Ярилина плешь стояла посреди глухого и слепого леса. Охальник встретил меня в палевых сумерках – облысевший, но с бородкой! Пыль времен сыпалась со старого ученого фольклориста к светлячкам и гнилушкам. Желтые глаза хозяина моргали медленно неохотно. Ночная моль нимбом вилась вокруг него и поначалу, поначалу мне показалось, что моль поедает остатки его шевелюры. Но увы, все его волосы были доедены еще до меня. И глядел он с лукавым прищуром, будто ждал чего.
- Что же здравствуй, - говорю, - похабный сказочник.
- Что ты на меня ором лаешь? Не похабный, - молвил он, - а заветный я, истинный. Та сказка, что в Млечном Удолии лишь для девчонок беспортошных, а мои для жизни!
- Не держи обид, подарок я тебе принес – синюю птицу. По пути вот подстрелил.
С первого взгляда Охальник производил несколько отталкивающее впечатление. Даже в остатках мягкого летнего вечера казалось, что облит он помоями, а не лунным сиянием. Так часто бывает: за некрасивым лицом скрываются острый недюжинный ум и чуткая ранимая плоть. Дальнейшее знакомство с Охальником убедило меня, что в данном случае это правило не работает. Несколько разочаровали и его последователи, потасканные и опостылевшие друг другу. Последовательницы, завидев меня то охарашивались, то нагибались, то поджимали губы; свежий мужик пробуждал в них хоть какой-то интерес к жизни. И вот этим чуждым мне скотам и телкам я вынужден был рассказывать анекдоты и частушки, а в длительных перерывах слушать похабень, которую они рассказывали мне как свежему слушателю, заплевывая двор тыквенными и арбузными семечками. Невольное наблюдение за их частной жизнью убедило меня, что знаки внимания друг другу они оказывают не по влечению сердец или чресел, а лишь как повод для разговоров, неспешных обсуждений. Чисто «Дом-2» какой-то.
Единственным приятным исключением являлась Поповская дочка (ее прямо так и звали) – наивное пухлое существо, словно специально рожденное для острот, злых проказ и глумлений.
- Что ж, извини, коль задевал я в сече мечом братца твоего – Алешу, - сказал я ей при знакомстве.
- Нет у меня братца. И то счастье.
- ?
- И так уж батюшкой меня дразнят, со света сживают. Поют: стоит поп на льду подпер куем бороду. А я хоть батюшку и не помню совсем, но куя у него вроде и сроду не было.
- Какого еще куя?
- Молота видать…
- А ты с кем тут живешь или дружишь?
- Ой жила я с одним, так ужас какой-то. Я ему есть подаю, а он колотит меня и приговаривает: мой ж… ой, ну мой попу говорит. А я ведь всегда себя в чистоте содержала! Схожу – вымоюсь лишний раз, все одно бьет. Вот и ушла я от него, и он загоревал - вообще отсюда ушел. Одна, - сказал, - Поповская дочка на нормальную бабу здесь походит – и та дура. Потом уж мне объяснили, что он просил посуды с обратной стороны мыть. Привередливый такой, до сей поры надо мной измываются – дразнят.
- Куда ушел то мужик твой? На Горынь может?
- Есть за горами за долами, да в каких-то закромах чаша неиспиваемая. Волшебная брага в той чаше: кто раз испробует, так и будет пить, пока не забудется. А проснется с головой яснее прежней и вновь к чаше тянется. И ест не заест, и пьет не запьет. Может к ней он пошел, очень он брагу любил. А так не знаю.
Так за разнообразными беседами пролетела неделя. Насчет разрыв-травы Охальник пообещал поговорить, когда вольюсь я в их сказку заветную. Ох и пугало меня это, да не требовали с меня физического участия – им бы лишь свежих рассказок послушать да пословицей озорной меня ожечь. Однако если поговорки Кущея и других прежних моих знакомых дышали народным загробным юмором, то пословицы Охальника получались несколько вычурными: «На миру да холоду и голая девка раскраснеется». Уже одна из первых трапез здесь глубоко поразили меня. Сели за стол тетерку кушать; осмотрелся злой сказочник и говорит: «Кто в избе есть добрый-недобрый выходи с нами ужинать!» Тотчас и выскочил кто-то из-за печки, тетерку сожрал и выбег из избы! Кстати, печь, на которой я спал, была что надо: широкая да емкая. На такой печи Емеля Пугачев к царице ездил.
Хорошо хоть последователи Охальника не практиковали однополой любви, что несколько беспокоило меня при общем походе в баню. Поддавал там Охальник хреном. Не в смысле, что срамным удом ковш держал – хреновой настойки в воду для поддачи лил: дух захватывало, так что держись! У меня глаза ест, а дама здешняя пупком коричневым (с задней дыркою схожим) танец живота изображает – крепка бесстыдница!
