Он рассказал, что «составы встали» надолго, не забыв извиниться за тавтологию. И грузовые, и пассажирские. Шахтеры окончательно перекрыли трассу, легли на рельсы, требуют зарплаты и отставки самых что ни на есть «шерстяных» караван-баши. Часть пассажиров с поездов, кому недалеко, разъезжаются кто как – на автобусах, на такси. Сам он хоть сходил в местный вокзальный санузел, привел себя в порядок. Но ничего! – ему на вокзале сказали, что все равно пассажирские будут потихоньку пропускать, может, к вечеру поедем, может, ночью, или через сутки, а может, и через час.
Люксембург, запихивая в пакет гигиенические принадлежности, сказала:
– Да, влипли мы, Жизелька! Ну, ничего, придется на вокзал ходить. Мы тебе будем помогать. Правда, мужчины?
Жизель кивала, вздыхая. Мужчины тоже кивали, всем видом показывая, что ничего страшного не происходит, обычное в дороге дело.
Все вместе сняли Жизель с поезда. Олег принимал внизу.
Вместе доковыляли до вокзала. Люксембург с Жизелью пошли в женские туалеты.
Потом попутчики долго прогуливались по вокзалу. Неспешность прогулки определяла Жизель, стуча костылями. Олег шел рядом. Эйнштейн где-то отстал, Люксембург семенила неподалеку, что-то выспрашивая то у милиционеров, то у железнодорожников, то у таких же пассажиров, слоняющихся от безделья.
– Как тебе? – беспрестанно спрашивала будущая американка.
– Лучше пока, – неопределенно отвечала Жизель, – втыкая перед собой костыли, на лице огромные черные очки, непонятно, куда смотрит и о чем думает.
– Давай посидим в скверике, – предложила Люксембург.
Под деревьями обнаружилось странное для провинциальной станции зрелище.
На скамейке, развалясь, сидел холеный молодой человек в красном пиджаке, на носу – тонкие очки в золотой оправе. В прозоре расстегнутой белой рубашки – массивный желтый крест на крупной цепи. Рукава пиджака слегка закручены, и на запястьях та же значимость из драгметалла, в виде часов и браслета.
– Златая цепь на дубе том, – пробормотала себе под нос Люксембург, усаживаясь на скамейке неподалеку, – новый русский, блин. Тоже с нашего поезда. Это чёрный, помяните мое слово, черный. Пингвина по выправке видно.
Как гейша – падишаха, так сидящая рядом с «новым русским» молодая рыжеволосая женщина в фартуке и кокошнике с логотипами фирменного поезда (похоже, работница вагон-ресторана) кормила «золотоносца» что называется с рук: на своих голых коленках бройлерных ног, которые сами по себе могли вызвать аппетит, умостив поднос с яствами, подавала господину то вилку, то кусочек, то салфетку.
Падишах лениво, с выражением брезгливости и даже презрения ко всему окружающему, жевал и пил мелкими глотками.
По обе стороны от скамейки с падишахом и гейшей стояли двое молодых людей в черном, в непроницаемых очках. Они яростно жевали и часто многозначительно озирались; руки опущены, ладони в замке – примерно так делают футболисты, выстроенные в «стенку» перед штрафным ударом.
– Насмотрятся американских фильмов! – продолжала бормотать Люксембург, открывая бутылку с водой и наполняя стакан для Жизели. – Тоже мне, крёстный отец, мафиози, олигарх! Смех один. Что-то душно. Видно, к грозе.
Олег посмотрел на небо: не верилось. Хотя действительно становилось душно и тревожно. Но тревога, скорее, исходила не от природы, а от людей: неопределенность положения с остановкой поезда, суета, неудобь. Наверное, он был единственным человеком в остановившихся поездах, которому было, по большому счету, безразлично – ехать или стоять.
Подошел мальчик, худой, с большими внимательными глазами.
– Тетенька, дайте немножко денег, – он смотрел на Жизель, – нам с бабушкой. Она тоже болеет и не может.
