Продолжение. Предыдущее здесь. Начало экскурса «Толстой и Анна» здесь.

Посмотрим теперь на процесс создания «Анны Карениной». 25 марта 1873 года Толстой пишет Страхову (напомню, что в этих экскурсах, жирный курсив в цитатах – их авторов, а светлый мой. – О.Д.): «Все почти рабочее время нынешней зимы я занимался Петром, то есть вызывал духов из того времени, и вдруг»… Сын Толстого Сережа читал что-то не то, мать стала искать для него более подходящее чтение, взяла том Пушкина с «Повестями Белкина», а прочел его – Лев Николаевич (в 7-й раз). Дальше в письме Страхову сказано: «И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через 2 недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год».

Возникал роман так стремительно, что меньше через год с начала работы, 2 марта 1874 года, автор «отдал в типографию часть рукописи, листов на 7. Всего будет листов 40» (как он отчитался все тому же Страхову). Однако уже в июне Толстой вдруг остановил печатание. Страхов, который в июле прочитал готовый текст, не понимает, в чем дело. А дело в том, что на графа Льва Николаевича что-то нашло. Он вдруг вступил в полемику по поводу народного образования, ездил в Москву продемонстрировать ученым педагогам свои приемы обучения деток чтению, написал огромную статью «О народном образовании» (1874).

Нам нет нужды входить во все детали этой педагогической эпопеи. Достаточно будет сказать, что Толстой выступал против шедшей на смену церковному обучению «развивающей» педагогики. Это была калька с немецкой методы, которая, может быть, и имела смысл в Германии, где народ говорил на особом языке платдейч, так что учителя и ученики часто друг друга просто не понимали. Но – не в России… «В России, напротив, мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим», – утверждает Толстой. «Мужик и крестьянский мальчик скажут совершенно справедливо, что весьма трудно понимать, что говорят эти существа, подразумевая учителей. Незнание народа так полно в этом мире педагогов, что они смело говорят, будто в крестьянскую школу приходят дикари».

В этом суть: педагог отличается от человека, который просто учит грамоте и счету, тем, что имеет миссию. Он не просто учит, он развивает. Словечко «развитие» означало в то время внедрение всякого рода «прогрессивных идей». Собственно, любое образование (в отличие от обучения) это формирование в душе ученика своего рода матрицы, при помощи которой человеку можно потом морочить голову. А значит легко им управлять (именно поэтому государство всегда и повсюду уделяет так много внимания образованию). Лев Толстой, в детстве имевший учителя-немца (который немало ему навредил), все это печенками чуял. Писал: «Учитель церковной грамоты, если вы ему скажете, что по его способу продолжительно и с трудом учатся дети читать и писать, ответит вам, что дело не в чтении и письме, а в Божественном учении, под которым подразумевается изучение церковных книг. То же самое скажет вам и учитель русской грамоты по немецкому способу. Он скажет… что дело не в быстроте приобретения искусства чтения, писания и счета, а в развитии. Оба кладут цель обучения в чем-то независимом от чтения, письма и счета, т.е. науки».

Пафос статьи «О народном образовании» заключается в том, что надо избавить русский народ от чужеродных влияний. Исключить и немецкое «развитие» (корень которого – в эпохе Петра, см. предыдущий текст), и церковное оболванивание (хотя к церкви он в то время еще был лоялен). Буквально: «В народной школе… определять то, чему надо учиться, с какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, принадлежит народу, т.е. или самим ученикам, или родителям, посылающим детей в школу, и потому ответ на вопрос, чему учить детей в народной школе, мы можем получить только от народа». А по личному многолетнему опыту преподавания в яснополянской школе Толстой уже знал, чего хочет народ: русская и славянская грамота и счет. Все остальное человек может выучить сам, если понадобится. Что же касается матрицы, которую налагает немецкое и церковное образование, то она не нужна, поскольку настоящую матрицу дает семья, то есть – Род (о нем здесь).

В экскурсе «Толстой и Дитя» мы говорили о том, что христианское образование блокирует Дитя, представительство бога в душе человека, обрывает пуповину, которой человек связан с божественным Родом. Развивающее образование, которое внедряют педагоги, преследует ту же самую цель, что и христианское: оторвать человека от Рода, сделать атомарным существом, лишенным божественной подпитки. Поэтому Лев Николаевич и говорит, что такое образование народу не нужно. Обучение – да. Хоть квантовой механике, хоть структурной лингвистике. А развитие… От него только нигилисты, астракцисты и пидорасы.

Прочитав повесть Страхова «Последний из идеалистов», где говорится о том, что личность развивается изнутри, «собственными средствами добивается понимания жизни», Толстой пишет автору (4.08.1875): «Я надеюсь, что эта отрезанность пуповины, это равнодушие к одной стороне жизни есть только признак другой пуповины, пропускающей более сильные соки, и надеюсь, что ни вы, ни я не хотели бы променяться с теми, которым мы лет 25, 20 тому назад так завидовали. И как вы правы, что «Гамлет Щигровского уезда» и лишние люди не произошли от того, что Николай Павлович любил маршировку… и что это не есть плачевная слабость одного периода русской жизни или даже вообще русского человека, а это есть громадная, новая, не понятная Европе, понятная индейцу сила».