Вокруг дома размещались курятники с курами и перепелами. Иногда старик собирал их яйца, а иногда позволял высидеть цыплят. Перепелов он порой выпускал побегать на воле. Если ему хотелось съесть птичку, нетрадиционный сказитель заходил в курятник и выдыхал что-то скопившееся в нем настолько, что куры падали в обморок, а он наощупь выбирал самую жирную. Говорили также, что он мог так развеселить кур, что подыхал весь курятник. Сам я этого не наблюдал. Кроме домашней птицы в саду жили соловей со скворцом. Соловей насвистывал все новые красивые песни, а скворец заучивал их и похоже исполнял, когда умолкал соловей. Первый день я не мог наслушаться их перемежающегося щебета. На второй день у меня почему-то начала болеть голова, а через неделю я шипел себе под нос «кыш» и замахивался на кроны деревьев камнем.
Когда я уже внутренне приготовился к расправе над сладкоголосыми певцами, свист стал раздаваться на безопасном расстоянии. Безопасном для птиц, разумеется. Спасали песни и частушки, исполняемые местными развратниками и мною самим. Как исчерпались во мне анекдоты, так Охальник приказал песни петь (если хватит во мне песен на три дня, скажет он о разрыв-траве слово).
Еще неделю вспоминал я этим охальникам и птицам блатные песни наших шансонье. Про Мурку, Сарку, Зойку и Соньку – золотую ручку. Они в ответ мне частушки задорные исполняли (не птицы, те обычно улетали от моего пения). Особенно поразила меня частушка, начинающаяся словами «шел я лесом камышом, встретил Машку голышом…» И покуда пели они короткий этот стих на мотивы разные, представлялся мне утренний туман от реки Серебряной и шелест черных палок – камышей и гнущиеся деревья и выступающая из них Марья-Искусница.
Лишь пополудни дня, пришедшего за завершением песенного моего исступления, улучил я Охальника в подходящем для беседы настроении. Он совал себе в рот перо куриное. Сунет, поковыряет, достанет, посмотрит на него философски, поплюет – опять сунет. Исполнил, - говорю, - песни все блатные и частушек понаслушался и сказок заветных. Так скажи уж мне заветный мудрец-сказочник, где течет ручей, что оброс не осокою, а разрыв-травою?
- Где текет тот ручей, нам неведомо. Все бают в новых местах. А вот скажи ты лучше, что ты волком на девиц красных и белых смотришь? Али отсекли тебе чего вороги лютые?
Я ответствовал чинному старцу, что девицы мне как насморк мамонту лежалому. К их раскрепощенности и стати я питаю лишь уважение. А превыше всего уважаю я, стало быть, самого их учителя. Если скажет он мне, где берет разрыв-траву.
- А разрыв-траву аист сюда приносит – гнездо вить. Да только сей весной не прилетал он гнездоваться. Лишь ребенка чьего-то в клюве принес. Пришлось каменьями отгонять. Тот аист осерчал, сронил ребенка в капусту и улетел прочь. Небольшой был мальчик, но уже ножками переступал!
- И где ж он?
- Ножками переступал. Вот и ушел куда-то.
- А аист?
- Может на болоте каком, лапки у лягушек рвет. Мне этой гадости даром не надо.
Разгневался я тут, конечно. Стукнул старика пару раз и начал его в печку совать. Там, думаю, побыстрей сознается. Голова пролазит, а плечи нейдут. Испустил он дух – старческий дух нехороший. И сколь же от него о себе новых слов я узнал. Воистину Охальник! Чую плохо дело; от клятых слов его у меня рога вот-вот проклюнутся, а седалище вроде вширь раздается. Схватил я варежку с кореньями целебными (их у него там много валялось), да забил ему в пасть поглубже. Он уж ругаться не может, лишь глазами зыркает. Вытащил я его на двор, и сунул под рукомойник макушку его плешивую. Вязать начал так, чтоб капли на темя попадали. Ох и зря я, видать, пытошным искусством увлекся. Пока ждал я раскаяния да совета где разрыв-траву сыскать, прибежали его слушатели с личинами жуткими. Кто с дубьем, кто с топором, а танцовщица банная – с косою. «Что ж это ты такой-сякой со старым человеком делаешь?» - спрашивают. И сказитель варежку выплюнул и так дохнул на меня, что еле я на ногах устоял, аж в глазах стемнело. И кричит мне Охальник злой тонким голосом:
- Мальчишка белогубый, ох и вдарим мы те во усысе!
