Скажу прямо: стихов Эдуарда Асадова я тогда не знал, не читал, да и сейчас не помню ничего, кроме строчки «Я поэт сугубо комсомольский». Хотя книжка его произведений все еще пылится где-то на закорках моего книжного шкафа. Единственное, что я всегда помнил об Асадове: он слепой. И что он – какой-то официозный поэт совка.
Когда мне было 15 лет, я учился в школе под названием «Школа Культуротворчества №1316 при Академии Славянской культуры». Оттуда меня довольно быстро изгнали «за плохое поведение и неуспеваемость». Впрочем, это была лишь формулировка. На деле же отчислен я был по той причине, что однажды на уроке английского увлеченно читал Карлоса Кастанеду, а когда учитель эту книжку у меня изъял и после урока наотрез отказался вернуть, я при всем честном народе обозвал его придурком.
Эта школа была с очень христианским и даже клерикальным уклоном, и, конечно, она некоторым образом повлияла на мое дальнейшее восприятие действительности. В первую очередь вот как: всё, о чём преподаватели сего богоугодного заведения отзывались с пренебрежением или осуждением, мне становилось интересным. Например, был там такой Юлий Анатольевич Халфин. «Культовый учитель по литературе» – такое определение я отыскал сейчас в интернете (а заодно узнал, что, помимо меня, он обучал еще и певца Псоя Короленко). Так вот, когда этот седовласый вечно брюзжащий этакий Лев Толстой хотел привести чистейший образец пошлости, он неизменно начинал говорить об Асадове. Пронзительно сверкая глазами из-под седых насупленных бровей, Юлий Анатольич раздраженно поучал христиански ориентированных школяров: «Асадов! Вы читали Асадова? Все эти кошечки, собачки… Тьфу! Ну никакая это, конечно же, не поэзия!». Верить его словам мне совсем не хотелось, потому что он ставил мне двойки и вообще, казалось, всячески меня презирал. К тому же он был лучшим другом Изольды Константиновны, директорши этого лицея, которая однажды вызвала меня «на ковер» и сказала: «Глеб, ну посмотрите на себя, ну вы ведь некультурный человек! Вы хоть одно стихотворение знаете на память?» Я ответил, что хоть сейчас могу прочитать, например, что-нибудь из Державина. «Просим!» – воскликнул Халфин, тоже присутствовавший в кабинете. Чтобы не тратить их и свое время, я прочел самое короткое стихотворение Державина, которое знал:
Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы.
Халфин сказал, что декламация у меня получилась чересчур пафосная и торжественная. И слишком наигранная. А Изольда Константиновна посоветовала мне выучить что-нибудь более христианское и непременно ознакомиться с житием Серафима Саровского. И не читать больше Карлоса Кастанеду под партой.
Ну как еще мог я относиться к отзывам подобных персон о совершенно неизвестном мне поэте?
Через несколько лет я стал работать журналистом. Вел светскую хронику для «Независимой газеты». Ходил на всяческие вечеринки в ночные казино типа «Метелицы» и Golden Palace, пил фуршетные виски и водки, ел крайне модные тогда жюльены и бесчисленные канапе, сильно напивался, а в перерывах между песнями, которые орали со сцены отъявленные постсоветские попсовики, подходил с диктофоном к сидевшим за соседними столиками знаменитостям и просил их что-нибудь промычать о том, зачем они сюда пришли и как им все это нравится… Звезды, разумеется, мычали, а утром я с удивлением обнаруживал на диктофоне достаточное количество разнообразного материала, из которого мне не составляло особого труда состряпать очередную заметку и получить потом за нее небольшой гонорар.
Закончилась вся эта «сладкая жизнь», когда героине очередного такого вечера, перестроечному секс-символу Елене Кондулайнен, торжественно вручили живого козленка.
Я написал все как было (хотя к тому моменту, когда происходило вручение козлика, – а это была кульминация вечера, – успел уже много выпить). Заметка вышла в «Независимой» через пару дней. И в то же утро главред Виталий Третьяков устроил на летучке такой скандал, которого он никогда не устраивал даже по поводу самых нелепых проколов отдела «Информации», работавшего тогда под руководством Григория Нехорошева. «Какая еще ЕЛЕНА КОНДУЛАЙНЕН! – неистовствовал Третьяков. – Какой КОЗЛЁНОК! Вы все тут что, совсем обалдели!? У нас серьезное издание! Что за ерунда! Кто это написал? Какой такой Глеб? Без гонорара! БЕЗ ГОНОРАРА!»