– Ты внушаешь ему большее доверие, чем… все мы, – говорила Люксембург, обращаясь к Жизели, роясь в сумочке и поглядывая на скамейку с «падишахом». – Чутье, классовое или звериное, как ни назови. – На!.. – протянула мелочь. – Тебя как зовут?
Все долго смотрели вслед мальчику, уходящему в сторону здания вокзала. Заговорила первой Люксембург:
– Жалобно, но с вызовом… Научился. Мы свои, гражданин начальник! Имеем право… находиться.
Она выставила перед лицом ладонь, задумчиво поводила по ней пальцем другой руки, как гадалка:
– У меня вот такая странность... Бывают же повторяющиеся сны. Из них. Незаслуженный укор, парадоксально длящий вину. Будто я кого-то в своей жизни, более молодой, возможно, даже в детстве, должна была, неосознанно, случайно, потому что какой из меня убийца… Прищепить веточку какой-то… традесканции. Тогда вбок и несколько – пожалуйста, ветвись. А прямо, – то есть криво, но единственно, – где судьба уже вяжет гнойную почку-мутанта для злого отростка, ни-ни. Прав сосед. Когда он сказал, у меня аж мороз по коже. Как будто подглядел. Иногда лечу на велосипеде, девчонкой. И вдруг впереди – поворот, темный переулок! Всегда неожиданно, хоть наперед знаю. Но мне же прямо, проскочу! А вдруг из темени сейчас выползет эта гигантская… традесканция или что-то похожее, безобидное, мягкое, с добрыми глазами?.. Но я знаю, все ведьмы прекрасны. Вот еще немного. Не сбавляю. Пусть! И тогда я его – раз! На полном ходу… Во-первых, остановить не успею при всем желании, само виновато. Во-вторых – долг выполню. И совесть чиста, дважды!.. Но – просыпаюсь…
Люксембург отвлеклась на людское волнение, появившееся в стороне.
– Говорят, что в Америке бичей из метро на ночь не выгоняют, – сказала Жизель, все еще глядя в сторону, куда ушел мальчик. – Свобода.
– Да, – подтвердила Люксембург, – поэтому в ихнем метро пахнет мочой.
В центре привокзальной площади быстро собралась толпа, оживленная, гомонящая. Затем расступилась, образовав арену, освобождая место для чего-то важного – это понималось по внезапной дружности людской массы и ее смятенному ропоту, пронесшемуся как ветер и внезапно стихшему.
Вдруг загрохотало, загудело, задвигалось, захлопало в ладоши, затанцевало. Целый ансамбль, мужчины и женщины в горских одеждах. Рокотный барабан задавал тон, вокруг него мелькал, трепетал, хлопал в ладоши Кавказ, выстроивший черный полукруг, в центре которого зажила высокая гибкая красавица. В огненном до пят распашном платье, рукава с накладными подвесками до колен, голова в лазоревом платке с длинными тяжелыми кистями, – смиренно опустив очи долу, двигалась мелкими шажками по узкому кольцу. Возле нее резвоногим кречетом, в белой черкеске с газырями и седой папахе, в высоких сапогах, лихо вставая со стопы на носок, стремительно увивался тот самый усатый человек, ночью встреченный в коридоре вагона.
Слышно было, как проводница-хохлушка громко поясняла всем, кто оказался рядом:
– Это же с нашего поезда!.. Дагестанский ансамбль!.. Разминка у них. На фестиваль в Ханты-Мансийск!.. К своим нефтяникам!.. У них в Свердловске пересадка. Да-да, женщина, на северах этих нерусских знаете сколько!
Люксембург, увлеченная зрелищем, отошла от скамейки и теперь стояла поодаль, как созревший одуванчик, вытянув шейку, увенчанную головкой с серебряным пушком, смешная, помолодевшая.
– Давай, убежим? – предложил заговорщицким шепотом Олег.
– На трех ногах? – в тон ему зашептала Жизель.
– Ага! Две ноги оставляем на скамейке, для легкости.
– Давай! А ты сможешь?
– Сейчас как дам щелбана!
– За что?
– За то, что обижаешь.
– Беру свой вопрос обратно. Побежали! А куда?
– Куда мне было обещано.