Что же это за сила? Индеец дон Хуан сказал бы: сила сновидения. Можно добавить: та самая несознаваемая человеком сила, которая перевешивает на весах истории, описанных Толстым в набросках к роману об эпохе Петра. Сила, которая поступает в Дитя, живущее в каждом из нас, через пуповину Рода в виде смысловых потоков, энергийных сказаний…

Кстати, тут некоторые удивляются, чего это вдруг я под маркой мест силы занимаюсь литературоведением и историей? Мол, морочу голову людям. Нет, не морочу, а просто избрал тексты сенсея Толстого, чтобы на их примере показать, что такое энергия ци, действие которой в местах силы может испытывать каждый, но которая также пронизывает и все на свете – как сновидение. Сновидение трудно увидеть в свете сознания, а меж тем оно снится всегда, спим мы или бодрствуем. В любой точке пространства может вдруг развернуться сюжет, поток смысла, как-то связанный с этой точкой, но при этом и независимый от нее, поскольку такой поток – развертка архетипа во времени. О том, что это значит, я говорил в экскурсе «Фюсис». Здесь лишь напомню, что Аристотель описывает смысловые потоки в терминах, смутно знакомых каждому: «динамис», «энергейя», «энетлехейя». Но имеющих только косвенное отношение к терминам современной науки (динамика, энергия, энтелехия). Зато эти термины Аристотеля имеют точное соответствие в словах «мантической формулы» китайской «Книги перемен»: юань, хэн, ли. Что можно переводить на русский очень ясно и просто: «раз», «прёт», «вот» (все объяснения – в экскурсе «И»).

Отсюда должно быть ясно, что писатель – это не тот, кто что-то там пишет, а тот, кто ловит потоки «энергии ци» (аристотелевской энергейи, которая есть алгоритм, в отличие от физической энергии, которая есть количественная мера). Ловит эти потоки и воплощает в сюжеты, сказания («сказка сказывается» – сама). Именно это имел в виду Толстой, когда писал Страхову (кстати, автору натурфилософской книги «Мир как целое») об «энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя». А без нее нельзя и садиться писать (подробнее в экскурсе «Ростов. Я и Ся»). Слово «заблуждение» указывает здесь вовсе не на ошибочность как таковую, а, напротив, на то, что мы ощущаем как очень верное и значимое, но – что может оказаться и ошибочным. Например, в письме Фету от 23 марта 1877 года Толстой, говорит: «Я продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя через месяц мне будет совестно об этом вспоминать». А может, и не будет. Это еще неизвестно. Но текст уже пишется (автоматичеки) и писатель ощущает его «очень важным». Короче, под «энергией заблуждения» Толстой понимал движение в потоке смысла без попыток поверить его предвзятыми идеями.

Так был создан и первый вариант «Анны Карениной». Но, занявшись проблемами народного образования, Толстой увидел, что в его романе, написанном «в самом легком жанре», не хватает чего-то важного: почвы, земной тяги, энергии... То есть какая-то энергия в тексте, отданном в типографию в 1874 году, несомненно, была (а иначе – как бы Толстой написал его так стремительно), но это была сюжетная энергия французского любовного романа в изводе Пушкина («Гости съезжались на дачу»), а вовсе не то, что потом у Толстого вдруг – раз и попёрло...

Увлеченный полемикой о народном образовании Лев Николаевич активизировал в себе Дитя. И через его божественную пуповину в душу писателя стали поступать иные, новые смыслы. Но предвестия их появились еще в период работы над романом из эпохи Петра. 3 марта 1872 года Толстой писал Страхову: «Заметили ли вы в наше время в мире русской поэзии связь между двумя явлениями, находящимися между собой в обратном отношении: упадок поэтического творчества всякого рода — музыки, живописи, поэзии, и стремление к изучению русской народной поэзии всякого рода — музыки, живописи и поэзии. Мне кажется, что это даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности. Последняя волна поэтическая — парабола была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы грешные, и ушла под землю. Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, бог даст, а пушкинский период умер совсем, сошел на нет». Толстой даже нарисовал к этим мыслям график и прибавил после него: «Счастливы те, кто будут участвовать в выплывании. Я надеюсь».

 

Собственно, в это время он уже вовсю работал над «выплыванием». В 1971 – 1872 годы писал «Азбуку», учебник для народных школ. Значительную его часть составляли рассказы, которые впоследствии легли в основу четырех «Русских книг для чтения». Пожалуй, самый известный из них «Кавказский пленник» (там, кстати, герой едет к матери, нашедшей для него невесту, натыкается на татар, скачет от них, но пуля попадает в лошадь, что возвращает нас к падению Вронского, а дальше – сюжет спасения при помощи девочки-татарки). Но это нетипично длинный рассказ. Большая часть текстов «Азбуки» представляет собой просто сжатые формулы сюжетных разверток. А в целом «Русские книги для чтения» – это собрание элементарных архе, сгустков смысловой энергейи, взятых откуда угодно – из жизни, из рассказов учеников яснополянской школы, из житий, сказок, басен Эзопа и так далее. Коллекция архетипов.