Загостился уже, - думаю, - пора и честь знать! И убег я из сельца непотребного, а скворец торжественно свистал по-петушиному вслед.
Пойду, - мыслю, - к Князю, может подмогу мне даст. Доколе же терпеть такое непотребство неподалеку, когда дочь на выданье. Да, любая их сказка или частушка явно на дочек его непорочных намекает.
Да не сошла еще на землю тьма того дня, как устал я идти. Присел на березку падшую, Марью-искусницу вспоминаю, соседей по КПЗ, звезды кремлевские. Ничего, - мечтаю. – Еще суждено нам встретиться Марьюшка. И при мысли этой голову к небу воздел. Стоит надо мной дерево древоданское, листья лихоманские, не шелохнется. А там и гнездо здоровое, и аист сидит в нем. Вот ведь удача подвалила! Повезло так повезло! Хотел взобраться на дерево – не выходит; а и топора ни у кого не попросишь. Стал я потрясать дерево кряжистое, а аист вьется надо мной черным вороном и кричит и шипит и крылами хлопает. Я ударил его – птицу белую. Улетел аист. Я еще потряс дерево, а гнездо его все не падает. А как сел я собраться со вторым дыханием, так вернулся аист – мирная птица. А в клювике его, краше ветви оливковой, торчит пучок той разрыв-травы, за которую я столько страданий принял. Упорхнул аист в гнездо свое, я ж поклон ему послал и поцелуй воздушный. Пожелал здоровья и птенцам его и самке, или самцу там. Я ж какого пола тот аист не ведаю. И пошел я от него, не заря гнезда. Не орнитолог.
Отошел я от гнезда лишь на поприще, вижу, он течет – дивен зелен ручей. И все камушки на дне его цвета салатного, а окрест ручья все цветы душистые. А промеж цветов прорастает разрыв-трава, и ручей журчит так уж весело – хоть в пляс пускайся. И пошел я вверх по ручью; песни пою, разрыв-траву собираю – радуюсь. А у самого ключа, где широк ручей, красна девица поит козлика, а сама плачет, не глядит на меня. Не из слез ли ее тот ручей? Спел я грустной Аленушке песнь веселую из репертуара недавнего, а впустую. Сколь ей не улыбайся, а она все ушки узорчатые ручками девичьими затыкает. Хорошо хоть козленок приплясывает – колокольчиком на шее позвякивает. Похлопал я еще в ладоши козлику, погладил его и обратно вниз по ручью.
Сколь же я песен веселых выплеснул в тишину лесную, ручей бурливый заглушая! То не в сказке сказать, ни пером описать. И разрыв-травы набрал предостаточно; и кушак с нее сплету и венок Марьюшке! Так прошел по берегам обеим ручейка да к Аленушке и возвернулся. А она то все плачет – кручинится… Взял я пук разрыв-травы и в подарок им с козликом протянул. Она вскочила с места и в чащобу рванулась пятками сверкать. Даж лапотки оставила! Сарафан и козленка на бегу придерживает – не совсем еще значит в рассудке повредилась. Подхватил я обувку ее немудрящую и за ней – в салочки играть. Да вот резвая попалась Аленушка – не угонишься! До ночи я их преследовал то бегом, то шагом травы да кусты рассекая – потерял. А вместе с Аленушкой и место свое и дорогу хоть к Князю, хоть к Охальнику.
Рибху Гита. Сокровенное Учение Шивы
Великое индийское священное Писание в переводе Глеба Давыдова. Это эквиритмический перевод, т.е. перевод с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала, а потому он читается легко и действует мгновенно. В «Рибху Гите» содержится вся суть шиваизма. Бескомпромиссно, просто и прямо указывая на Истину, на Единство всего сущего, Рибху уничтожает заблуждения и «духовное эго». Это любимое Писание великого мудреца Раманы Махарши и один из важнейших адвайтических текстов.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Мы издаем "Места Силы / Шаманские экскурсы" Олега Давыдова в виде шеститомного издания, доступного в виде бумажных и электронных книг! Уже вышли в свет Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый тома. Они доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Пять Гимнов Аруначале: Стихийная Гита Раманы
В книжных магазинах интернета появилась новая книга, переведенная главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это книга поэм великого мудреца 20-го столетия Раманы Махарши. Рамана написал очень мало. Всего несколько стихотворений и поэм. Однако в них содержится мудрость всей Веданты в ее практическом аспекте. Об этом, а также об особенностях этого нового перевода стихотворного наследия Раманы Глеб Давыдов рассказал в предисловии к книге, которое мы публикуем в Блоге Перемен.
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете