рассказ

Photo by doogin/flickr.com

На утренней пробежке у пруда, накрытого рассветным туманом, как матовым стеклом, Обухов упал: сердце сжалось, будто котенок перед резвящейся собакой, и отчаянно прыгнуло. Андрей Петрович очнулся на траве, линялой от росы. Грудь жгло. Обухов попытался вскочить, и его затошнило.

Среди деревьев тенями скользили физкультурники. Напротив Андрей Петровича присела женщина. Обухов представил со стороны: костлявый старик в трусах и кедах добегался до инфаркта, подумал: «все…» – но не мог сосредоточиться на смерти.

Он не мог сосредоточиться на смерти ни в сквере, ни в машине скорой помощи.

Сосед бегун узнал его. Позвали жену…

Он не мог сосредоточиться и в коридоре приемного отделения на «каталке».

На него настороженно смотрели парень с загипсованным плечом, и то и дело вздыхавшая мать парня. Что-то значительное должно было открыться Андрею Петровичу. На аллее он потерял сознание. Его не было ТУТ мгновение. Следовательно, он был ТАМ! А там ничего нет! Ни барахтанья в черном мешке, как у Толстого, ни рук палача, от которых нельзя спастись, ни даже признания, что жизнь его была хороша…

– Как ты? – спросила жена.

Она была напугана. Рот ее исказила плаксивая гримаса.

– Соврать? – брюзгливым тоном постарался шутить Обухов.

Он снова вспомнил «Смерть Ивана Ильича», дочитанную в детстве с третьей попытки. Позже он видел, как умирали другие. И теперь догадался: там, в книге – частный случай. Главное: для всех это по-разному! И потому страшно.

– Поболеем, отец? – Парень с загипсованным плечом подмигнул Андрею Петровичу. Тот, храбрясь, покривил губы и сразу успокоился: «поболеем» – это еще не конец, это временно.

Из ординаторской вышла медсестра, сердитая спросонья.

Жена разговаривала по сотовому телефону тихой скороговоркой, словно пальцами барабанят в бубен. На ее шлепанец налипла кошачья шерсть: жена не успела переодеться.

Обухов вообразил переполох на работе, цветы ему в конторе и в районной управе.

«Цветы в гроб», – мрачно хмыкнул он.

– Сегодня мне шестьдесят, – сказал Обухов парню.

Мать «загипсованного» вздохнула.

Застегивая халат, подошел долговязый заведующий кардиологическим отделением. На его щеке багровел мятый узор от подушки. Врач приятельски похлопал Обухова по руке: «Ничего, Андрей Петрович, подлечим…» – и отдал распоряжение медсестре.

Между тем в конторе Обуховых готовились к торжеству. Служащие, человек пять.

– Может, получку дадут? – тихо сказал кто-то. – Последние бабки на них ухлопал…

Все посмотрели на подарок в складчину в пакете под столом.

– Жди! – ответный полушепот выругался. – У них праздник! Не до нас!

В конторе хозяева завели бесшумные порядки – громко не смеялись и говорили тихо.

Все маялись – было уже начало шестого, а еще «застолье», и, значит все затянется! – поглядывали на аляповатые часы на стене, и, как встревоженные птицы, озирались на звуки автомобилей за зашторенными окнами.

Пожилая Татьяна Николаевна с рыхлым лицом подливала в пластиковый стаканчик пиво из бутыли под столом и нудила о том, как «правильно» отмечали торжества в редакциях, где она некогда трудилась. Через стол Володя Хлопков, программист фирмы, близоруко щурясь, разгадывал кроссворд. Он развалился на стуле и нервно дрыгал ногой. На подбородке у него кустилась плюгавая бороденка. Он обзывал ее «кокстанье», над чем посмеивался лишь начитанный Обухов. Водитель Никифоров, приехавший на заработки из Вологды, тоже Вова, но ниже ростом, дремал в кресле у закутка с товаром для киоска. Хлопков называл Никифорова «Володя маленький» из рассказа Чехова, намекая на шашни между хозяйкой и водителем, о которых все знали: служащие посмеивались, а водитель не понимал. Спозаранку Никифоров развозил газеты, весь день копался в моторах «бэушных» автомобилей хозяев и в кабинете Андрея Петровича важно рассуждал, где купить дешевые запчасти.

