Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Холодным черным дождливым вечером отец позвал меня к себе – Настя отпросилась в город покончить дела с театром. Зябко запахнул на груди узбекский халат, хрустнул переплетенными пальцами:

– Видишь ли, какая вещь… Мы с Настей решили отправиться в Верхние Камушки. – Чуть усмехнулся. – В последний раз увижу родные места, дом, братца Мишку. Помнишь его?

– Не помню, – отвечаю. – Почему я должен его помнить?

– Ну, знаменитая личность в области.

– Надолго?

– На майские праздники, а там будет видно – в Грецию или в Италию.

– А как же кинематограф?

Отец откинулся на спинку стула. Взгляд стал отсутствующий,

– Я в кино прожил всю жизнь, худо ли, бедно ли… – Отвернулся в хмурое окно. – Настя мне незаслуженный подарок судьбы.

Молчу, улыбаюсь.

– Чему смеешься? – резко вскинул голову отец.

– Согласен, подарок.

Потом разговор зашел обо мне.

– Я слышал из окна, как ты с Васькой играешь. Талантливый человек, а занимаешься чепухой. Джаз – музыкальный мусор.

Я терпеть не могу несправедливых слов о джазе и возражаю:

– Не мусор, а музыкальная культура, завоевавшая мир. – И запальчиво. – Кем бы я был в безликой толпе симфонического оркестра? Назови хоть одно длинное соло на трубе в классической музыке, а об импровизации и не говорю!

– Джаз, – скептически продолжал отец, – будит и дразнит чувства не очень-то высокие, если не сказать хуже.

Я с прежней горячностью – стоит ли выходить из себя?

– Тебя не охватывает чувство восхищения, когда слышишь замечательных мастеров саксофона, трубы или рояля?

Отец не ответил. Посидел и предложил:

– Хочешь выпить?

Я соглашаюсь. Выпили вместе, по стаканчику водки – первый раз в жизни.

– Уезжайте, – говорю. – Дом запри.

– Я хочу позвать тебя с собой, если есть время.

Я смотрю на него – не шутит ли? Нет, ждет. Дел у меня нет и не предвидятся. Соглашаюсь.

– Ну что же, идет

Отец вдруг закашлял, выхватил из кармана халата платок и выплюнул в него шмоток крови. Помахал пальцами:

– А, черт бы его… Сосуд в горле лопнул. Курить пора бросать. – Скорчил гримасу улыбки. – И вообще жить бросать.

По лестнице звонко прозвенели женские каблучки. В кабинет вбежала Настя, скинула мокрый плащ с капюшоном, прижалась щекой к щеке отца:

– Все, мой милый, распрощалась, – бросилась на тахту и со счастливым смехом:

– Господи, в электричке подумала: домой возвращаюсь, домой!

Спускаюсь вниз, прохожу мимо темной кухни. Теперь там всегда будет темно и пусто.

На крыльце ежусь от сырого ненастья. Лужи морщатся от дождливых пузырей. В моих окнах свет – кого принесло?

Конечно, Ваську. Сидел в кресле, выпивши, грустный. У ног початая бутылка коньяку. Мокасины едва не затлели от пылающего камина.

– Какое-нибудь горе или настроение? – осведомляюсь я.

Васька погрыз ноготь большого пальца.

– Мамаша из дому поперла. Или, говорит, стань человеком, либо катись к своему дружку. Одного поля ягоды, говорит. – Махнул вялой кистью. – Через пару дней вернусь.

Подхожу к роялю, беру несколько аккордов.

– В деревню со мной поедешь? В Воронежскую область.

Васька встрепенулся:

– С какой такой радости?

– Отец хочет, чтобы я его сопровождал.

Васька слабо хихикнул:

– А я, стало быть, для компании, для антуража. Но его соцпревосходительство от меня вырвет.

– Не станешь шуточек отпускать, не вырвет.

Васька сделал из горла хороший глоток и поднялся:

– Ты с ума сошел! В деревню… Мы там с голоду подохнем. И мужики там злые, забидят. Я к асфальту привык, городская крыса.

Теряю терпение:

– Поедешь или не поедешь?

Васька поднял и опустил плечи:

– А куда мне, бедолаге этакому, деваться…

Значит, поедет.

Из-под кресла выбрался Чен. В глазах паника.

«А мне куда деваться, хозяин?»

Треплю его:

– С нами, Чен, конечно, с нами.

Отсылаю Ваську за пожитками. Тронемся, может быть, завтра утром, а, может быть, через неделю. Смотрю на дотлевающие поленья в камине. Смерть тети Аси сблизила нас с отцом. Надолго ли? Вспоминаю кровь на его платке. Сосуд лопнул? – не знаю. Я ничего не понимаю в медицине.

Утро проснулось цветущее. Природа лениво потягивалась на чистом безоблачном солнце. Листва на березах набрала силу. Попробовал представить себе эти самые Верхние Камушки – ничего не вышло. Для меня они – пустой звук.

Отец вывел из гаража Мерседес. Настя вынесла из дома чемодан и сумки – значит, собрались за ночь. Говорю, что задержусь – дожидаюсь Ваську. Отец поморщился: «Жить не можешь без гаденыша». Встретиться условились в воронежской центральной гостинице. Мерседес показал серо-полированную задницу за воротами. Счастливого пути.

Зашел Колька Колдунов спросить, как у меня и что. Прошу посмотреть мою тачку. Но он лишь мельком взглянул:

– А чего ее глядеть, она ж с капремонта, новый движок поставил. Наездишься за милую душу.

После ухода Лушки Колька плюнул на жизнь, загулял по-черному, матерно поругался с начальством и ушел с ЗИЛа. Похоронил автомобильные дела и встал за пивную стойку на бугре вместо отца. Гаврила захирел, еле ходит, весь желтый, сил ни на что нет и все время норовит на печку залечь. Не залег бы совсем. Смерть сына в Афганистане даром не прошла, подкосила. Так сказал мне Колька.

– Как лушкин благоверный ноги носит? – спросил Колька. – Про Афган он сильно выступил. Только личико у него было не приведи Господи.

– В психушке, – отвечаю. – В чувства приводят.

Колька грубо сплюнул:

– За дело. Не говори правду.

На том и расстаемся. Сворачиваю с Джипа брезентовый верх. Чен с восторженным лаем вспрыгивает на заднее сидение и с гордой независимостью вскидывает морду. В машине он чувствует себя человеком.

Явился Васька, одетый в джинсовый костюм. Когда закидывал сумку в Джип, плотно звякнуло стекло.

– Запасся? – спрашиваю.

– В дорожку-то надо. Природа вдохновляет человека опохмелиться от города, – вдохновенно ответил Васька.

– Покажи, – говорю.

– Обычный напиток, – достал две бутылки водки.

Одну за другой, я разбиваю их о крыло. Васька ахнул и поднес руки к горлу:

– Ты с ума…

– Считай, что с сегодняшнего утра ты завязал. На сухом режиме.

В сузившихся глазах вспыхнули карие крапинки:

– Не много ли берете на себя, шеф?

– Не слишком.

Прыгающими губами шепча матерщину, Васька плюхнулся на переднее сиденье. Запираю гараж, дом, и мы отправляемся.

Возле церкви Чен лизнул Ваську в ухо. Васька обиженно-патетически воздел руки:

– Вот кто меня истинно понимает и сочувствует – собачья душа!

Продолжение