Глава 8. Куда душа моя стремится... | ПОБЕГ. Суламифь Мендельсон


Архив: 'Глава 8. Куда душа моя стремится…'

***

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Да, читатель, я здесь уже побывал, и тогда был буквально другим человеком. Пришла пора поведать, как в один прекрасный вечер два года назад я вышел из пансионата «Крымское приморье» на западной оконечности Кара-Дага, а спустился на восточную — в Планерское — совсем другим человеком.

Если вы помните мой портрет, который, следуя Тициану, я нарисовал выше, вы сможете сличить его с тем, который был дан уголовным розыском в следующей афишке, расклеенной на всех стендах отделений милиции Крыма:

ПОМОГИТЕ НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА
22 мая 1978 года после 23 часов из пансионата «Крымское приморье» на южном берегу Крыма ушел и не вернулся гражданин Имярек, рожденный в гор. Богородцке Горьковской области 29 октября 1950 года, по национальности русский. Имеет прямой нос, широко открытые глаза, губы средних размеров, черные волосы, окладистую бороду, рост 180 см, среднее телосложение, размер обуви 42. Особые приметы — родинка в паху и пупок в виде розы. Одет был в синий тренировочный костюм и спортивные тапочки. При себе имел спортивную сумку из ткани болонья черного цвета.
Всех, что либо знающих о пропавшем гражданине Имярек, просьба сообщить в ближайшее отделение милиции.
УГРОЗЫСК

…Спустившись с гор, имея в руках лишь дорожную сумку со всем необходимым одинокому отдыхающему, я снял комнату в поселке, чтобы немного привыкнуть к своему новому положению: новому имени, новому выражению лица, новой походке, новой манере держаться, выражаться и прочее. Это ведь была вовсе не такая же метаморфоза, как вы недавно здесь видели, — это был тщательно спланированный переход через горный кряж с Биостанции в Коктебель. Я не принял нового тела, но принял новые манеры, новое имя, новые документы; я сменил профессию, место жительства, привычки, даже хронические болезни, которыми болел, — если раньше у меня был бронхит, постоянно поддерживавший меня в некотором возбуждении, то теперь этот мой тонус питался легким гастритом, первые симптомы которого я почувствовал уже в Планерском.

Планерское, Кара-Даг

В горах меня ждали новые вещи, новые документы, бритва, которой я придал своей нарочито запущенной бороде и волосам определенную, заранее задуманную форму. Еще меня ждал Марлинский, помогавший мне в моем преображении. Под утро, когда все уже было готово — мои старые вещи и волосы похоронены среди камней, — мы разошлись в разные стороны. Я направлялся в Ташкент, где должен был пройти период акклиматизации (именно в этом городе я был прописан по своему новому паспорту), а Марли — назад, в Москву.

И вот примерно к началу событий, которые у меня здесь описаны, совершив сложный многоступенчатый обмен своей прекрасной ташкентской квартиры на Москву, истратив на этом кучу денег, нервов и остроумия, я оказался на той самой лавке Тверского бульвара, с которой все здесь и началось.

Теперь, глядя сверху на любовь прибрежной парочки, я думал: стоило ли и начинать, чтоб оказаться на том же самом месте и увидеть ту же самую картину? Но никогда ничего не бывает напрасно, и даже полное повторение для нас никогда не бывает полным. Разве, перечитывая книгу, мы не находим в ней чего-то нового — иначе ведь не стоило бы и перечитывать. Почему мы вновь читаем книги? — потому что, со временем, становимся другими людьми, и книга, алчущая нового читателя (только это алкание и делает понятным, почему книги вообще читаются), — книга, алчущая читателя, соблазняет еще раз войти в нее, чтобы взглянуть на все, что в ней есть, другими глазами.

***

Вдруг что-то произошло там внизу, на узкой арене страстей, — молодой человек вскочил, размахивая руками, раздался собачий лай, визг девицы, и — не успел я глазом моргнуть — мускулистый пес разинул пасть и, бросившись на несчастного соискателя страсти, сомкнул свои страшные челюсти на его обнаженных в борьбе гениталиях.