После этого я перестал ходить по светским мероприятиям сомнительного содержания. Но зато начал брать полноценные интервью у звезд. Интервью были гораздо объемнее, чем заметки про светскую жизнь, а потому платили за них больше.
А незадолго до того, как случился инцидент с Третьяковым, козлёнком и Еленой Кондулайнен, я познакомился на одной из этих пьянок с Эдуардом Асадовым. Кажется, вечеринка была посвящена празднику 23 февраля. И Асадов был почетным гостем вечера. Он ведь (до того, как стал поэтом) служил в армии, воевал, потерял глаза на фронте и вообще был героем Великой Отечественной войны.
«В ночь с 3 на 4 мая 1944 года в боях за Севастополь под Бельбеком получил тяжелейшее ранение осколком мины в лицо. Теряя сознание, он довёл грузовой автомобиль с боеприпасами до артиллерийской батареи. После продолжительного лечения в госпиталях врачи не смогли сохранить ему глаза, и с того времени Асадов был вынужден до конца жизни носить чёрную полумаску на лице». (Википедия)
В полутьме пьяного развлекательного комплекса «Метелица» стоял невыносимый поп-грохот, дым и перегар. Я опрокинул в себя очередную порцию водки Абсолют, съел дольку мандарина, огляделся и с грустью уронил голову на грудь, – мне было плохо и тяжело. В этот момент на сцену взошла поп-певица Марина Хлебникова и бойко прокричала: «Свою новую песню я хочу посвятить сидящему в этом зале почетному гостю нашего вечера, нашему уважаемому поэту-фронтовику Эдуарду Асадову!» В зале раздались редкие хлопки. Сцена озарилась разноцветными прожекторами и Хлебникова громко запела песню «Мой генерал».
Я поднял голову и за одним из столиков увидел осанистого старика в сером костюме и черной повязке на глазах. Он внимательно смотрел на сцену и слушал посвященную ему песню. Мне стало в тот момент жаль его – еще больше, чем самого себя. Вот так заканчивает свои дни один из столпов советской системы – забытый народом, в кабаке для новых русских, под безобразное пение какой-то долгопрудненской ведьмы, среди отвратительного зажравшегося бомонда и сигаретно-алкогольного чада… что уж тут говорить обо мне, бывшем ученике «Академии христианской культуры», не написавшем в своей жизни еще ни одного хорошего стихотворения. Так думал я, окончательно уже поддавшись своей пьяной депрессии. «Вы же некультурный человек!» – выплыло из тумана сизое лицо Изольды Константиновны. «Просим!» – прорычал толстообразный Халфин…
Когда Хлебникова утихла, я подошел к Асадову с диктофоном, задал несколько дежурных вопросов насчет вечеринки, а потом вдруг неожиданно для себя спросил у него номер его телефона – с многообещающей формулировкой: «Я бы хотел взять у вас интервью».
Депрессия к утру обычно усиливалась сильным похмельем. (Вообще эпоха правления Бориса Николаича для меня была временем глубоких и затяжных депрессий, что, несомненно, было связано с общей общественно-политической обстановкой в стране, хотя при этом ни тогда, ни сейчас мне не было никакого дела до политики, а потому козленок, подаренный Елене Кондулайнен, до сих пор кажется мне, конечно же, более важным существом, чем Борис Ельцин или Дмитрий Медведев.) Обещание, данное Асадову (что я возьму у него интервью), вкупе с похмельно-депрессивным синдромом тягостным грузом повисло на моей совести и тупым концом копья долбило под самое сердце. К тому же мой приятель, поэт Андрей Иванов, сказал мне по телефону: «О, ну раз ты пообещал, он будет ждать звонка. Нужно сделать это». Делать мне ничего не хотелось. Однако после разговора с Андреем я решил окончательно: позвоню, нехорошо разочаровывать всеми забытого старика. К тому же он поэт. И я поэт. Возможно, это пойдет мне на пользу. Может быть, он расскажет мне что-нибудь интересное, раскроет какие-нибудь тайны мастерства…
Я откопал сборник его текстов, полистал его, прочитал предисловие, в котором содержались кое-какие биографические сведения. А через несколько дней разразилась история с козленком… Так что ничего мне не оставалось, как сдержать обещание, данное Асадову. И вот я уже в квартире Эдуарда Аркадьевича, недалеко от Менделеевской. Задаю вопросы про советских поэтов, про Блока, про Чернышевского (дед Асадова был его секретарем), про коммунизм… Интервью сейчас размещено на множестве сайтов, вот тут, например. Оно оказалось чуть ли не последним публичным высказыванием советского поэта. И, возможно, самым естественным его высказыванием. Таким, в котором его живая речь не причесана, не приукрашена и не «переработана творчески».