Преодолевая рельсовые полосы, Олег понес Жизель в сторону поезда. Ее колючая шевелюра щекотала, а ментоловое дыхание (от зубной пасты) обжигало кожу. Солнце ослепляло, и носильщик боялся уронить драгоценную ношу. Рядом гулькали голуби и щебетали воробьи, сражаясь за крошки, которые им кидали из окна стоящего поезда. Резвились дети, мальчик и девочка, гоняясь друг за другом. Парень и девушка, в шортах и комнатных тапочках, у каждого в отведенной руке по дымящейся сигарете, демонстративно целовались.
– Классная у тебя прическа, – сказал Олег, смеясь, – боюсь щекотки, аж мурашки по коже, брр!
Он остановился, перевел дух.
– Это я так стригусь, чтобы с уходом было проще. В моем положении это немаловажно. А ты уже кое-как дышишь. Дай мне щелбана, отнеси на место и гуляй по ресторанам на здоровье! Не думай, что я обижусь! Вот ведь наш вагон. – Она перешла на капризный тон: – Я туда хочу! Полежать, устала.
– Сейчас отнесу! – крикнул Олег, задыхаясь от усталости и от злости. – И понес ее вдоль поезда, дальше.
Догнала Люксембург, гремя костылями:
– Вы куда? – крикнула возмущенно проницательная психолог, от которой чуть не сбежали пациенты. – А палки на что? Герои!
– Мы скоро! – ответил Олег, тяжело, с хрипом.
– Ну, дети! – Люксембург остановилась. – Я что, за вами бегать должна?
На них смотрели из окон и дверных проемов вагонов, с перрона, подбадривали, кто-то даже хлопал в ладоши.
Олег с помощью нескольких человек доставил Жизель в вагон-ресторан (девушка активно помогала, используя гибкое тело, сильные руки, ступеньки и поручни): подняли, принял, протиснул, занес, споткнулся, припал на коленку, встал, усадил за столик. Официант, шампанского, если не умрём – выпьем!
Позже, неся по костылю, подтянулись и Люксембург с Эйнштейном, плюхнулись рядом. «Выяснилось», что они употребляют только коньяк «и то по чуть-чуть».
Через час подвыпивший «абрек», который недавно танцевал на площади, сосед по вагону, станцевал для Олега и Жизели лезгинку – «орлиный танец».
– Музыки нет, а ты просто вот-так-вот-так хлопай, да? – я буду танцевать! За то, что у тебя такая девушка, просто сказка, а ты орёл! Это орлиный танец!
Люксембург, Жизель и Олег хлопали, а захмелевший Эйнштейн темпераментно подпевал, пытаясь попасть в ритм:
– Лалатби, лалатби, Сулико Иверия!.. Гамарджоба, генацвале, режиссёр Данелия!..
Танцор поднимался на носки, горделиво расправлял руки-крылья, вертелся на месте, прохаживался между столиков, дважды даже падал на коленки и вскакивал, приводя в восторг зрителей, которых становилось все больше.
Заходили футбольные фанаты, пытались скандировать речёвки, но не поддержанные публикой, выпив по банке пива, ушли.
Зашли контрактники, бывшие соседи Олега, уселись напротив двух молодых джигитов, оживленно беседующих.
– Сейчас будут драться, – уверенно возвестила Люксембург. – Только дайте слегка захмелеть. Тут без всякой экстрасенсорики ясно. – Но у меня есть средство. Спросите, какое.
– Какое? – с ехидцей спросил Эйнштейн, демонстрируя недоверие.
– Платок! – просто объяснила Люксембург и потрепала голубую косынку, свободно, пиратским галстуком болтающуюся на морщинистой, но изящной шее.
Действительно, скоро один из контрактников, обратился угрюмо к шумным соседям:
– Мужики, а можно потише? Тут ведь вам не горы!.. И не рынок!
Слово за слово. Очень скоро, как и предсказывала Люксембург, события перешли в активную фазу. Контрактник и кавказец сцепились. Они стояли в проходе, как два борца, каждый пытался ухватить другого за ворот, в ответ получая толчок в грудь. С обеих сторон возрастали, наливаясь гневом, группы поддержки. Люди заходили с перрона, заполняя все пространство и без того тесного ресторанного зала.