Безумный, леденящий душу крик потряс окрестности, поставив у всех отдыхающих волосы дыбом. Девушка с земли протягивает заломленные руки к своему погибающему другу, а он, упершись кулаками в морщинистую башку взбесившегося мастифа, пытается вырваться — вот вырвался, побежал, причитая, держась за болящее место, где уже — ничего… Девушка со слезами — за ним, а за ней — с окровавленной мордой, собака.

Пожавши плечами, я пошел разыскивать Софью.

Продолжение

***

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Один мой герой, прочитав третью главу Второй части этой истории, сказал другому: «кто не имеет зонта, тот попусту теряет время». Этот другой мой герой выписал высказывание первого рядом с моим замечанием, брошенным где-то в самом начале: «Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами», — выписал и повесил к себе на стенку, совершив тем самым некий символический акт. Что же он хотел этим сказать? Он ревнив — тот, другой мой герой, — он хотел сказать, что я грешен и зря времени не теряю. То есть, в то время как он (герой) совершал символический акт, я совершил половой.

Но давайте разберемся: греческое слово sumbolon буквально означает «совпадение»; однако, ведь и половой акт — есть совместное падение на пол. Или — совпадение желаний падающих (на пол) в половом акте, когда две половины единого в этот момент существа алчут совпасть в некой точке, — то есть, реально соединиться. Такое время, когда из двух ранее независимых существ хочет возникнуть одно, — просто грешно терять попусту. Ведь любовь — это тяга двух существ образовать новое, и это новое существо совсем не обязательно ребенок — скорее уж, сама же эта любовь. Любовь — существо (крылатый Амур), само себя рождающее, само себя питающее и само себе дающее жизнь, — существо со своими желаниями и вкусами. Любовь можно видеть реально глазами, — глядя на влюбленных, с которыми она ходит сам-третей. Она может привязаться к какому-нибудь предмету, к какому-то цветку, колечку, платочку, или, как в моем случае, зонтику.

Можно также увидеть ее, глядя на совокупляющихся влюбленных, хотя такое подглядывание почему-то считается зазорным и неприличным. Однако, в самом по себе совокуплении вовсе нет ничего такого, — напротив, оно прекрасно, — как воплощение любви. Когда мы наивным взглядом смотрим на сопрягшихся любовников, мы видим существо, имеющее очень мало общего с человеком. Во всякой другой ситуации наше виденье любви умозрительно — как-то символично (сквозь этот зонтик и этот платочек), — теперь же, лицом к лицу, узнаем мы живого андрогина в его подлинном виде: бесплотная идея любви обретает здесь видимую форму; тот же, кто видит в этом что-то безобразное, видит свою собственную беду и ущербность, ибо существо, которое мы видим и называем любовью, дичится такого нечистого взгляда и просто-напросто морочит голову тому, кто не знает любви. Тому, кто не знает, что она — живое существо, способное быть искренним или хитрить, хотеть чего-то, кого-то бояться, что-то ненавидеть, любить. Они неправильно понимают любовь, и потому видят в ее осуществлении что-то зазорное и неприличное, они не имеют любви, совершая вместо нее какие-то символические акты. Попусту тратят время. Но к чему я это говорю? А вот сейчас увидите…

Там, где кончается пологий подъем и начинаются скалы, люди почему-то видят профиль Волошина

***

Мы договорились встретиться с Софьей в Тихой бухте. Она ушла туда с утра, я же, занятый делами, должен был подойти к ней попозже. И вот я шел по дороге над морем, поглядывая в бинокль на скалы, на море, на купающихся внизу, на поселок, на дерево над могилой Волошина, на Кара-Даг, — шел, размышляя о том, какое это, все-таки, забавное место. Несомненно, Волошин чувствовал себя самым настоящим Кара-Дагом и даже стилизовал себя под профиль Кара-Дага, видимый от его дома. Он чувствовал себя Кара-Дагом, а Кара-Даг — проекцией своей души, изваянной в древности по предвечному образцу, чтобы где-то на стыке веков эти изображения чудесно совпали. Они совпали не полностью, и поэту пришлось поработать: с одной стороны, над собой — чтобы приблизить телесный свой и духовный профиль к профилю Кара-Дага; а с другой — над нашим представлением о Кара-Даге. Ведь своими акварелями и стихами он создал миф, который: вытеснил почти все другие образы этих мест. И смерть завершила процесс взаимоподгонки, притирания, воссоединения. Со смертью Волошина его образ, действительно, воссоединился с образом Кара-Дага, возникла совершенная энергетическая система сложных связей, протянутых между его домом, бухтой, вулканом, могилой, — система, впадая в которую, человек движется как паучок по стенке camera obscura. «Заколдованное место», — сказали бы дикари.