Эдуард Аркадьевич попросил меня перед тем, как передавать окончательный текст интервью в редакцию, приехать к нему и прочитать ему вслух (напомню еще раз, он был слепым). Я честно так и сделал. Но едва я начал читать, Асадов прервал меня:
- Как? Вы хотите это опубликовать в таком виде?
- Да, Эдуард Аркадьевич, а что?
- Но ведь это некрасиво!
- Ну, это же Ваши слова. Все это Вы лично мне сказали на диктофон в прошлый раз, я ничего не добавлял от себя…
- Да, конечно, но как же творческая переработка? Разве можно такой сырой текст выпускать? Нет, подождите, это никуда не годится!
Я тут же ужасно расстроился. Интервью казалось мне очень живым и отнюдь не таким уж плохим, и переделывать в нем мне ничего не хотелось. Конечно, кое-какие фразы Асадова были немного, что ли, косноязычными, но ведь зато именно в этом проявился он настоящий! Его подлинная, так сказать, ничем нефильтрованная живая натура! Личность! К тому же таких фраз ведь было очень мало. Да и, в конце концов, понятно же, что это живая разговорная речь…
Я потом часто сталкивался с людьми старой закалки, которые не терпели слишком «зеркального» отражения собственной речи (например, особо отличился в этом смысле саксофонист Алексей Козлов), но тут… Тут вдруг случилось нечто такое, что уже даже не расстроило меня, а поразило: Эдуард Аркадьевич вскочил со стула, схватил стоявшую тут же в гостиной на столе печатную машинку, пододвинул ее к краю стола, уселся и принялся бешено и очень сосредоточенно колотить по клавишам. Я подошел к нему и взглянул на лист. На моих глазах Асадов, с чувством, с выдержкой настоящего бойца, не знающего непогоды, преград и страха вражеских пуль, печатал набело совершенно другие ответы на мои вопросы!
Заполнив пол страницы, он вынул лист и подал его мне. «Вот! Вот это другое дело, вы меня понимаете? Я хочу, чтобы мои слова выглядели так!»
Я взял лист и спрятал в свою папку. Он до сих пор сохранился у меня, вот что там напечатано:
«Если бы, говоря фигурально, над моей головой развевался бы стяг, определяющий главный смысл моей жизни, то на нем было бы написано два коротких слова: "Любовь" и "Борьба"! Да, прежде всего Любовь! Любовь к людям, к родине, к ее прекрасной природе, любовь к женщине, к верной и преданной дружбе, к совести, к правде, ко всему светлому на земле! Но Любовь не может быть беззащитной. За всё прекрасное надо бороться. Вот почему слово "Борьба" также дорого для меня как и слово "Любовь". Да, всю свою жизнь я вынужден был сражаться. В семнадцать лет после окончания 38 московской школы я ушел на фронт для того, чтобы бороться с фашизмом, защищая от врага нашу родину, наших людей нашу свободу и нашу высочайшую культуру, которой родина наша справедливо гордилась с давних времен. Воевал я на 4х фронтах, пройдя путь от наводчика орудия до офицера – командира батареи Гвардейских минометов, прозванных бойцами любовно "катюшами". В боях за освобождение Севастополя, выполняя важнейшее боевое задание, в ночь с Зго на 4 мая 1944 года я был тяжело ранен. Не буду рассказывать обо всем, что пришлось пережить. Скажу главное: на этом борьба не закончилась. Я просто сменил орудие – орудие стали на орудие слова. И после госпиталя и окончания Литературного института им.Горького снова ринулся в бой, сражаясь за правду, за честность, за справедливость, за большую и подлинную любовь и за горячую, неподкупную дружбу. Около ста тысяч горячих и искренних читательских писем, полученных мною за минувшие годы – пусть меня не посчитают нескромным – живое подтверждение того, что борьба была не напрасной!»
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете