ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО – ЗДЕСЬ.

«Немец этот стал говорить: жаль, что больше войск под Сталинград не пригнали, была бы большая польза от этого. Дескать, навели бы порядок в вашей стране, где нет порядка. А у нас ведь почти вся семья тогда погибла. Я и сказал: у нас, мол, есть свои «порядки». И за его обидные слова повезли мы его на реку. Теперь-то я думаю: ну чего на старого дурака обозлились, загубили зазря? А тогда в пять минут всё сделали, на «порядки» кинули его. К праотцам немецким, сохрани Господь его душу… А ведь немцы-то и взаправду грамотно воевали, по-научному».

«Что это за «порядки», про которые ты говоришь?» – спросил Гедройц.

Иван показал их: оказалось, это одна из главных снастей браконьеров, острейшие крючья, расставляемые в Волге на осетра.

Множество крючков заточены столь тонко, что при легчайшем прикосновении небольшой гарпун сразу же глубоко впивается в плоть, и рыба не может уйти.

Она начинает дёргаться, барахтаться, задевает новые крючья, не оставляя себе никакой возможности спасения.

Гедройц представил себе последние минуты историка из Германии, как его везут на лодке к месту, где расставлены жуткие «порядки», как, перекрестившись, браконьеры бросают его в Волгу, как мощный поток неумолимо несёт его к этим крюкам.

Вот он уже заметил их, пытается плыть против течения, в сторону, но всё бесполезно, его сил на это не хватает, река бросает его на «порядки», и десятки заточенных крючьев, размером с ладонь, впиваются в него.

Он истошно кричит, захлёбывается, пытается вытащить их из себя, но вырвав один крюк, неизбежно цепляет несколько других – и вскоре он весь пронзён, опутан стальной паутиной, и гибнет.

Воистину, страшная казнь!

Что ж, судьба немца, конечно, ужасна, но, кажется, самому Гедройцу у Ивана ничто не угрожает.

По крайней мере, ясно, что браконьеры на его стороне, а значит, в обиду не дадут.

«Что же мне теперь делать? – спросил он. – Думаешь, надо уезжать? Я боюсь, директор меня преследовать будет. Я же узнал его, и он это заметил».

«Зачем же уезжать? – сказал Иван. – Ты здесь надёжно запрятан. Оставайся пару деньков, пока я с твоим директором разбираться буду».

«Как это – разбираться?» – не понял Гедройц.

«Плохой человек он, твой директор. Я про него много всякого слышал. Его люди и Михайле моему мешают копать, гоняют с кургана. Против нас он, директор этот. Наказать его надо, чтобы вёл себя правильно», – ответил браконьер.

«Что же ты собираешься делать?»

«Тебе лучше этого не знать, чтобы спать спокойней», – Иван опорожнил стакан, и стал собираться в город.

Он строго наказал Гедройцу носу из вагончика не высовывать, обязательно дождаться его возвращения, и своему напарнику Мише тоже велел не спускать с писателя глаз.

Гедройц с Мишей остались допивать самогон вдвоём, а потом решили прилечь отдохнуть.

Они разложили матрацы на берегу реки, и Гедройц стал рассказывать Мише о впечатлениях последних дней: и о Николае из Питера, и о проститутке-самоубийце, и о несчастной семье школьного учителя, потерявшего в Москве сына, и, конечно, о лицемерном директоре музея.

Гедройц рассказывал, а перед глазами была взлетающая голубиная стая, спасшая ему жизнь, машина директора и облако пыли.

Вскоре силы Гедройца стали иссякать, он говорил всё тише и медленнее, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон.

Ему снилось, что он пробирается сквозь густые лесные заросли, ищет дорогу к дому.

Уже темнеет, становится сыро и прохладно, и он совсем заблудился – продирается сквозь колючие заграждения елей, раня лицо и руки.

Заметив случайный свет, что сквозит неподалёку в лесной заросли, он резко шагает вперёд, раздвигает ветви и наблюдает удивительную картину.

На небольшой поляне изумительным светом сияют дивные существа, восхитительный блеск их тонких одежд ослепляет его.

Кажется, они танцуют в хороводе, их руки простёрты вверх, прекрасные их лики полны блаженства, вокруг голов – прозрачные шары.

Вдруг они оборачиваются к нему, он не слышит их голосов, но понимает их обращение к нему:

«Иди к нам, воспой неописуемую славу Творца».

Он подходит к ним, встаёт в хоровод, чувствует их небесное прикосновение.

Существа поднимают головы к небу, то же делает и он – и ему кажется, что он видит Его глаза, Его лицо.

Оно такое родное и такое прекрасное!

Но этого не может быть! – никто не может видеть образа Его! – никто из людей…

Гедройц смотрит на себя, на что-то полупрозрачное, туманное вместо своего тела и ощущает необыкновенную лёгкость.

Такую лёгкость, что позволяет свободно взлететь над землёй, над темнеющим небом и выше…

Его невесомые крылья нежнее пуха, его руки – как дым.

Они отрываются от земли, сливаются в одно нежнейшее облако и летят в объятия к тому, кто над ними.

Там яркий белый свет, там ничего не видно.

* * *

«Я никогда прежде не был на Волге. Только здесь понимаешь, почему её называют главной рекой, кровью нашей земли», – сказал Гедройц, глядя на спокойную широкую Волгу, усеянную крошечными островками.

Старец посмотрел на него внимательно и устало:

«Разве ты ещё не понял, что её больше нет? Той древней святой земли, которую ты видел в своём сердце, давно не существует. Забудь про неё. Остались лишь неприкаянные люди, пусть они сохранят память о своей бывшей земле. Живи и не печалься об утрате. Спокойно прими ход вещей. Всему приходит конец, вот и нашей земле пришёл конец».

«Как это конец? Есть же люди, страна. Есть язык!»

«Не всё, что ты видишь, существует в действительности. Твой необострённый взгляд обманчив. Ты подобен ребёнку, который думает, что жизнь прекрасна, просто потому что само зрение его не способно увидеть зла. Так же и ты не хочешь увидеть нелёгкой для тебя правды», – тихо сказал старец.

«Я увидел много этой правды здесь, святой отец. Да, жизнь тяжёлая. Но было ли когда-нибудь легче нашему человеку? Вся наша история – одно страдание!»

«Послушай меня. Дело не в страдании. Через все страдания наша земля не теряла себя, ибо сохраняла свою сущность, которая воплощена в триединстве веры, совести и любви. Теперь ничего этого нет. Вспомни себя как следует, не лги себе. Ты же ни во что не веришь – так, чтобы жизнь за это отдать. Ты, может быть, пока ещё помнишь, что такое добро, и что – зло, но это не может удержать тебя от совершения зла. Никого и ничто ты не любишь чистой бескорыстной любовью, но, напротив, легко склоняешься к презрению. Во всей нашей земле царит презрение к человеку, и никто не свободен от него. Поэтому я говорю о гибели сердца нашей земли».

Гедройц опустил глаза, помолчал, потом сказал:

«Пусть так. Пусть не я. Но в нашей земле столько народу, не все же такие, как я. Ведь через них всё может сохраниться. Ведь есть церковь…»

«Церковь всегда хранила веру и истину, хранит и теперь, но только для тех, кто приходит к ней. А наш народ изгнал церковь из своего сердца и лишён благодати. Не обольщайся – число подлинно верующих ничтожно, да и те исполнены сомнения. Не помнят люди о прошлом, не понимают настоящего. Я со скорбью говорю: нет достоинства в нашей земле сейчас, а будущее – лишь призрак надежд. Нашему народу может не оказаться там места».

Старец замолчал на мгновение.

«Я и сам надеюсь только на чудо, – продолжил он. – Но сейчас я думаю, что чуда не будет. Чудо – это награда за покаяние и ответ на молитву. А мы разучились каяться. Греха же столько, что едва ли какая-нибудь жертва сможет искупить. Хотя – на всё воля Божья».

Иосиф поднял веки, поглядел на него и заговорил медленно и тихо:

«Ты хочешь, чтобы что-то изменилось? Ты никогда не изменишь мир, не изменив себя. Царство доброты и справедливости не наступит, пока ты не избавишься от своего суеверия, бессмысленности и ничтожности устремлений».

«Но что же я могу сделать? – забормотал Гедройц. – Я не знаю, как поступить, куда идти! Я не вижу цели!»

«А почему тебе нужно видеть цель, чтобы идти? Почему ты не можешь сдвинуться с места, просто чтобы сделать шаг из этого болота? Семя прорастает – так же и человек прорастает. Человека тянет небесный свет, подобно тому, как дерево тянется к небу. И только в узнавании Бога человек обретает человеческую высоту».

Старец помолчал, потом продолжил:

«Омой руки и лицо водой. Чувствуешь ли холод? Теперь всё вокруг охладело, омертвело. Волга мёртвая течёт, и нет нигде живой. Была битва, и миллионы неотпетых тел в этой земле прижались друг к другу, уплотнили курган, вознося его всё выше. Сок разложения питает с тех пор Волгу. Здесь мудрость. Живая вода воскрешает к жизни, но как она поможет больному, живому – или умирающему? Не вернёт она к жизни и то, от чего следа совсем не осталось. Затем и нужна вода мёртвая, чтобы собрать воедино разложенные мельчайшие части – в одно целое, чтобы после оживить. Так и больному сначала нужна мёртвая вода – чтобы умереть, а потом уже живая – чтобы возродиться. Но нет пока человека, способного вернуть землю к жизни». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Другие публикации Regio Dei (возможно, по теме) :

1. Андрей Новиков-Ланской. Кто против нас. Фрагменты. (К 70-летию Сталинградской битвы)
2. Колдуны и жертвы… Продолжение.