ОБЛОЖКА – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА – ЗДЕСЬ.

Более не мешкая, дед и внуки отправились по ложбине вдоль ручья. За поясами ножи (чтобы срезать кору молодого дуба), на плечах котомки.

Тут и там пестрели цветы, как разноцветный бисер на изумрудном бархате. Иехойахим, походя, напоминал внукам знакомые травы и задерживался у неизвестных: объяснял, когда и где их лучше искать и собирать. Дед показал внукам белую омелу, паразитом вцепившуюся в развилину старой сосны. Желтовато-зеленые цветы омелы почти осыпались. Иехойахим объяснял, как из ее листьев готовят настойки, чтоб изгонять беса из одержимых. Рассказывал с иронией, и мальчики не поняли, шутит дед либо говорит правду.

У ручья сделали привал. Иааков упал навзничь, отшвырнув через голову пустую котомку. Йехошуа опустился рядом с дедом. Сумка Иехойахима была полна травами.

– Деда, – глядя в небо, проговорил Иааков, – расскажи, как бесов изгоняют!

Иехойахим хмыкнул и под плеск воды и щебет птиц заговорил о корне Беара.

– Некогда жил великий Царь. Он превосходил всех царей земли богатством и мудростью, и царствовал от Евфрата до двух морей и Египта. И был он так могуществен, что жил в мире со всеми царями. Ибо никто не помышлял воевать с ним, а народ его благоденствовал: у каждого был виноградник и смоковничный сад. Даже сам фараон и царица Савская искали встречи с Царем, чтобы послушать от его мудрости.

Отовсюду доставляли Царю золотые сосуды, оружие, украшенное драгоценными камнями, одежды из дорогой парчи и виссона, шитые золотом и серебром. Благовония привозили из Аравии. Лучших коней царские купцы покупали в Египте и Куве за сто пятьдесят шекелей и приводили Царю. Каждый год Фарсисские корабли привозили Царю по тысяче талантов золотом, слоновую кость, обезьян и павлинов. Серебро ценилось как простой камень. Дворец же Царя был сложен из дорогих камней в восемь и десять локтей длиною, обтесанных по размеру и отрезанных пилами. А внутри дворца полы, стены и перекрытия были из ливанского кедра, который прислал Царю повелитель Цора. И кедр ценился не больше сикоморы, той, что в доме бедняка.

Медный мастер из Цора отлил Царю два медных столба в сорок локтей высотой каждый и двенадцать локтей в окружности, и водрузил на них золотые венцы по пять локтей высотой, и все это покрыл сеткой, плетеной из золотых цепочек, а сетку украсил яблоками из граната.

Во дворце было несчитано покоев, и вся посуда из золота. Колоннады из белого и розового мрамора пересекались во внутренних дворах, дорожки для прогулок разрезали несчетные сады, перебегали по мостикам каналы и огибали бассейны, пруды и озера. А у берегов под ивами и пальмами ждали лодки, внутри обитые шелком и бархатом, и чуть поодаль из золотых статуэток лилась вода. И вокруг озер и прудов высились башни для ручных голубей, бродили лани, и за ними ухаживали тысячи смотрителей.

Было у Царя сто тысяч стойл для коней, впрягаемых в колесницы, и пятьдесят тысяч колесниц, каждая из которых была куплена по шестьсот шекелей в Египте. Для конницы стойл было вчетверо меньше. Каждый день Царь и его придворные съедали сто коров пшеничной муки, тридцать откормленных волов и столько же с пастбища, сотню овец, не считая диких оленей, серн, сайгаков и дикой птицы.

А престол Царя, с которого он судил подданных, был невиданным во всех царствах: из слоновой кости, обложенной чистым золотом. И на каждой из шести ступеней к престолу восседало по сторонам по два льва, литых из чистого золота, с алмазными глазами, числом львов двенадцать.

Царь высился на золотом троне с подлокотниками из слоновой кости, и трон был украшен жемчугами и алмазами. И когда солнце заглядывало через три ряда окон в зал, где Царь принимал правителей и послов, правители и послы склоняли головы и опускали глаза, ослепленные блеском тысяч лучей, что отражали драгоценные камни.