Наталья Огаркина, мать одиночка, перебирала картотеку подписчиков на газеты.

– Володя, не дрыгай! А вы, Татьяна Николаевна… Надоели ваши россказни! – сорвалась она.

На шее Огаркиной проступили красные пятна. Володя перестал «дрыгать».

– Отпроситесь, Наташа. Вам же за город. И ребенку уроки делать! Хотите? – Татьяна Николаевна предложила пива.

– У кого отпрашиваться? Никого нет!

– Да так иди! – лениво пробасил Никифоров.

– А у меня билеты в театр, – Хлопков ехидно добавил «хе-хе-хе», и снова «задрыгал».

– Какое свинство! Хоть бы предупредили, когда приедут! – Огаркина нервно закурила.

– Во всем виноват Чубайс! – плоско сострил Хлопков.

– Во-во! Одна Москва жирует… – подхватил иногородний Никифоров.

Обычно дальше он жаловался на жизнь или полушепотом врал, что достоверно знает, как хозяева разбогатели – «хозяин» в девяносто первом отсиживался на даче и не был у «Белого дома», как всем рассказывает «хозяйка», а префект, давний знакомый Андрей Петровича, дал им на откуп агентство, даровые помещения под контору и…

Его не слушали – надоел!

– Эра болтунов и выскочек! – усмехался неизвестно чему Хлопков.

– Анатолий Иванович! Сотников! – перебила водителя Татьяна Николаевна. Седой мужчина лет пятидесяти в углу дивана с пестрым галстуком плетью и кривым узлом, растеряно повертел головой. – Позвоните им вы, узнайте…

– Да, да, – пробормотал тот. Он не следил за беседой и виновато улыбнулся.

«Армейский сапог!» – обиженно, из-за того что его не слушали, подумал Никифоров и сонно зажмурился.

Говорили, Сотникова по выслуге лет уволили из Генерального штаба. Недавно овдовел. Обуховым его порекомендовали из префектуры. И, как считали конторские, теперь отставнику подыскивали хорошую должность.

Когда хозяева ленились и оставались на даче, Сотников замещал их. На грубость Обуховой, тиранившей сотрудников, оставшись с ней наедине, говорил с мягкой укоризной: «Нельзя так! Люди не могут ответить вам тем же!» И та зло поджимала губы.

Обычно Ирина Владимировна металась по конторе, словно муха в банке, затихала и затем упорнее зудела: хваталась за одно, другое, покрикивала: «У нас крупное предприятие!» – называла сторожа, студента, которому негде было ночевать, «секьюрити». Когда муж «редактировал» две газеты префектуры, шипела на всех: «Тише, Андрей Петрович работает!» Никифоров называл это – «игруньки!» Хлопков язвил: «Бабе сорок, мужа нет…» Служащие прыскали. Меж собой обзывали хозяйку Линзой из-за толстых стекол очков и не уважали ее.

Днями Сотников увольнялся и нынче пришел за расчетом. Коллеги решили: нашел место «по чину»! И злорадствовали, что хозяйка осталась без «рабочей лошадки».

Тут дверь распахнулась и в комнату, хищно посверкивая стеклами очков, ворвалась Ирина Владимировна.

– У Андрея Петровича инфаркт! – Кто-то ахнул. Обухова обернулась к ахнувшему – Я в больницу. Кто хочет, со мной! – Хватилась, – К нему же не пускают… – провела ладонью по лицу, словно смахивала паутину, и пошла к себе.

Она мгновение постояла перед кабинетом мужа, в белой кожаной куртке и длинной юбке похожая на вопросительный знак. В вазе на столе красовался букет чайных роз в праздничном целлофановом коконе. Женщина всхлипнула и уткнулась в кулаки.

Татьяна Николаевна, состроив хитрую гримасу коллегам, отправилась утешать.

– Такие деньжищи на цветы убухали, – понизив голос, сказала Огаркина.

– Зато по домам! – Хлопков взглянул на часы. – Успею переодеться…

– Так развозить завтра газеты? Спросить, что ли? – Никифоров сладко потянулся, опустив руки в карманы брюк, поглядел в щель приоткрытой двери хозяйкиного кабинета и, почесывая плешь, побрел в закуток досыпать.

Сотников вошел к Обуховой.

