Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В доме отца зазвенела радость. В Насте проснулся заложенный инстинкт домоводства. Она до совершенной прозрачности перемыла все окна, перестирала и выгладила гардины и занавески, до естественного блеска оттерла железную лестницу, ведущую на второй этаж. Отец ходил помолодевший, просветленный и с неверящими глазами целовал свое живое сокровище куда попадут губы.

Тетя Ася не могла наглядеться на огонек счастья, осветивший дом, и одарила Настю мексиканской шалью.

Отец запер ворота и велел не допускать – его нет и не будет. К истерично надрывавшемуся телефону не шел, отрекся от мира и от всего, что о нем напоминает. Но Томас все-таки проник. Приехал на своем Форде-Таунусе. На лице, покрытом колониальном загаром – раз и навсегда застывшая маска веселой снисходительности. В подарок отцу привез тончайшей работы афганский ковер.

– Молодоженам, – сказал он. – В жизни не мог подумать, что ты еще раз женишься, да еще на молоденькой.

– Что же мне, со старой кочергой целоваться? – улыбнулся самому себе отец.

А мы с Настей работали в саду – окапывали яблони.

Своей естественной простотой и негромкой прелестью Настя была сродни расцветающей майской земле.

Она родилась в этих самых Верхних Камушках на Соловьином Хуторе.

– Сказочные соловушки у нас водились, – рассказывала она мне. – Как заслушаешься с вечера, так до утра и не спишь.

Родитель ее, Степанушка Коровин, в колхозе не работал, а гнал медовуху, удивительную по вкусу и крепости. Всесильный председатель, сиречь мой дядя, скрежеща зубами, терпел гласного самогонщика, поскольку за его зельем приезжали черные «Волги» из Воронежа, чтобы угощать медовухой на высоких приемах в обкоме. Так и жили: слушали соловьев и гнали медовушку. Но не зазря. Степанушка подкопил деньжат и купил себе «Ниву». Хотел было «Волгу», но дядя Миша, мой дядя, озверел – где это видано, чтобы злостный самогонщик на «Волге» гарцевал? А если Степанушка осмелится, то он его так загонит – себя забудет.

А соловьев на хуторе больше не слыхать. На сахарной свекле зловредный гад завелся и стал пожирать ее. Самолет опылил сверху свеклу химическим злым порошком. Гада извели, а соловушки в роще на хуторе передохли. Осталось только название. Так поведала мне Настя.

Чен носился между яблонями, норовя поймать передними лапами бабочек. Пустое занятие, Чен – бабочки не снежинки, не сухие листья.

Из дома появился Томас, посвистывая. Профессиональным мужским взглядом оглядел Настю, удовлетворился и с элегантной усмешкой поцеловал ей руку.

– С законным браком, девушка. – И ко мне. – Как жизнь, музыкант?

Опираюсь на лопату:

– Что слышно в Афганистане?

По лицу Томаса пробежала легкая тень:

– Помаленьку воюем с прихвостнями мирового империализма. Расскажу сегодня во «Времени». Увидишь.

– Как чувствовал себя в бронетранспортере?

Взгляд Томаса замер на моем лице.

После обычных сообщений о трудовых свершениях по стране – «выполнили», «перевыполнили», но кое-где с недостаточным подъемом. – Лу приподнято сказала:

– Наш корреспондент Томас Евдокимов передает из Афганистана. И на экране телевизора на фоне Кабула возник Томас. Говорил небрежно-уверенно:

– Народ Афганистана живет и трудится в сложной внутренней обстановке; ему приходится отстаивать и защищать завоевания революции в борьбе с бандитскими шайками Мухитдинов, вооруженных современным американским и китайским оружием. Стычки и столкновения с ними на горных тропах, в аулах и городах не затихают ни днем, ни ночью. В этой борьбе неоценимую помощь оказывает наш ограниченный контингент. Душманы хитры и коварны. Днем их не отличишь от горожанина и сельского труженика. А под покровом ночи они берутся за оружие и творят свое черное кровавое дело. Наши бойцы показывают примеры высокого мужества и отваги. – Томас выдержал паузу. Небрежная уверенность вдруг сменилась растерянностью, растерянность – немым ужасом, но рот, губы ему не повиновались. – Я был свидетелем того, как наши десантники превратили в развалины горное селение, подозреваемое в сокрытии партизан. Наши десантники в зверствах не уступали эсесовцам. Двадцать мужчин было распято на деревьях и расстреляно, нескольких человек бросили с вертолетов на скалы.

Отец пораженно вскочил с кресла:

– Какая муха его укусила?

– Муха правды, должно быть, – отвечаю.

Смотрю на искаженную ужасом физиономию Томаса на телеэкране. Экран резко посерел – телестудия выключила изображение. Но со звуком, видно, вышла накладка, и гневные слова Томаса доносились:

– В Кабуле на рынке я спросил мальчишку лет десяти, кем он хочет стать. «Убивать русских», – ответил мальчишка.

Тем временем три атлетических молодца в белых халатах уводили со студии «Времени» Томаса. Он не отбивался, вел себя смирно и, закрыв лицо ладонями, слабо лепетал: «Все это не я говорил, товарищи, не я, не я… Слово коммуниста, не я…» Один из молодцов его успокаивал, держа накрепко под руку: «Не вы, не вы. Кто же говорит, что вы?»