По обе стороны трона Царя охраняли два свирепых льва. И движения брови повелителя доставало, чтоб звери разорвали дерзкого, осмелившегося быть непочтительным к мудрости его.

И дарована была Царю мудрость Богом за его деяния. И правил он в блеске, славе и могуществе своем. Но сказано: ибо нет человека, который не грешил бы. Сделал Царь неугодное Богу и за то был наказан Им: постигло его безумие.

Возлюбил Царь много жен. И сластолюбие его не ведало границ, как и его венец. Везли ему наложниц отовсюду, красивых жен из многих царств. И кто из них осмелился противиться Царю, ту силой приводили на позор. И возроптали на Царя соседи: лучших жен вели на поруганье. Но презирал Царь гнев князей. За роскошью, развратом забыл он свой народ. А если о своем народе не знает царь, достанет ли ему забот о чуждых! Когда ж друзья, с которыми властитель добыл мечом весь мир, ему пеняли, Царь в бешенстве их в крепость заточал либо казнил. И отвернулись от него друзья, ушли служить другим вельможам. Тогда Господь безумием покарал Царя: влюбился Царь в свою дочь, в юную царевну невиданной красы. Кожа ее была бела, как кость слоновья, нежна, как атлас. Глаза, как чистые озера в садах отца. А волосы мягки, как пух лебяжий. Была она кротка, как серна. Служанки мыли ее своими слезами умиления. Слетались голуби взглянуть на красоту царевны. Газели выходили из садов, чтоб есть из ее рук и греться добротой царевны. Ей птицы пели гимны. И не было живого, кто б ни любил царевну.

Но черной ночью приползло несчастье, померкла радость, запеклись сердца. Царь льстивый под любым предлогом вел дочь к себе, одаривал ее одеждами злаченого шитья, сокровищами подневольных стран. И всякого, к кому он люто ревновал, велел немедленно казнить. И даже ненависть жены, матери царевны, преградой не была ему. Мольбы же дочери лишь распаляли сладострастного Царя. Но Бог берег его от искушения.

Три брата было у царевны, три храбрых воина. Старший в гневе замыслил умертвить Царя и подбивал на это братьев. Средний не знал, как поступить, ибо жалел отца, но и жалел сестру. Младший же противился отцеубийству. Он знал, что мудрость властелина не знает равенства в веках, безумие отца лишь наказание Бога и испытание им, его сынам. Не будь они детьми отца, мудрейшего из сущих, коль не поступят так, как повелел им Бог. Мать подсказала им о чудном корне. Прикосновение его уймет умопомраченье. И трое, оседлав коней, не мешкая, отправились на поиск.

Проехали они пустыню и хребты, и вот Беара, где, сказала мать, в ущелье рос волшебный корень. Всю ночь гонялись воины за голубым огнем. Отчаяние сравнялось их с упрямством добыть лекарство для отца, но тщетно: пламя ускользало, как край небес, который видят все, но не коснутся.

И младший повелел идти к огню от трех сторон: четвертой стороной гранит утеса, закрывший небо. Они брели за ускользавшим светом, прикончив в клочья платья, в кровь содрав лицо. И, наконец, когда сошлись подле утеса, то пламя тихо тлело возле ног. Осталось вынуть корень из земли.

Лишь старший в нетерпении склонился над чудным лепестком огня, раздался голос. Разве царица не сказала вам: кто первым к корню прикоснется, немедленно умрет. Другого ждет безумие. Лишь последний возьмет его, но так, чтоб не касалась его рука отростков?

Обернулись братья. Голубой свет играл на льняных одеждах старца. У ног его сидел огромный пес. Да, говорила, старший отвечает, и решимость его спасти сестру от позора, а отца от мерзости, была так велика, что он готов был умереть. Да, ответил средний брат, готовый заплатить безумием Богу. Что делать нам? – спросил младший, желавший себе участи братьев.

