), считает его занятие — «добыть концессию и перепродать» — тоже трудом: «Если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было» (железных). А Левин считает бизнес Мальтуса бесчестным.

О том, почему Облонскому есть дело до всякого рода Мальтусов, мы поговорим в следующий раз, а сейчас лишь замечу, что идеология, стоящая за отказом от деторождения, как-то связана с Лидией Ивановной. Когда Стива поедет в Петербург хлопотать о разводе для Анны, графиня станет ему проповедовать религию еврейского бога. В частности скажет, что «человек верующий не может быть несчастлив, потому что он не один» (а с Тартюфом). И пояснит это на примере некой Мари Саниной: «Она потеряла единственного ребенка. Она была в отчаянье. Ну, и что ж? Она нашла этого друга, и она благодарит бога теперь за смерть своего ребенка. Вот счастье, которое дает вера!» Вообще, это примерно то самое, что сказала Долли Облонской «миловидная молодайка», но в данном случае это идет с самого верха и обосновано верой в еврейского бога, который, как мы знаем, склонен требовать себе в жертву детей.

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.