Продолжение. Предыдущее здесь. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

Хлопотать о разводе приходится Стиве Облонскому. И что характерно: его хлопоты о судьбе Анны буквально совпадают с хлопотами о доходном местечке для себя. «Это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений… Оно зависело от двух министров, от одной дамы и от двух евреев». Утром перед встречей с Карениным Стива побывал у одного из них, Болгаринова, который «очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной». Потомку Рюрика князю Облонскому это было крайне неприятно. Чтобы как-то скоротать время и сгладить досаду, Стива придумывает каламбур: «Было дело до жида, и я дожида-лся» (жирный курсив в цитатах – Толстого, а светлый мой. – О.Д.). Нет, не складывается. «Наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему».

Теперь Стива просит Каренина замолвить словцо перед неким Поморским об искомом местечке. А затем переходит к делу Анны: «Ты должен пожалеть ее». Но Каренин уж не тот добрый ребенок, который простил жену и был готов дать развод: «Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным». Стива терпеливо напоминает: «Когда вы расстались, ты был велик, как можно быть великодушным; ты отдал ей все — свободу, развод даже. Она оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего. Она от всего отказалась».

То есть Стива старается представить дело так, будто Анна отказалась от развода из чувства вины, которое помешало ей все обдумать. Может, так и нужно говорить с униженным мужем-ребенком, но для Тартюфа, который теперь поселился в Каренине («ему дано новое сердце», как формулирует Лидия), это пустые слова. Поэтому на мольбу Стивы: «Ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой… Ведь ты обещал», – Каренин холодно отвечает: «Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело».

Вообще-то, ребенок символизирует будущее. И весь вопрос в том, кому оно принадлежит – Анне или Каренину? Для ответа на него надо иметь в виду, что в романе отразилась эпоха Александровских реформ. В мифологическом плане реформа – это манипуляции с божествами «узла русской жизни» (см. здесь): перестановки фигур в архетипическом треугольнике, замена одних персонажей другими, усиление тех за счет этих и так далее. Социально-политическая мифология на момент начала реформ в тексте «Анны Карениной» выглядит так: полюбовный, но очень холодный союз государственной администрации (Каренин) и общества (Анна). При этом вооруженные силы (Вронский) страдают от невозможности создать современную армию, что ясно показала проигранная Крымская война. Реформы, собственно, и были затеяны ради модернизации оборонной промышленности и введения всеобщей воинской повинности (отсюда страсть Вронского к Анне), а отнюдь не ради того, чтобы сделать жизнь крепостных – более человеческой (российское государство абстрактным гуманизмом никогда не страдало).

Так вот «вопрос о сыне», а точнее – о том, кто контролирует людские ресурсы (детей, а значит и будущее), уже решен в пользу администрации (Каренина) и больше не ставится, хотя Анна все еще на что-то надеется (см. здесь). Теперь речь лишь о том, чтобы Каренин дал развод, отпустил жену (в плане социальной символики – дал некоторые свободы). По человеческому разумению «злой машине» (как однажды назвала мужа Анна) жена не нужна. Но по социально-мифологическим обстоятельствам Каренин без Анны – ничто: «Почти в одно и то же время, как жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие – прекращение восходящего служебного движения. Прекращение это совершилось, и все ясно видели это, но сам Алексей Александрович не сознавал еще того, что карьера его кончена». Толстой называет несколько причин его неудачи, но мифологическая причина только одна: без Анны (символизирующей социум) все начинания Каренина призрачны. «Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому не нужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему».

На языке мифа это значит, что сановник утратил связь с Деревом жизни, оторвался от реальности, теперь в его душе вместо божественного Дитя действует Павлов суррогат. При этом Каренин все еще цепляется за реальность (за Анну), но ведет себя по отношению к ней как подлинный Тартюф, то есть – совершенно по-христиански. Например, в ответ на напоминание Стивы об обещанном разводе говорит: «Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать». Значит, отказ от обещанного? «Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно».

Облонский в шоке, он, кажется, не понимает, что добрые старые методы русского Рода не действуют там, где строго придерживаются закона бога-инородца. «Как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону», – заявляет Каренин. Впрочем, он «должен обдумать и поискать указаний». Послезавтра он даст решительный ответ. И ответ этот будет зависеть не от него самого и даже не от Лидии Ивановны, но – от француза по фамилии Landau (Ландау). Это еврейская фамилия немецкого (не французского) происхождения. Евреи часто используют в качестве фамилии названия города (обычно немецкого) без суффикса: Гессен, Франкфурт, Берлин, Фридлянд, Гинзбург. В данном случае это город Ландау (Пфальц) в земле Рейнланд-Пфальц.

Жюль Ландау служил приказчиком (commis) в одном из парижских магазинов, пришел как-то к врачу, заснул в приемной и во сне стал давать пациентам советы. Получилось удачно. Одна русская дама взяла его к своему расслабленному мужу, привезла в Россию, где Ландау стал всех лечить. Вылечил графиню Беззубову, и она его так полюбила, что усыновила. Он уже не Ландау, а граф Беззубов. Лидия Ивановна, разумеется, вцепилась в него – ясновидящий! – и теперь у нее и Каренина без этого Ландау вообще ничего не решается.