Ответьте мне, что есть всего сильнее, и научу я вас, как корень откопать, ответил старец.

Первым молвил старший.

Сильней всего вино. Оно равняет мудреца и глупость, царя и чернь, славу и позор, богач подобен бедному, не знает человек печали, не помнит долга, совести, он хвастает пред Богом, друзей не помнит и любви к семье, он обнажает меч на брата, а, отрезвев, не помнит дел своих!

А средний брат ответил. Всех сильнее царь. Владеет он землей и морем, он посылает армии на смерть, никто не смеет преступить царева слова, людей стирая в прах и города. Народы дань ему приносят, и волю слушают его. И даже, если спит он, весь во власти слабых, они его жизнь стерегут.

Младший сказал. Всех женщина родит: царей, что правят миром, и их рабов. Она вскормила тех, кто насадил сады, засеял пашни. И человек бросает ради женщины род, его вскормивший, не помнит кровь ради нее. Он грабит, он крадет и убивает, награбленное в дар возлюбленной несет. Грешит перед Богом ради женщины, гнева Бога, не боясь. И даже царь, которому покорны народы и цари, становится безумным перед женщиной, готов положить к ее ногам подлунный мир. Так не сильней ли всех она? О, нет!

Сильнее женщины лишь истина, в ней нет неправды. Уйдут в века и люди, и цари, останется лишь истина одна, бессмертна и вдали от зла. Лишь к истине взывают люди, и все трепещет перед ней. Она есть сила, царство, и величие, и власть во все века. И истина есть – Бог.

И молвил старец. Благословенны люди, дарившие такого сына миру! Он повелел копать, чтоб корень возвышался над землей. Затем связал веревкой пса и корень. И только пес извлек волшебный пламень, как тотчас же издох. А братья поклонились старцу и осторожно довезли Беару к дому. И всякий встреченный ими на пути их славил.

Когда же двое старших отца в саду схватили, где тот замышлял, как бы соблазнить царевну, и младший корнем до безумца прикоснулся, то Царь прозрел. Упал к ногам детей он и просил прощения у всех, кого обидел в забытьи. И славил Бога он, что подарил Господь ему таких детей. И была радость по царствам. Дочь Царь выдал замуж и наградил сынов. Господь простил Царю его грехи. И правил Царь мудрей, чем прежде, во славе, недоступной смертным.

Иааков горящими глазами смотрел перед собой. Йехошуа грустно улыбался.

– Деда! – прошептал Иааков, чтобы не разрушить волшебство рассказа. – А не звали ли Царя Шеломо? – Гончар снисходительно улыбнулся и не ответил. – А кто был старец?

– Наверное, книжник, посланный Богом! – задумчиво сказал Йехошуа. – Деда, ужели в подвиге могущество человека и смысл его жизни?

– Смотря какой подвиг! Растить виноград, родить и праведно наставить детей, жить в уважении и почете перед людьми тоже подвиг.

– А что важнее: подвиг Давида или подвиг смертного, который умер за грехи людей, а его презирали, как вора?

Иехойахим покосился на внука.

– Вам разве читали из пророка Иешайи?

Йехошуа пожал плечами

– Раби Пинхас рассказывал…

Иааков насторожился. Он припомнил недавние чтения из книги пророков о каком-то воре и не мог взять в толк, почему вопрос заинтересовал деда и Йехошуа?

Часто Иехойахима поражали не столько вопросы внука – бывший легионер среди природы нередко сам мечтал – а то, что их задавал семилетний мальчик. За глубокими, как омут, зрачками сына Мирьям гончару мерещилась пугающая вселенная: она лишь ночью открывает свое величие смертным. Иехойахиму казалось: младший внук родился с мудростью взрослого, и этому долговязому мальчику открыто запредельное знание.

– Величие подвига определяет цель, – ответил Иехойахим. – Настанет день и твое сердце ответит тебе, что есть подвиг. Ты еще мало видел.

– Разве не Шеол мера поступков?

– И многие из спящих в прахе земли пробудятся: одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. Так говорил пророк Даниэл, – ответил дед.