– Сейчас таки будет табун, – уверенно предположил Эйнштейн, – будут бить всех подряд, однозначно, поверьте. Спасение только под столом. Ляж тихо, дыши носом... Или что-то делать, пока не началось? Здесь столы хлипкие, для бомбоубежища не пойдут.
Он, вытянув шею, выкрикнул:
– Коллеги! Послушайте, коллеги!
И вдруг запел высоким, почти женским голосом:
– Хей, хей, генацвали! Как делишки на базаре?! Если ты выпил и загрустил – ты не мужчина, ты не грузин!
Жизель веско сказала заволновавшемуся Олегу:
– Не вмешивайся! Если ты отойдешь, меня просто затопчут.
Олег встал, но только для того, чтобы загородить собой подругу от грозящей всему живому зарождающейся кучи-малы.
На арену борьбы вышла Люксембург и стала развязывать свою пиратскую косынку. Попытки оказались неудачными, узел не поддавался. Она запаниковала, стала снимать свое украшение, которому предназначалось стать инструментом примирения, через голову.
– Послушайте! – закричала она, – вот на мне платок!.. Видите? Считайте, что он у ваших ног! Считайте! У ваших копыт! Вы, два дурака! Вы знаете, что такое восток! Это дело тонкое! Когда женщина кидает между такими вот тупыми ослами платок, то вы должны, два осла, остановиться и разойтись! Разойдись!
Однако «ослы» «разошлись» и без нее, и уже вовсю махали кулаками, и даже из чьего-то носа брызнула первая кровь. Тогда Люксембург, решительно протиснулась к дерущимся и с громким выкриком «Полундра!» рухнула ниц между «копыт» бойцов, закрыв руками голову.
Двое мужчин, еще минуту назад готовых, наверно, на убийство, боясь ушибить лежащую между ними женщину, очнулись, отринулись друг от друга.
Кто-то кричал про милицию, его перекрикивали: ну не нужно уже, да?! Мир-мир!..
Кто-то смеялся, кто-то возмущался, кто-то еще угрожал, но драка прекратилась. Успокоились, разошлись, рассыпались группы поддержки. Уходили без позора контрактники, – и пожилые горцы, в свою очередь, выталкивали вон из вагона молодых непобежденных соплеменников. Занавес!
Усатый кавказец, все тот же самый танцор и сосед, поднял героиню спектакля на руки, как пушинку, два раза крутнулся с ней на месте, обратился ко всем, кто остался в ресторане:
– Друзья! Прощение за шум! Просим, да? Что мы можем для вас сделать? Хотите, споем! Заказывайте! У нас репертуар знаете, какой? Весь Советский Союз! От края до края!
– Заказываю! – закричал, опять высоким голосом, Эйнштейн. – Коллеги! Я понимаю, что здесь интернационал, а грузинов нет, а это было бы здорово, если бы мы спели что-то нейтральное. Чтобы без всякого предпочтения к тем, кто здесь есть, русские, разные дагестанцы, возможно, замаскированные евреи и хохлы и даже, я вижу, как мне кажется, казахи или корейцы!..
– Заказывай, земляк, мы грузинские песен пару знаем!
Туман и грусть сошли с гор, просочились через раскрытые окна, вторглись в тесный вагон…
После песни кричали: «Отлична семья! А мать – просто супер! Коня на скаку остановит!»
Одна восторженная компания увлекла Люксембург и Эйнштейна в угол вагона-ресторана, насильно усадила за свой столик. Скоро оттуда доносились отрывки тостов. И выкрики Люксембург о том, что ей пить нельзя, и чрезмерно употреблять в дороге – типично русская привычка, до добра не доводящая. Эйнштейн выкрикивал, что он их умоляет, что они себе думают, рассказывал анекдоты про Абрама и Сару, и сам смеялся громче всех. Это ваши дети? – спрашивали их, и Эйнштейн гордо отвечал: да, сын с невесткой. Похожи! – восторгались там. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете