Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

ЧТО СКАЗАЛ ПРОЦЕНКО

Как я и думал, мы нашли дядю Лешу лежащим на диване с книгой. На сей раз это были «Записки охотника» Тургенева.

– А ты знаешь, что «Бежин луг» – развернутый римейк стихотворения Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной»? – сказал он, будто не замечая посетителя. – Представь, человек ногой зависает над бездной, а оттуда на него всякие страшные сюжеты, сюжеты... мальчики рассказывают о всякой потусторонней чертовщине...

– Дядя Леша, – прервал я его укоризненно, – я Проценко привел, а вы про какие-то бездны толкуете...

– Ну и прекрасно, что привел. Он ведь, насколько я знаю, очень интересуется русской литературой. Ведь так? – обратился дядя Леша к нашему гостю (стоит отметить, что при этом мой шеф отнюдь не стебался, ибо он этого нарочно никогда не делает, просто иногда у него уж так получается – от некоего простодушия, которое он называет по-китайски «жень») и, как бы спохватившись, прибавил: – Да вы садитесь, пожалуйста, вон туда, чтобы я вас видел...

– Мне сейчас не до стихов, – ответил Проценко, садясь в предложенное кресло.

– Прекрасно понимаю! Но бездны-то, бездны... хаос кругом шевелится. Вам не кажется, что всякое преступление срывает с мира златотканый покров повседневной реальности и обнажает подлинное лицо вещей?

– В каком это смысле?

– Ну, как вы не понимаете... представьте: есть веские основания подозревать человека в убийстве, а его к тому же еще находят на месте преступления...

Тут Проценко вскочил со своего места и, угрожающе размахивая руками, двинулся к дяде Леше...

Кстати, я еще не успел толком описать этого ревнителя русской культуры. То был высокий тощий тип, на вид – лет тридцати пяти. Он все время дергал усами, подмаргивал, приглаживал волосы – в общем, производил впечатление очень нервного человека. Самое неприятное в нем был его громкий голос и – пулеметная речь (как это он позднее, извиняясь, назвал). Но в целом-то он вовсе не производил впечатления монстра, которого представил нам Рябчик. Бывали у нас люди и помонструознее.

Так вот, наш дорогой гость сделал шаг в сторону дяди Леши, но, естественно, до него не добрался, ибо я был начеку. На этот раз мне даже не пришлось делать ему больно, я просто встал у него на пути, и он, ткнувшись в меня, мгновенно очутился на своем месте (видно, у него уже успел выработаться условный рефлекс).

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал дядя Леша, – никто не говорит, что вы убийца. Просто некоторое время назад здесь побывала ваша жена и кое-что нам рассказала. Если она расскажет это в милиции, да еще и вот этот обормот, – шеф указал на меня, – им сообщит, где он вас обнаружил (а он просто вынужден будет это сделать), вы окажетесь у них на подозрении. Поймите, вы мне не нужны, мне просто надо побыстрей докопаться до истины. И это в ваших же интересах, если, конечно, вы не причастны к убийству. Так что не будем терять драгоценного времени.

– Ладно, – начал Проценко торжественно. – Но я вам сразу скажу: Кишкин был мне другом – что бы там ни говорила вам моя Люда... Конечно, у нас в последнее время были сложные отношения, но наша дружба осталась крепка. Что касается рисунка, из-за которого Ваня погиб, то это проделки жидо-масонов. «Рюськи креди» постарался – нанял хороших мастеров, так что рисунок действительно похож на вещь девятнадцатого века – и бумага старая, и все... в общем, дорогая подделка. Но я уверяю...

– Нет, так не пойдет, – прервал его дядя Леша. – Нам ведь надо только расследовать преступление, а подлинность рисунка – совершенно другая проблема. Давайте-ка лучше я буду задавать вопросы, а вы на них, по возможности, кратко и – умоляю! – негромко отвечайте. Хорошо?

Проценко заморгал, как внезапно разбуженный, а дядя Леша, воспользовавшись его обалдением, быстро приступил к делу:

– Что вы делали этой ночью?

– Спал и видел сны, – ответил патриот.

– Дома?

– Дома. В квартире у моей матери. Но она сейчас на даче, так что этого никто не может подтвердить.

– Хорошо, а когда вы в последний раз видели Кишкина?

– Непосредственно перед тем, как вернулся домой. Я был вместе с ним на одной презентации, а потом мы вместе ушли. И расстались в метро.

– Он поехал домой?

– Я так понял, что – да.

– Это было во сколько?

– В одиннадцать с минутами.

– И он вам ничего не говорил о том, что собирается выкрасть рисунок?

– А зачем его было красть? Ведь рисунок – поддельный...

– Ну да, это ваша версия...

– Нет, мне сам Ваня Кишкин так сказал, по секрету. После презентации был фуршет, мы выпили, поговорили... О Люде в том числе. Она, оказывается, его совсем и не интересовала. А потом мы чокнулись за наше былое, и он мне сообщил, что рисунок – фальшивка. Не дергайся, говорит, понапрасну...

– А он не был пьян? – спросил дядя Леша.

– Что значит – пьян? Как обычно... Дело житейское.

– Правильно, но не мог ли он спьяну полезть в квартиру Рябчика?

– Я и сам об этом подумал, но что-то на него непохоже. Он никогда не делал глупостей.

Я, честно признаться, подумал о том, что легенда о глупости Проценко, рассказанная нам Рябчиком, – явное преувеличение. Чувак как чувак, вполне средний.

Дядя Леша между тем продолжал свои расспросы, опутывая допрашиваемого их малозначительной, казалось бы, паутиной. Я по опыту знаю, что он редко задает пустые вопросы, что в вопросах его всегда есть система. Какая? Ну, если б я это знал, я был бы, наверно, умней даже дяди Леши. Он и сам (мне так кажется) толком не знает, зачем и почему задает иные вопросы – просто тычется, как слепой крот, туда-сюда в поисках выхода.

А выход для него – это, пожалуй, вовсе не конец логической нити, найдя который и держась за нить, он распутает весь клубок преступления. Выход для него – как озарение во тьме загадок. Ни один ответ на вопрос не приближает дядю Лешу к решению (я – другое дело, поскольку мыслю логически), но в какой-то момент происходит яркая вспышка, и решение найдено. Дядя Леша называет это саньмэй (а когда я спрашиваю его, что это такое? – отвечает: самадхи).

Конечно, все это не значит, что не надо задавать никаких вопросов или бегать за фактами. Без этого, увы, не обойтись, ибо, как я представляю, все эти мистические бредни о внезапных озарениях можно описать простым русским языком как накопление критической массы фактов, производящей в конце концов взрыв в голове дяди Леши – вот это самое, значит, сатори (как он еще говорит). Но так или иначе, во всяком нашем расследовании неизбежно наступает момент, когда дядя Леша вдруг как бы просыпается и ясно видит всю картину преступления в целом. После этого он мне дает уже совершенно четкие инструкции: куда пойти, что я там увижу, что с этим сделать и так далее. Самое поразительное то, что всегда в таких случаях все оказывается именно так, как он говорит. И дело стремительно движется к своему завершению.

Но сейчас что-то не было похоже на то, чтобы дядя Леша проснулся. Он задавал бессистемные вопросы, Проценко на них отвечал, а я на своем месте клевал носом. Всем нам, кажется, было ясно, что мы заняты совершенно бессмысленным делом, и я недоумевал, почему дядя Леша не возьмет в оборот Проценко... Возможности-то для этого есть.

ВНЕЗАПНЫЙ ВЗРЫВ

Наконец дядя Леша задал вопрос, который давно напрашивался:

– Кишкин вам объяснил, почему он считает рисунок поддельным?

– Нет, но он мне определенно сказал, чтобы я не беспокоился, потому что Лермонтов этого рисунка не рисовал.

– А раньше говорил, что рисовал?

– Да нет, никогда не говорил. Но он же провел экспертизу, и я был уверен...

– Что это рисунок Лермонтова? – заключил дядя Леша.

Проценко глубоко задумался, и сразу же стало вполне очевидно, что мышление все-таки отнюдь не является его стихией. Он теперь еще интенсивнее дергал усами, уже совершенно по-рачьи таращил глаза и кусал себе даже не ногти, а пальцы. Зрелище было, доложу вам, впечатляющее. Наконец он сказал:

– Нет, Лермонтов не мог нарисовать такую пакость.

– Да что же вы к этому своему Лермонтову так прицепились, ей-богу... Ваш друг убит, а вы все лермонтовские нравы блюдете, — заорал дядя Леша.

Сказать-признаться, это было довольно отвратительно. В конце концов, дядя Леша мог бы вести допрос, придерживаясь только разумных вопросов-ответов, не касаясь полурелигиозных верований этого придурка, зашоренного ревнительской идеологией. А вместо этого мой детективный гений наступает несчастному недоделку на любимую мозоль и тем самым вталкивает несчастного в его любимую стихию, где тот действует уже как автомат и где добиться от него хоть какого-то толку – невозможно.