– Возвратится прах в землю, чем он и был. А дух воротится к Богу, который дал его, – пробормотал мальчик и в голосе внука гончар услышал тревогу.

Дар Господа, свою великолепную память, мальчик вначале принял, как способность дышать. Потом Йехошуа заметил: от книжных истин взрослые скучают. А вне собрания забывают о Том, Кто даровал им этот мир: их занимают пустяки. Сверстники же Йехошуа уныло зубрили непонятные им стихи, и, отложив свитки, с резвостью детенышей животных предавались забавам их природы нефеш.

Однажды на собрании в синагоге Йехошуа повторил вперед раби таргум из пророка. Мужчины посмотрели на мальчика с изумлением и неодобрением: религиозное рвение не отменяло уважение к служителю Бога и соблюдение обряда. Йехошуа покраснел и потупился. Другой раз мальчик в доме книги поспорил с неточно цитировавшим чтецом. Дети поджидали зазнайку на улице, чтоб указать умнику его место: слишком много мнил о себе сын плотника. Но Лепешка, сын Клеопы, – он вечно носил за пазухой хлеб, – заступился за брата. Йехошуа стал сторониться людей.

Познав ремесло, Йехошуа заметил: чем тяжелее работа, тем самозабвеннее люди отдаются праздникам, и не вспоминают горечь будней. Они не любят напоминаний пророков, а их страх таит неведомое знание.

Это случилось в четвертый день перед шабат в месяц Адар, после праздника Пурим в самый разгар уборки льна, когда солнце набрало жаркую силу. Старый водовоз Маттия умер. Маттия жил в конце улицы и иногда предлагал плотнику воду за лепту. Водовоза похоронили до захода солнца в яме, обложив тело камнями и присыпав землей. Сверху положили каменную плиту и побелили могилу.

Его завернутое в материю тело быстро пронесли на деревянных носилках: мухи вились над потными спинами носильщиков. Водовоза провожали четверо родственников и соседи. Плакальщиц не на что было нанять, и никто из мужчин в знак скорби не сбрил бороду.

Дочь Маттии, Рода, хромая от рождения, седая дева с тупым лицом, едва поспевала за людьми. Женщина шумно сопела и, босая, подпрыгивала, словно бочка отца на ухабах. Отец единственный жалел ее. Теперь Роду ждала судьба увечной побирушки. И Йехошуа не мог забыть растерянный взгляд Роды.

Он понял, что такое смерть. Мальчик сел в пыль, поджал колени и заплакал: нет вечной радости и счастья, а есть только тоска и ужас, о которых люди старались забыть.

Когда слезы вымыли из сердца отчаяние, Йехошуа вспомнил о раби Пинхасе.

Их дружба началась с оговорки Йехошуа в собрании. Проходя мимо расступавшихся горожан, Пинхас остановился возле Йосефа и Йехошуа и спросил мальчика, не гончара ли Иехойахима он внук? И одобрительно кивнул.

Потом они встретились в учебной комнате при синагоге. Пинхас узнал о здоровье отца и дедушки. Йехошуа помялся: в углу над столом подслеповато сгорбился хазан. Он читал, словно нюхал пергамент. Вдруг – хряснул ладонью по доске в тщетной охоте за мухой и испуганно заморгал на раби. В комнату нетерпеливо заглянул Иааков, поджидавший брата.

– Ты что-то хотел спросить? – сказал Пинхас Йехошуа. Густая колечками борода и усы раби скрывали улыбку, но его доброжелательный голос ободрил мальчика.

– Раби, в Книге хвалений нам читали о душе. Есть ли это весь человек, который восстанет в вечную жизнь или будет брошен в долину Енномову, или это только тень его?

Священник с любопытством взглянул на мальчика: гиматий, слишком легкий для прохладной погоды, старые сандалии велики и, верно, достались от старшего. Пинхасу редко задавали отвлеченные вопросы, обнаружив знание священных книг. Тем более редко люди бедного сословия. То о чем говорил мальчик, понял бы не каждый взрослый, ибо ни в Книге хвалений, ни в Великой аллилуйе не пояснялась разница между тем, что подвержено тлению, и тем, что навеки принадлежит Богу. Пояснять же взгляды людей своего круга в Ершалаиме, то есть, что он не верит в воскресение после смерти и презирает столичных богословов, обезьянничающих перед Богом по неписаным законам, он считал лишним: это только запутает ответ. Пояснения языческих мудрецов были не менее сложны для мальчика, чем его вопрос. Раби подумал и ответил:

– Ты знаешь гончарное ремесло? Не очень? Тем лучше. Сделай для меня горшок без сторонней помощи.

Спустя семь дней мальчик остановил его у молитвенного дома. На лбу поверх молитвенного платка и на правой руке у Пинхаса были филактерии: он не успел их снять. Йехошуа подал кривобокий предмет из необожженной глины, напоминавший горшок. Пинхас повертел изделие и сдержал улыбку.

– Ты раньше делал это? – спросил раби. Мальчик отрицательно кивнул. – Значит, это знание было у тебя до рождения, и теперь ты вспомнил его, не так ли? – Йехошуа неуверенно подтвердил. – Подобное говорил давным-давно один языческий мудрец. Теперь так думают многие в Александрии и даже в Риме. И то, что сохранило твое знание, некогда освободится от твоего тела…

Мальчик подумал и улыбнулся.

– Я понял вас, раби! – Тот одобрительно потрепал ученика по плечу и повернулся идти. – А не есть ли это просто наблюдательность и смекалка?

От изумления Пинхас стал и беззвучно рассмеялся.

– Не хочешь ли ты поспорить с великим Платоном? – успокоившись и поглаживая бороду, спросил он. Йехошуа смутился. Пинхас приподнял подбородок ребенка и заглянул в его глаза. – Не знаю, зачем Господь обронил в этом захолустье драгоценный камень. Может, чтобы его огранили? Заходи ко мне, когда будешь свободен. Я постараюсь научить тебя тому, что знаю. Возможно, удастся подготовить тебя для раввинской школы.

После зимних дождей мальчик помогал Йосефу ремонтировать в окрестностях сторожевые вышки на виноградниках и ладить новые. Затем с отцом и дедом подрезал виноград, собирал с гончаром травы.

Но теперь Йехошуа должен был рассказать учителю о своем смертном ужасе.

Он вбежал по каменным ступенькам бокового входа в учебную комнату с длинными лавками – тут было безлюдно – и толкнул дубовую с медным кольцом дверь в библиотеку. Раби по-домашнему в льняном хитоне, подперев голову, читал пергамент. Кисть его тонкой руки казалась почти прозрачной. Сандалии валялись по сторонам. Учитель потер пятку о пятку.

Косой луч через высокое окно преломился на медных штырях свитка, и зайчики дремали на потолке и полках вдоль стен. Повсюду были кувшины с рукописями. В углу под погашенными светильниками в виде лап льва стоял пюпитр. На нем развернут пергамент. В небольшой чашке краски. На краю небольшой медный нож для заточки деревянных перьев: Пинхас затемно сверял тексты. Раби приветливо поманил мальчика.

– Ты сумеешь прочесть это? – Пинхас показал на свиток. Йехошуа отрицательно кивнул. Он знал пока лишь арамейскую грамоту.

– Если вы прочтете вслух, я сумею повторить.

– Ты должен понимать сказанное и разбирать написанное! – Пинхас говорил, как обычно, тихим голосом, словно ворковал. – Это умножит знания. Слова, сказанные вслух, мешают думать. А когда ты вчитаешься в каждое слово, истина скорее откроется твоему сердцу.

– К чему человеку истина, если он не переживет ее?

Пинхас нахмурился. Йехошуа устыдился своего непочтительного тона.

– Вчера умер старый Маттия, – сказал он. – Мне впервые стало страшно!