Татьяна Николаевна, близоруко щурясь и расставив локти, капала лекарство в рюмку и беззвучно считала губами. Ирина Владимировна с распухшим носом, за столом, заваленным бумагами, протирала очки.

– А! Анатоль Иваныч. Вы за деньгами, – без выражения сказала она и полезла в сумочку.

Татьяна Николаевна сбилась и сердито покосилась на кошелек и на отставника.

– Это подождет, – сказал Сотников.

– Подождет… – машинально повторила Обухова. – А что же с газетами делать?

Дорогой из больницы, когда первая тревога улеглась, Обухова вспомнила о делах, с неудовольствием сообразила: они сами собой не сделаются, – фактически всем руководил муж! – и окриками дела не подгонишь.

– Кому-то надо редактировать! Может вы, Анатолий Иваныч? – спросила она.

Сотников пожал плечами.

– Попробую.

Хозяйка оживилась:

– Ага. Тогда, как начнут пускать, согласуйте с Андрей Петровичем.

Она застегнула сумочку с деньгами.

К Обухову в отделение интенсивной терапии заглянул чиновник управы и передал поклон от префекта.

Навестил взрослый сын от первой жены, плечистый и угрюмый парень. Он зашел с внуком Андрея Петровича. За пять минут сын дважды выходил курить. Внук поглядывал на апельсины, а когда разрешили взять, сопя, принялся счищать кожуру и забыл про деда.

Жена приходила по утрам – в двенадцать, и вечером – в шесть. Шуршала пакетами, суетилась. Обухов капризничал: ему было совестно одному в палате, когда в коридоре, пропахшем лекарствами и экскрементами, лежали люди…

Но смирился.

Навестила Татьяна Николаевна. По ее переглядам с женой Обухов понял: сейчас обе вернутся в контору и будут пьянствовать.

Когда сотрудница вышла, он попросил Иру никого к нему не водить.

Одному стало тошно. Тревога за жизнь улеглась. Газеты, финансируемые управой, торговый киоск у Киевского вокзала, самообман своей важности в управе…

Все не то! Сын? Отцовский долг «родить и накормить» вроде выполнил: Андрей Петрович кичливо полагал, что дети должны искать встречи с родителями, а не наоборот, и никогда первым не звонил сыну. Когда уходил от первой жены, та обронила мальчику: «Вырастешь, разберешься!» Обухов обиделся, что ребенок промолчал и теперь уже по давней привычке таил на сына обиду.

Ирину Андрей Петрович не любил. Он овдовел в пятьдесят. Испугался пустоты вокруг. Тут подвернулась перезревшая девица. Она вечно сюсюкала с матерью по телефону.

Ирину удивило его предложение о замужестве: рядовой сотрудник газеты, едва знакомы…

Правда, говорили: до августа девяносто первого он занимал высокий пост в центральной газете. У него были повадки обнищавшего аристократа. И угодника стареющих дам редакции. Среди них Ирина оказалась самой молодой.

Вскоре, через старые связи, Андрей Петрович открыл дело: знакомства – это капитал. Его страх одиночества Ирина приняла за привязанность и полюбила, как любят в последний раз. А когда поняла, что любит придуманное в нем, все равно любила. Ее мелочный деспотизм, интеллектуальные озарения кухарки, треп с подругами, боявшимися Андрея Петровича, как школьного завуча – все это Обухов встречал раньше, и сумел подстроиться. Поколение жены еще надеялось переменить «написанное на роду». Но и это для Обухова было в прошлом. Жизнь умещалась в абзац автобиографии: душой не за что зацепиться! Обухов думал: это все – больничная меланхолия! И копался в себе, пока понял: копаться не в чем!

Вечером к нему заглянул седой мужичек со взглядом дрессированной собаки: в первый миг Андрей Петрович не узнал отставника.

Как-то, думая о Сотникове, Обухов вспомнил срочную службу – с иронией! – сравнил себя и его. В пятьдесят Обухов снова начал, добился; женат на молодой женщине. А у этого ничего, кроме казарм. Впрочем, по отзывам Ирины, он наладил распространение, выгодно выбирал товар для киоска. Сотрудники считали его своим и трудились на совесть.

Теперь они уточнили материалы для номеров, и Сотников засобирался.

– Вам тоже некуда идти? – вдруг спросил Обухов и удивился своему «тоже».