Приблизительно такого рода мысли неслись в моей голове, пока дядя Леша облегчал свою душу бессмысленной руганью. Проценко оторопело смотрел на голосящего гения криминалистики, силясь понять: с чего это он так распинается? А гений между тем дошел до того, что приподнялся со своей аналитической кушетки и снял с ноги туфлю, как бы готовясь запустить ею в лакировщика русской культуры, который встал и топтался на месте, собираясь уйти и – не решаясь.

– Колян, сделай что-нибудь с этим Ираклием Андрониковым, – вопил дядя Леша.

– Что сделать? — спросил я.

– Что угодно. Сдай в милицию, чтобы я его здесь больше не видел. А если хочешь, спусти его с лестницы.

Все это безобразие сопровождалось заливистым лаем Шахтера, который норовил добраться до ягодиц гостя, но, как собака воспитанная, он пока подавал только голос, не приступая без команды к физическим действиям. В довершение ко всему бедламу на шум явилась из кухни Софья Павловна со своим дежурным вопросом: не пора ли вызвать милицию?..

Тут уж потрясенный Проценко все-таки двинулся к выходу. Я вопросительно глянул на шефа. У него были смеющиеся глаза, и он сделал мне знак, чтобы я не останавливал покидающего нас гостя... Возмутительно, но шеф, кажется, симулировал эту истерику!

Все же я вышел в прихожую, чтобы мягко напутствовать Проценко.

– Идите с миром и будьте уверены: Лермонтов не рисовал порнографических рисунков, это Белинский и Гоголь совместно нарисовали и Догину с базара принесли. Присмотритесь при случае, это их групповой автопортрет.

– Идите к черту! – был мне на это ответ.

– Хорошо, – сказал я, – но если все же захотите сообщить нам о том, что это вы сопровождали Кишкина, когда он лез в квартиру Рябчика, позвоните мне раньше, чем сдадитесь милиции. Вот телефон.

Я дал ему визитную карточку и вернулся к патрону. Тот сидел на диване и лучезарно, как невинное дитя, улыбался. Я, конечно, понял, что он инсценировал вспышку гневливости, чтобы спровадить Проценко. То есть он самым откровенным образом саботировал наше расследование и был так доволен этим, что не мог скрыть счастливой улыбки.

– Какой феерический взрыв эмоций на ровном месте, – сказал я, – не ожидал от вас. Зачем вы прогнали убийцу?

– Не кипятись, – сказал дядя Леша, – никуда он от нас не денется. А если скроется, то окончательно окажутся сняты подозрения с Рябчика и Догина.

– Ну, а если он чего-нибудь натворит?

– Что же он может натворить?

– Да что угодно, боже мой, дядя Леш, вы иногда как ребенок... Рябчика убьет.

– Нет, Рябчик прячется.

– Или за рисунком снова полезет...

– Не лазил он за рисунком.

– Неужели вы ему верите? Он ведь зачем-то пришел на чердак. Зачем? Мы этого толком не знаем. Может, чтобы доску забрать... Вот сейчас, пока мы здесь препираемся, он поедет и заберет эту доску — как единственную улику.

– Ну и воображение у тебя, Колян! – сказал дядя Леша. – Доски-то там уже никакой нет. Я позвонил куда следует, и ее, вероятно, забрали.

– Ага, значит, когда заберут Проценко, выяснится, что мы скрыли убийцу, а потом еще и отпустили его.

– А убил он, по-твоему, из ревности, да?

– Хотя бы.

– Ну тогда есть опасность, что он еще и жену свою убьет.

– Так, все ясно, – сказал я, – вы, значит, его отпустили, чтобы он свою жену угробил... Вы таким образом решили ей отомстить за то, что она на вас подняла свою нежную ручку и назвала новым русским. Благородно.

– Отпустил я его потому, что сейчас к нам придут посетители, и я не хочу, чтобы он, встретившись с ними, устроил скандал...

– Вот как!

– Да. А вот ты со своим Проценкой не хочешь расстаться потому, что исходишь из того, что он убийца. Посылка твоя необязательно ложная, но мы же не милиция, мы должны рассмотреть и другие варианты... Понимаешь?

Я понимал, что дядя Леша был прав. У нас нет хорошо оборудованной камеры для содержания подозреваемых. Но отпускать на все четыре стороны этого Проценко я бы все же не стал – хотя бы уже потому, что нам при желании могут пришить укрывательство... Возможно, у дяди Леши есть какие-то дополнительные соображения, и я бы очень хотел, чтобы он поделился ими со мной, но – раздался звонок в дверь – пришли обещанные дядей Лешей посетители.

Продолжение