Раби прошел по комнате, задумчиво поглаживая бороду. Мальчик осознал свою смертность: каждый проходит это. Дальше была либо покорность Богу, либо противное Ему, когда разум тщится спасения тленной плоти, а лютый Зверь подстерегает безумца.

– Не потому ли Господь на Синае дал Мошеаху заповеди и Закон, а Мошеах завещал скрижали народу, что Господь знал глубины низости человека, его страхи, и то, что человек будет сомневаться всегда? – спросил Пинхас. – Не тех ли, кто забыл Закон, гонят камнями и распинают, как воров?

– Но Господь дал Закон живым, учитель. Я не собираюсь его преступать.

Они переглянулись. Раби тронул ученика за плечо.

– Прости, я не хотел тебя обидеть. Для большинства Закон – щит, что оберегает людей от людей. Для избранных Закон – их сердце. И эти немногие опаснее первых, ибо даже мудрейшие ошибаются. Но сказано, Преисподняя и Авадон открыты перед Господом, тем более сердца сынов человеческих, и держать в сердце своем неугодное Богу и не покаяться, думая, что это тайна для Него, значит противится Ему! – Раби испытующе посмотрел на мальчика. Тот потупился.

– Да. Я сомневаюсь, учитель! – негромко проговорил Йехошуа. – Маттия никогда не проедет на своем осле за водой. Придет день, когда дедушка не встанет за гончарный круг, отец не обстругает доску. Что проку в знании там, откуда нет возврата. У Иова сказано, даже для дерева есть надежда, ибо, если и будет срублено, то снова оживет. Едва почуяв воду, пень, замерший в пыли, дает ростки и пускает ветки. А человек умирает и распадается. Ляжет и не встанет! Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?

Пинхас понял: ответ Емфаза из той же книги известен ученику. Давно уже не было у священника столь знающего собеседника. На лбу раби выступила испарина.

– Да, действительно, человек, рожденный женщиной, выходит и отпадает, как цветок; убегает, как тень, и не останавливается, – начал он словами из Иова. – Но там же сказано, что в последний день он восставит из праха распадающуюся кожу и во плоти человек узнает Бога. И пророк Даниэл свидетельствует о том же. В Книге же хвалений сказано, что только тот, кто всегда видит перед собой Бога, возрадуется сердцем, и даже плоть его успокоится в уповании. Во второй же Книге Царей говорится, что понесся Эллия в вихре на небо перед глазами ученика его Элиши, но не умер. А Энох, чтимый в народе сын Иареда? Он тоже был призван за праведность свою живым к Господу, как сказано в первой книге Моше.

– Но может ли слабый человек бесконечно верить лишь в то, что было, либо грядет. Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, говорит Шеломо. А если человек усомнился, что удержит его от дурного?

Пинхас подал Йехошуа с пюпитра медный ножик.

– Изрежь свитки. На них начертаны слова истины, и сегодня ты переживешь ее…

Мальчик отшатнулся.

– Ты не сделал это из любви ко мне или из страха, что тебя накажут?

– Потому, что это безумие!

– В тебе, как и в любом, есть Бог. Как сказано в песне Давида: благословлю Господа, вразумившего меня; даже ночью учит меня внутренность моя; ты указал мне путь жизни.

– Но и змея без нужды не жалит.

– Змея тоже творение Бога.

– Тогда и ей он восставит из праха распадающуюся кожу?

Пинхас нахмурился.

– Если ты пришел попусту тратить слова, то наш разговор окончен. При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои разумен. – Мальчик покраснел. Раби смягчился. – Ты меня плохо слушаешь. Сегодня отчаяние твой учитель. Только Бог знает, как должно поступать человеку. Ибо в жизни чаще добро не вознаграждается, а вина не наказывается. Нет абсолютных праведников, как нет закоренелых злодеев. Но помни, что говорят в народе: какою мерою мерите, такою же отмерится и вам. Если за благие поступки ты ждешь от Бога платы, ты – раб жалкий. Если ты милосерден к ближнему, как Господь милосерден к тебе, ничего не требуя от тебя, кроме любви к себе, тогда ты подражаешь Богу. Так говорили Антигон из Шухо и знаменитый Гиллель. И сердце всякого праведного открыто для этой истины. Смотри в сердце свое. Книжные знания откроют тебе много дорог, но только сердце укажет единственную.