Лу пристрастно допросило ответственное лицо – тут же, на студии: не проявлял ли ее муж, возвратившись из Афганистана, признаков душевной неустойчивости, неравновесия, не рассказывал ли ей абсурдных историй. Лу отвечала, что ничего такого не проявлял, ни нестойкости, ни неравновесия. Ответственное лицо отпустило Лу холодно. В кафе она взяла кофе и выпила его за столиком, за которым сидела со Всеволодом. Вспомнились его благожелательно-равнодушные к жизни синие глаза. Одна… Чувствовала на себе любопытно-отчужденные взгляды сослуживцев – пусть их. Допив кофе, невозмутимой походкой покинула телецентр. На улице, зябко чувствуя теплый майский вечер, медленно отыскала в толкучке Форд-Таунус и включала зажигание. С той поры о Лу ничего не слышно.

Тетя Ася не чаяла души в Насте. Она без остатка поведала ей хитрые секреты своего кулинарного искусства: как ставить тесто, особенности приготовления пасхи, куличей, как гречневые блины печь, будто себе замену готовила.

Однажды, когда еле засветлела утренняя заря, Чен с тоскливым лаем стащил с меня одеяло. Вскакиваю, смотрю в его глаза, полные до краев безмерной печали.

– Что стряслось, Чен?

Чен побежал к открытой двери. Обернул морду: «Увидишь».

По мокро серой от росы траве Чен привел меня на березовую поляну. Природа тускло пробуждалась, точно ей было лень расстаться с ночью. Тягостное было утро. Я нашел тетю Асю мертво лежащей возле древней липы. Голова в белой косынке прислонена к стволу. Руки сложены крестом на груди. Одета в черное простенькое ситцевое платье. Вот как надо умирать – уйти от людей, из временного своего жилища в молчаливый мир, породивший тебя, и в последний миг видеть не крышу над головой, а вечное небо, звезды… Лицо тети Аси торжественно спокойно. Склонив голову, мы молча постояли. Из серого утреннего тумана показался раскаленный желтый край солнца. Первые лучи оживили нежный пушок зелени. В неразборчивой верхушке березы заливисто чирикнула неведомая птичка, отозвалась другая. Безмолвный мир ожил, заговорил.

Нужно было возвращаться за носилками. Чен жался к моим ногам.

«Она поздно ночью ушла. Встала на колени на кухне перед картинкой, долго шептала, пальцы ко лбу и груди подносила. Поцеловала меня в голову и велела идти спать. А я не пошел. Куда она собралась, подумал. Вышла, низко поклонилась дому и пошла. Я незаметно от нее не отставал. Дошли досюда, бросили ее силы. Полежала, тебя в голос вспомнила, большого хозяина. Все так было», – закончил свои грустные мысли Чен.

Что тут скажешь? Любые слова о вечности, куда ушла тетя Ася, ничтожны.

Отец стойко перенес весть о смерти. Настя искренне плакала – успела крепко привязаться. День пролежала тетя Ася в доме. К ней приходили проститься люди с нашей округи. Ее многие любили за справедливую доброту. Редко кто из работяг уходил от нее без рубля на опохмелку – строго поносила, но давала. Бабы обращались к ней за советом в тяжелую минуту: мужик в блядки по-черному ударился, выгнать или стерпеть? Дочка от неизвестного ребенка понесла, как плод без больницы извести? Деньжата из кассы потратила на мужа, в больнице он, кормить надо, а на пенсию и кошку не прокормить. Тетя Ася утешала, советовала, иной раз во вред. Что советовать? Главное дело – добром войти в положение человека, поговорить с душой.

Ее отпевали в нашей церкви. Службу истово и благолепно отслужил отец Михаил. Похоронили на кладбище в могиле моей матери. Тетя Ася все загодя обдумала. На поминки приехал Василий, скорбный и трезвый. Сказал отцу, наклонив голову:

– Примите, Иван Николаевич, мою искреннюю скорбь и соболезнование.

Отец взглянул на него удивленно: такой интонации он от Васьки не ожидал.

Настя поставила на стол кутью. Наполнили рюмки и стоя молча помянули. За кутьей Настя внесла в столовую гречневые блины. Отведав их, отец с нежной почтительностью обнял ее за плечи:

– Теперь, Настасья Степановна, вы хозяйка в моем доме.

Настя ответила благодарным преданным взглядом. Со второй рюмкой поднялся отец Михаил:

– Не могу не сказать несколько слов, друзья мои, – просто и искренне начал он. – Ушла из дома, чтобы переселиться в неведомый, но наилучший мир душа рабы божьей Анны Николаевны. Но частица ее доброй души осталась и еще долго будет согревать эти стены.

На последних его словах сквозь нежно зеленеющий вечерний сад в столовую упал последний луч заходящего солнца. А, может быть, это в последний раз прозвенела душа тети Аси. Кто знает?

Отец перестал ходить на кухню. Постоит на пороге, взглянет на остановившиеся стенные ходики и уйдет. Он и не подозревал, что сестра негромко занимает такое важное место в его жизни. Осиротевший дом тяготил его. И мне было не по себе, а о Чене и не говорю.

Через несколько дней мы простились и со Штиссом. ОВИР беспрепятственно выдал ему выездную визу. Из кабака нам пришлось уйти, администрация вежливо терпела нас, но два человека на эстраде слишком жирно. Кабаку нужен музыкальный грохот, а мы с Васькой работали тихо, играли печальную меланхоличную музыку – что-то в нас надорвалось. Нужно найти ударника, бас-контрабас, гитариста. К нам многие набивались, но все не то, не то… Поди отыщи другую Розу… Решили отложить поиски до осени.

Продолжение