Вечер у Лидии Ивановны, где Стива должен получить ответ насчет Анны, изображен в романе не без комизма. Смешно уже то, что свободомыслящий московский домовой, прирожденный агностик Облонский, не понимает, что попал прямо в молельню еврейского бога (в Павловом изводе). Стива чует подвох и потому пытается приспособиться, старается не говорить ничего определенного, чтобы не навредить себе в глазах графини Лидии, «которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место». И все же раз за разом попадает впросак. Например, желая уйти от разговора о своих религиозных убеждениях, князь применяет испытанный прием: «Я не думаю, чтобы для меня наступило время этих вопросов». И получает отповедь Каренина: «Благодать не руководствуется человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла».

Савл – это Павел до обращения. Ну и на кой ляд, спрашивается, такая благодать нужна русскому домовому, которому все в жизни дается по щучьему велению? Облонскому, правда, сейчас нужно место в учреждении, название которого трудно даже выговорить. Ну так он его все равно получит. Причем – без помощи Лидии, Ландау, Каренина. По своему хотению, хотя, конечно, и не без протекции какой-нибудь сановной щуки.

В общем, Степан Аркадьевич просто не может понять высокий пафос Каренина в отношении Савловой благодати. И с оторопью наблюдает камлания Лидии и Каренина вокруг Ландау. Адепты ждут, когда ясновидец заснет. Лидия что-то читает духовное. Стива не слушает, в голове его вертятся разные мысли, в частности: «Говорят, что они заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком глупо. И что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau – Беззубов. Отчего он Беззубов?» В этот момент Облонский «почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: «Он спит».
Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным».

На самом-то деле Облонской как раз проявил подлинную мистическую чувствительность, ибо заснул одновременно с Ландау. Но кого здесь интересует религиозный опыт русского барина, носящего в душе домового. Другое дело приемный сын графини Беззубовой. Его сон исполнен глубокого смысла, каждый жест значим. Вот спящий шарит рукой, и Лидия понимает, что он ищет руку Каренина. Тот встает, чтобы дать медиуму свою руку. «Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Все это было наяву». Не открывая глаз, Ландау требует, чтобы Облонский покинул помещение (изгнание нечисти). Забыв, зачем пришел, Стива «с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках, и, как из зараженного дома, выбежал на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувство». Ночью бедняге не спится. «Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны».

Ну и зря. То, что он видел, – нормальная магическая практика, распространенная по всему свету. Вспомнить хоть русских юродивых, которые тоже должны погрузиться в измененное состояние сознание, чтобы пророчествовать. Ведь именно во снах и видениях узнается воля божия. И решение Каренина не давать развода – тоже, естественно, «было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне». Ему был глас божий. Вот только: голос какого бога услышал Ландау? Понятно, что не русского. Конечно, то был голос еврейского бога, повелевшего мучить русскую богиню. Обычное дело. Разве мы ежедневно не видим того же вокруг? Разве подавление русского духа не является господствующей практикой и в современной России? Разве президент Медведев не похож на Ландау? Разве не говорит из него какой-то чужак? Еще как говорит.

В судьбе Анны виден «весь узел русской жизни», проявляется вся проблематика весов и перетягивания каната (см. здесь). В рамках естественного мифа тяжба происходит между двумя мужчинами за женщину (Землю, общину, народ), и эта женщина решает, кто из них победит, бросая на избранную ею чащу весов свой голос, то есть – голос народа, порожденного ею. А в рамках мифа, представленного в «Анне Карениной», все решает убогий инородец, из которого говорит чужой бог. Изображая Ландау, Толстой как бы выделяет этот инородческий элемент в химически чистом виде.

Выше я говорил, что Тартюф заменил в душе Каренина божественное Дитя. Так вот Ландау – это Тартюф, извлеченный наружу. А если взглянуть шире, то станет ясно, что этот парижский приказчик – буквально ходячее выражение европейской дури в мозгах российской элиты, которая со времен Петра сориентирована на Запад. В данном случае эта дурь действует через Каренина, но она, так или иначе, есть в любом из героев романа. Да и в самом Толстом этот Тартюф тоже сидел.

Мы, собственно, и начали исследование шаманства Льва Николаевича с того, что обнаружили в его дневнике запись, сделанную рукой этого существа (см. экскурс «Толстой и смерть» ): «Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И все кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого – это твое дело. Исполнить же то, что ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это – мое дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твое благо». Тут ясно видно, как Тартюф, проникший в душу писателя, решает, что для него хорошо, а что плохо, руководит. В «Исповеди» это существо внушает Толстому мысли о самоубийстве (см. здесь), а в «Анне Карениной» решает, что делать с Анной.

Инородец с еврейской фамилией немецкого происхождения, говорящего по-французски и усыновленный русской графиней, – это мощный символ. Симптом болезни, поразившей российский образованный класс, тянущийся к чужому, отказывающийся от своего. Вот Стива. Этот потомок Рюрика смотрит на суету вокруг Тартюфа с омерзением, но не способен понять, что дух, который говорит из Landau, разрушает самый фундамент дома Облонских, убивает Анну. Стива не может ее защитить, поскольку безотчетно тянется к Мальтусам и Болгариновым. Ему позарез нужны их деньги. О чем в конце романа без обиняков говорит князь Щербацкой (отец Кити и Долли): «Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего – что ж, Долли, это не секрет! – а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, – он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч».

Это сказано в контексте разговора о войне с турками, на которую в после гибели Анны отправится Вронский. Об этой войне за братьев-славян поговорим в свое время.

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.