Знаю, я не ответил на твой вопрос, – продолжил раби, – потому что никто из ныне живущих не видел тех, кто бы вернулся оттуда. Но спроси себя, есть ли хоть один человек на земле, за которого ты, не задумываясь, отдал бы жизнь? Если – да, чего стоит смерть?

– Значит, вы все же не верите в пророчество Даниэла?

– Некогда царь Хиркон и его брат Аристобул подняли народ на народ, чтобы разрешить похожее сомнение. Но даже мечом они не добыли истину. А если бы ты увидел вернувшихся из Шеола, ты бы успокоился? – в голосе Пинхаса прозвучала едва слышная ирония. – Вечная жизнь! А справедливо ли это? Тогда бы и злодею, зная, что он бессмертен, хоть не плотью, но душой, жилось бы вольготно.

– Учитель, если люди живут, значит они победили страх смерти?

– Но не уничтожили его.

– Не слишком ли сурово Бог наказал людей за первый грех?

– Не нам судить Бога! – Пинхас остановился у окна, поглаживая бороду. – Если бы хоть один человек вернулся оттуда, это перевернуло бы мир.

Йехошуа рассказал Иаакову о водовозе. Братья сидели позади дома Клеопы, свесив ноги с крыши сарая. В пыли дикие голуби и стайка воробьев дралась за крошки. Мальчики щипали от лепешки и бросали птицам.

– Меньше читай, брат. Свихнешься. Пойдем. Кой-чего покажу…

Во дворе тетка Мирьям, мать Иаакова, требовательно позвала сына. Братья припустили вниз по улице, поднимая султанчики пыли.

В стадиях четырех за городом в ивовой роще у глубокого ручья мальчики юркнули в осоку и затаились. Пахло цветами. В траве звенели потревоженные комары. Тяжелые ветви деревьев, склонившись над тихой водой, слушали, как течение уносит время.

– Искупаемся? – Йехошуа полагал они пришли за этим.

–Тихо! – прошептал Иааков. Он вытянул подбородок, повертел головой и подполз ближе к воде. Затем сделал знак брату.

На другом берегу послышались голоса и смех. На песчаную отмель между деревьями вышли несколько молодых женщин с узелками на головах и две девочки-подростки. Опустив поклажу, женщины принялись скидывать с себя расписанные узорами туники: решили искупаться перед стиркой белья. Женщины оказались напротив мальчишек в каких-нибудь двадцати локтях. Йехошуа перевернулся на спину и, заложив руки за голову, уставился в небо.

– Ну, ты чего? – дернул его за локоть Иааков. – Гляди!

Йехошуа покосился через плечо на берег. Две женщины уже обнажились и, собрав смоляные косы в узлы на затылках, вошли по колени в речушку. Они весело заохали, присели, трогая студеные струи, и выпрямились. Женщины задорно поглядывали друг на дружку, словно ожидали, кто первая ухнет в стремнину. Йехошуа только и разглядел тяжелые груди с большими розовыми сосками, да что-то рыжее внизу живота и подмышками в белой соли. Когда старшая из женщин, снисходительно кривя рот, пошла к воде – у нее были вислая грудь и короткие жилистые ноги – Йехошуа покраснел и отвернулся.

– Гляди, сейчас младшие полезут! – горячо прошептал Иааков.

– Грех это. В законе сказано…

Иааков отмахнулся.

–Закон знаешь, а как женщина устроена нет! Они язычницы, значит можно. Смотри, смотри. У той, что слева уже волосы. Как мох в расщелине камня…

Йехошуа заткнул уши пальцами, но все равно слышал звонкий смех и визг купальщиц. Он покосился на брата. В глазах того тлел сладострастный огонь, и весь он напрягся, как подросший щенок, учуявший суку. Йехошуа осторожно обернулся. Женщины, пофыркивая, плавали в стремнине: их матовые ягодицы и ноги светлели в прозрачной воде. Лишь девочка лет восьми опасливо приседала на мелководье и ополаскивала худенькое тело. Йехошуа разглядел ее лицо: почти сросшиеся тонкие брови и высокий лоб, каштановые волосы волнами ниспадали к пояснице. Ее соски набухли, как почки на деревьях, бедра округлились. Казалось, бутон вот-вот распустится. Умыв лицо, девочка быстро заморгала и застенчиво улыбнулась взрослым, очевидно смущаясь своего неумения плавать. Подруга, стоя по горло в воде, подбадривала трусиху. В какой-то миг Йехошуа привиделось, глаза его и красавицы встретились, и девочка стыдливо присела. Но тут же выпрямилась во всю весеннюю стать, и мальчик перевел дух.

– Они из деревни вон за теми виноградниками, – сдавленным голосом проговорил Иааков.

Тут мальчики замерли. Прямо на них, цепляясь за траву, на крутой берег лезла старуха – струи воды стекали меж ее ног, вислая грудь вздрагивала при каждом движении, мокрые пряди налипли на лоб и на глаза. Снизу женщина казалась огромной даже на коротких ногах. Она завизжала проклятия, и прежде чем нашла палку, двое брызнули к тропинке под веселые крики купальщиц.

– Стой! – Иааков демонстративно перешел на шаг. – Голыми не побегут! – На всякий случай он обернулся. – Идем к заводи. Потом из дома не пустят.

Искупавшись, мальчики легли ничком на траву, подложив под подбородки руки. Солнце быстро нагрело их бронзовые тела.

– Зря убиваешься,– заговорил Иааков, прикрыв веки. – Тебе хорошо? Вот и живи! А если это когда-то кончится, зачем об этом думать? Ты ведь ничего не изменишь. Вот муравей бежит, и тебе безразлично, о чем он думает… – Иааков придавил пальцем муравья, замешкавшегося перед сухой травинкой.

Йехошуа отдернул руку брата. Расплющенный муравей, дернул лапкой и замер.

– Ты забудешь о нем. Как забудут нас.

– Тебе не страшно?

– Страшно. А лучше думать о смерти, молиться и ежечасно угождать Богу в помыслах? Тогда зачем жить? Левиты и те в праздники бражничают и получают лучшую долю с каждой жертвы. Неужто они скорбят о грядущем? – Иааков перевернулся на спину и сладко потянулся. – Нет, братишка, это не жизнь. Дед походил по земле, посмотрел, а теперь нас учит вере в Бога. Вот и я, похожу, разбогатею, а потом стану внуков наставлять. И вообще, чаще смотри на небо. А то «косолапый» Ицхак у нас есть. Будет еще «кровавый лоб» Йехошуа. – Помолчали. – Отец всю жизнь камни отесывает да виноград сажает. А я не буду!

…Теперь на привале Йехошуа вспомнил то предчувствие знания: некто, добрый и непостижимый, был рядом всегда, был в каждом цветке и в каждой птахе. Он был неосязаем, как солнечный луч, но как солнечный луч дарил тепло и успокоение. А если он был всегда, значит смерти нет, и нет страха. А лишь радость каждого мгновения жизни. Об этом он как-нибудь расскажет людям. Для этого, Пинхас был прав, нужны знания.

– Идем! – поднялся дед. – А то шабат в походе встретим. Тогда ваш Ицхак в собрании душу из меня вынет.

На тропинке им повстречался путник. Он шел налегке. Пронзительные карие глаза в тени колпака, низко надвинутого на лоб, и аскетическое, неприятное лицо с бородкой. Путник справился о дороге в Назарет и скрылся за изгибом тропинки.

– Чужой, – проговорил дед. – Идет тропами. Значит, сторожится людей!

Дети испугано обернулись и припустили за дедом. Тот вразвалочку одолевал гору. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ




На Главную блог-книги "ПРЕДАТЕЛЬ"

Ответить

Версия для печати