Он полулежал в теплом свитере: в щели рамы сквозило.

– Пожалуй… – просто ответил гость. – Смеркается! – За окном беззвучно шевелились желтые листья. – Маша любила эту пору. Маша – это жена.

Обухов хватился, что гость разоткровенничается. Но Сотников молчал.

– В каком звании вы уволились?

– Полковник. – Сотников улыбнулся. – Вам, наверное, не с кем поговорить?

– Главное, не о чем. Пусто на сердце, словно оно ждет, чем все закончится…

– Сегодня наш секьюрити проспал, – заговорил Сотников, чтобы позабавить больного. – Никифоров – на склад. А парень с перепуга, в темноте его подушкой. У Никифорова что-то хрустнуло в шее, и он весь день обещал прибить, как он назвал, «этого сыкуранта».

Мужчины беззвучно рассмеялись.

Обухов повторял «сыкуранта», заходился и боязливо держался за сердце.

– С Пушкина любят у нас их словечки, – отсмеялся он.

– Вы в шахматы играете?

– С удовольствием.

– В следующий раз я принесу…

Ирина Владимировна в контору приходила поздно. К ее приходу Сотников снимал кассу, проверял накладные, принимал подписчиков. За день он успевал сделать то, что Обухова делала за неделю. В управе его уже знали в лицо, любили с ним работать и из первых рук узнавали о здоровье больного. Сотников предложил установить дополнительные киоски, чтобы распространять печатную продукцию о работе префектуры по всему округу, а для «фирмы» через те же киоски расширить «оборот товаров». В конторе каждый знал, что ему делать. Сотников не подгонял коллег, но у них все получалось споро. Часть сэкономленных денег он предложил «раскидать» на премии. Ждали только выздоровления Обухова, чтобы окончательно «решить вопросы», как говорила Ирина Владимировна.

Наталья шутила над Сотниковым: «настоящий полковник», а Хлопков: «батяня комбат». Никифоров подсаживался потолковать с ним о запчастях, а Татьяна Николаевна при нем деликатно прятала пиво и советовала ему, чтобы он не сильно откровенничал в префектуре – «перехватят идеи!»

Как-то, раздраженная праздными придирками, Наталья надерзила Обуховой:

– Какой секьюрити? Просто сторож! Тоже мне – олигархи местного квартала!

Сотников урезонил Наталью. Та ушла за свой стол работать.

Все привыкли к склокам женщин. Но тут был вызов снобизму хозяйки. Обухова заподозрила сговор людей. Против нее! И впервые заревновала к «авторитету» Сотникова.

Мужу она не сказала: пересказ мельчил конфликт, а «психовать» Андрею нельзя!

Мужчины играли не более партии за вечер. Думали долго. Играли без теории, но внимательно и цепко, и для обоих увлекательно.

Если Сотников задерживался, Обухов расставлял фигуры и смотрел за окно, где дотлевал осенний день.

Однажды их за игрой застала Обухова. Улыбка сползла с ее капризного рта. Она бросила пакеты в ноги Андрея Петровича, и стянула блестевшую с дождя куртку.

– Я думала, вы снимаете кассу в ларьке! – сказала она Сотникову и толкнула стул с доской: фигуры горохом застучали о пол. – У Андрея Петровича больное сердце, а вы…

Сотников поднялся. Обухов заложил руки за голову и, как уязвленный подросток, уставился в потолок. Чуб сполз ему на брови. Отставник вышел.

– Возомнил о себе! – зло сказала Обухова, когда дверь за Сотниковым закрылась.

– Что именно?

– Надо… надо знать свое место!

Муж побледнел. Ирина Владимировна хватилась.

– Тебе нельзя волноваться, а ты в шахматы…

– Не в карты же на баб!

Он грубил ей впервые.

Ирина Владимировна проглотила обиду, сославшись про себя на нездоровье мужа.

Ночью Обухов думал о том, сколько раз в жизни он огибал острые углы, заискивал перед теми, от кого зависел, поступал против совести. А потом мучился!

Сейчас он едва не умер! Как если бы слизняка склевал дрозд: мгновение – и ничего уже нет. И что? Где разгадка его жизни?

Он вспомнил, как в детстве зимами мать перед сном грела ему одеяло, распяв руки на печке. С мамой было спокойно, какой бы изувеченной не была душа…

Так, когда в нем зазудело: не успеваю, делаю не так и не то?