Вот, например, рассказ «Старик и смерть»: «Старик раз нарубил дров и понес. Нести было далеко; он измучился, сложил вязанку и говорит: «Эх, хоть бы смерть пришла!» Смерть пришла и говорит: «Вот и я, чего тебе надо?» Старик испугался и говорит: «Мне вязанку поднять»». Это все.

Кто-то скажет: недетское чтение. И будет неправ. Как раз очень детское, если иметь в виду, что Дитя в человеке – наивысшая мудрость. Якоб Гримм в свое время сказал: детская правда — это «правда старого человека, ибо начало каждого отдельного человека стоит на одной линии с началом народа. Поэтому "народный" и "детский" — синонимы». Кстати, изначально сказки братьев Гримм (см. «Эленбергскую рукопись», переведенную Александром Науменко в 1988 году) выглядели примерно так, как рассказы «Русских книг для чтения». А то, что всем известно как эти сказки, – литературная обработка Вильгельма Гримма. Своими сказками братья Гримм зачинали немецкую нацию. Нечто подобное делал и Лев Толстой, создавая свои «Русские книги для чтения». Народность здесь не имитация поверхности жизни простонародья, а извлечение архетипов из глубины коллективного бессознательного народа.

Так вот, летом 1874 года, занявшись педагогикой, начав перерабатывать «Азбуку» в «Новую азбуку», Толстой вновь активизировал в себе народную архетипику. И – забросил «Анну Каренину». Весь этот светский адюльтер с французским душком ему опротивел. Просто потому, что в один прекрасный день русский бог явился писателю на берегу речки Воронки и сказал напрямик: «Лёв Николаич, ты что – охуел? И тебе не стыдно это печатать?» В общем, не похвалил. Хотя богу, конечно, не мог не понравиться замысел, скрытый в первоначальном тексте «Анны Карениной». И потому уже осенью он устроил так, чтобы писателю пришлось вернуться к тексту, но – уже в новых условиях и с новым энергейным запалом. Графу, знаете ли, вдруг приспичило купить землю, а свободных 10 тысяч для этого не было. И в результате он запродал «Анну Каренину» в «Русский вестник» Каткову, по 500 рублей за лист. Теперь хочешь, не хочешь, а надо писать.

Ему не хотелось. Поначалу еще ничего – в журнал пошли переделанные листы, еще в марте сданные в типографию. Но дальше... Катков требовал поскорей продолжения. Толстой отвечал с олимпийским спокойствием: «Не могу этого обещать, так как продолжение зависит от независимой от меня способности к работе». В этой «независимой» от него способности и кроется русский бог. В первых четырех книжках «Русского вестника» за 1975 год были напечатаны первые две части «Анны Карениной» плюс первые 10 глав третьей (это где Левин в деревне у Долли). И все. Читателям объявили, что автор устал. Толстой уехал в Самарскую губернию.

Осенью вернулся, а ему все не пишется. В начале октября он сообщает Фету: «Тот Толстой, который пишет романы, еще не приезжал». А в письме от 26 октября ему же читаем: «Для того чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь матерьял и навалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя. Особенно это чувствуется, когда работа начата. Все кажется: отчего ж не продолжать? Хвать-похвать, не достают руки, и сидишь дожидаешься. Так и сидел я. Теперь, кажется, подросли подмостки и засучиваю рукава».

Как именно он «сидел», показано в дневнике Софьи Андреевны от 12 октября: «Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто примирился этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть». «Энергия», без которой сидит Лев Николаевич, это та самая «энергия заблуждения», без которой писать невозможно. И она же – те «подмостки», о которых он писал Фету. Эти подмостки можно также назвать мостикам корабля, плывущего в потоках сюжетной энегейи (ци). Правда, на этом мостике автор не совсем капитан, не может делать, что хочет, зависит от качеств потоков, движется только в том случае, если его несет. А если нет, то – сиди неделями, жди погоды. Пушкин был точно таким же: «Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, но чу!»

В конце года Толстой все-таки стал втягиваться в работу, но по-настоящему попёрло только в начале 1876. В январской книжке «Русского вестника» было напечатано окончание третьей части романа, а в февральской вышло начало четвертой до 17 главы по современному счету (то есть – до родов Анны и объяснения Вронского с Карениным, но без самострела Вронского). Дальше Толстой писал уже быстро. И хоть на лето опять прервется и будет с трудом входить в писание, все-таки такой безнадеги уже не будет.

Продолжение экскурса «Толстой и Анна»

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.