Назавтра мужчины опять играли в шахматы. Но творческое напряжение пропало: любой ход неоконченной партии мог стать последним, как накануне…

– Анатолий Иваныч, извини Иру! – Днями они перешли на «ты». – Она ревнует тебя к работе, ко мне…

Тот что-то промычал. Им стало неловко, и Обухов перевел на другое:

– Ты как в армии оказался?

– После института забрали офицером. Там и остался…

– Значит, не по своей воле? – оживился Обухов.

Он был небрит, и глаза его блестели огнем ночных размышлений.

– Почему же? По своей! – Сотников откинулся на стуле. – Сравнил там и на гражданке. Там больше понравилось.

– Приказывать понравилось?

– Не-ет! Почему обязательно приказывать? – Сотников засмеялся. Подумал. – Я лейтенантом ротного старшину застал. Фронтовика. Из крестьян. Замечательный мужик! У него в семье полдюжины братьев было. Так он говорил: брата в драке не бросишь. Прав брат или нет, бей его обидчика – потом разберешься! Так и служить надо! Везде! Если любишь свое дело. Так и служил. Во всяком случае, старался!

Обухов заерзал. Он знал про взрослую дочь Сотникова, где служил и как овдовел. Обухов рассказал про бывшую жену. Сына. Но все это были пунктиры обыденного, чего можно было не знать.

– А если бы не армия?

– Ты хочешь спросить, не жалею ли о том, что армию выбрал? – Сотников пожал плечами. – Помнишь притчу об иноке и настоятеле? Как бы ни поступил, говорит настоятель иноку, пострижешься в монахи или нет – все равно пожалеешь! – Он усмехнулся и добавил. – Нет, не жалею. Может, что-нибудь поправил. А так, коли взялся, так делай! На совесть!

– А я, Толь, даже день рождения внука не помню, – вдруг признался Обухов.

Они неловко помолчали.

– Извини, Анатолий Иваныч, что в душу лезу. У нас-то тебе нравится?

– Рутины много. И рановато Ирине Владимировне с людьми. Людей уважать надо!

– Да-а. После полка тебе тут тесновато! Ничего! Вот выйду – поработаем! Ты поможешь! А?

Он повеселел от мысли, что теперь все измениться!

Конторские огрызались. Обухова ревниво «считала» их «пренебрежения».

Взялась было редактировать газеты вместо Сотникова. («Новые игруньки!» – язвил Никифоров.) Оба корреспондента плюнули и «заболели». Остались пустые полосы по одной на газету. Из типографии грозили штрафом. Впопыхах Ирина Владимировна перепутала, и полосы вышли близнецами. Тираж пропал. Хозяйка два дня не появлялась в конторе. Она лишь навещала мужа и заискивала перед ним.

Сотников уладил скандал в префектуре.

Конторские при нем работали, будто ничего не произошло. Но над Линзой смеялись почти открыто. Уволить кого-либо она не смела.

Перед Татьяной Николаевной в кабинете оправдывалась: мол, вымоталась…

Через три недели Андрея Петровича выписали.

Дома радость и предчувствие перемен у Обухова померкли. Привычные вещи – пижама на спинке стула, как в первый день болезни, старый компьютер на рабочем столе, рыжий кот, довольно потянувшийся при виде хозяина – все как в музее собственной жизни…

Ничего не переменить!

И не к чему!

– Андрей Петрович доволен вашим отчетом! – похвалила Обухова Сотникова.

Она была любезна с ним всю неделю, что муж долечивался дома.

Ранний ноябрьский снег принарядил грязные дворы и серые крыши.

Обуховы приехали поздно. Затем долго совещались: Сотникову должны были зарплату за два месяца работы.

Конторские слышали зудящее, на одной ноте, бормотание Линзы, и «бу-бу-бу» «самого».

– О вашей премии спорят, Анатолий Иваныч! – сострил Хлопков.

Татьяна Николаевна сердито уставилась в монитор.

Сотникова пригласили в кабинет Ирины Владимировны.

Хозяйка курила с оскорбленным видом. Нос ее распух от слез, пальцы дрожали.

Обухов устало тер виски. Седые волосы топорщились на его ушах. Он забыл предложить Сотникову стул.

– Я не знал всех обстоятельств… – Он, покосился на жену и рассердился на свое малодушие. – Сколько мы вам должны?

– То есть?

– Вы собирались увольняться…

– Да, но вы, кажется, просили меня помочь…

– Обстоятельства изменились…

Андрей Петрович поерзал на стуле. Он старался не смотреть в глаза отставника.

– За два месяца, – сухо сказал Сотников.

Андрей Петрович тяжело вздохнул.

– Сами понимаете, фирме ваш промах с номерами обошелся…

– Я вас …не совсем понял.

– Тебе нельзя волноваться! – Ирина поджала капризный рот – она походила на хорька – и протянула калькулятор мужу. Тот кивнул. Сотников припомнил рассказ Чехова, где рассчитывали гувернантку, и хмыкнул.

– Разве за ту услугу, что вы нам оказали…

– Не стоит благодарности!

Обухов покраснел, хотел извиниться. Но жена взвизгнула скандальным голосом:

– Прекратите же издеваться! Андрей Петровичу нельзя волноваться! Вот ваши деньги! И …и захватите всех ваших, этих!

Обухов побледнел. Ирина Владимировна бросилась к нему.

Когда Сотников вышел, она добавила:

– Ты же сам видишь! С ними невозможно работать!

– Жлобы! – проговорил Хлопков: конторские слышали весь разговор в приоткрытые двери.

Из кабинета выглянула Обухова и с ядовитой улыбочкой спросила:

– Что тут у нас?

– Ничего, – буркнул Хлопков и отошел от Сотникова.

Воробьи и голуби терзали булку на наледи у подъезда.

Оправляя меховой воротник пальто, на улицу вышла Огаркина и присела на скамейку рядом с Сотниковым. Анатолий Иванович прикурил дрожавшую в ее пальцах сигарету. Он запихнул галстук в карман.

– Так и не научился завязывать галстук. Маша завязывала.

– Куда ты теперь?

– Зовут тут, – уклончиво ответил Сотников.

– Устроишься, возьми к себе, – Огаркина отпулила окурок указательным пальцем и встала.

Обухов долго ходил у себя, прислушивался к сердцу и повторял «обойдется». Потом прикинул, сколько они сэкономили, и остался доволен своей оборотистостью.

А Ирина Владимировна гримасой и круговым жестом показала Татьяне Николаевне закрыть дверь на ключ и достала из-под стола початую бутылку водки. Товарка подыграла: подкралась на цыпочках. Женщины выпили, не чокаясь, чтобы не слышно.

Через три года руководство префектуры поменялось. Обуховой предписали передать дела и казенное оборудование ее приемнику.

Ирина Владимировна явилась в префектуру к новому директору.

Седой мужчина с моложавым лицом, в галстуке с кривым узлом у казенного стола, с ноутбуком, «на ходу» расписался и подал Обуховой документы. Когда секретарь обратилась к нему по имени отчеству и в дверях его назвал очередной проситель, Ирина Владимировна узнала Сотникова.

– Вы? Что вы здесь делаете? – спросила она по старой привычке, свысока.

– Работаю, – пожал тот плечами и улыбнулся. – Как поживает Андрей Петрович?

– Андрей Петрович умер год назад! Второй инфаркт!

В повадках Ирины появилось суета, как у людей сильно пьющих.

– Извините! Не знал! Я могу помочь?

Обухова вздохнула.

– Теперь уже не чем!

Возле двери она обернулась.

– Вы простите за тот случай. Я была несправедлива к людям!

Она повторила фразу, которую говорила в последнее время не раз, звучавшую на ее вкус, пронзительно. Посмотрела с заученной грустью.

Сотникова смутило ее ложное раскаяние. Он пробормотал: «Ничего! Бывает!»

– Андрей вспоминал вас! Шахматы и вообще. Значит, вы тут! Префект говорил, что ему нужны профессионалы…

В коридоре Обухова недобро ухмыльнулась: вот кто науськал на нее новое руководство! «Тоже мне – новые люди!»

Женщина вспомнила, как умирал муж. Он сказал медсестре: «Действительно! Какая тяжесть!» Ирине передали его слова. Тогда она обиделась, что последние мысли Андрея были не о ней.

Ком подкатил к горлу. Она промокнула носовым платком глаза и поправила очки.

Предстояло обойти другие кабинеты.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>