Проходя Мертвую бухту (последнюю перед Тихой — разделяет их мыс Хамелеон), — я присел покурить и сверху увидел странную картину. Навёл бинокль: на пустынном пляже двое занимаются любовью, а огромная безобразная собака (кажется, мастифф) обнюхивает их, виляя обрубком хвоста.

Кавалер разгорячен донельзя — даже отсюда, сверху, в его манипуляциях читается безмерная мука страстей, напряженное усилие справиться с неблагоприятными обстоятельствами; но дама, хоть и вовсю ластится к нему, ласкаясь загорелым телом, прекрасно отдает себе отчет в том, что находится отнюдь не на необитаемом острове, и оглядка ее находит выражение в накрепко сжатых коленях, которые обезумевший любовник все никак не может разъять. Вот он уже и приспустил плавки, так что на фоне прекрасного моря стал отчетливо виден красный, как пламя, в такт ударам его исходящего сердца, колеблемый фал; вот уже он, воровато ссутулясь, запустил свою руку в трусики жмущейся, вьющейся и истомленной любовью партнерши — сумел пропустить свою ногу меж ее обессилевших бедр; но, милый читатель, — лежит он слишком высоко, и дама, насколько я пониманию в литературе, больше ему ничего уже не позволит. Не тот коленкор!

И, между прочим, точно такую картину я наблюдал здесь, в этих местах, в позапрошлом году, но тогда ведь я был совершенно другим человеком и целомудренно отвернулся от увиденного.

Продолжение

***

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Впрочем, подумав о паучьих слезах, я спрашиваю у Софьи:

— Интересно, что такое, по-твоему, эмоция?

— Но ведь это понятно — любовь, ненависть, страх…

— Ну, а что такое есть страх?

— Страх? Это когда боятся, — отвечает она.

— А чего боятся — чего-то определенного или неопределенного?

Ну, Сократ! — настоящий Сократ, — думаю я про себя, и мне вчуже становится стыдно.

— Чего-то определенного, — вероятно, ответит мне Софья.

О, я понимаю: Платон построил бы свой диалог иначе, но позвольте и мне, раз уж так получается, — позвольте! — вот я спрашиваю у расстроенной Софьи: «Чего же?» А она мне: «Какой-нибудь опасности». Тогда я: «А какой, например?» Она же в ответ: «Ну, я очень боюсь мышей…» А я на это: «Да разве они страшные?» А она: «В общем нет, но все равно страшно». А я: «Так чего же?» Она: «Мышей». А я опять: «Но они же не страшные». А она, несмотря на это: «Все равно боюсь». И тогда я: «Так, значит, ты боишься чего-то неопределенного». И она: «Значит, неопределенного» А я: «Так что же ты раньше-то говорила, что боишься чего-то определенного». На что она, не смущаясь: «Ну, значит, боюсь чего-то неопределенного». И тут опять я: «Да нешто можно боятся неизвестно чего?» На что она: «Да я и сама думаю, что нельзя, но ведь получилось, что, когда я боюсь мышей, я боюсь неизвестно чего». А я: «Боюсь, что так». А она: «Ну, и что из этого?» Я: «Выходит дело, что, когда человек чего-нибудь боится (и любит, и ненавидит), он боится неизвестно чего. Следовательно, дело не в реальной опасности, а в нас самих, и, значит, когда человек претерпевает какую-нибудь эмоцию, она исходит от самого этого человека, а то, что ее вызывает, только лишь повод, и часто повод незначительный, не имеющий к эмоции никакого отношения, как мышь в случае твоего страха. Мы реагируем на повод эмоцией». Она: «Так выходит, что ты сказал неправильно, когда сказал, что тебе нужна сеть и сцена, чтобы получать эмоции?» А я: «Как же это неправильно, когда мне как раз нужен повод, чтобы родить эмоцию?». А она: «А другим, что ж, не нужен?» И тогда я, взбеленяясь, восклицаю: «Я о других ничего не говорю: я говорю о себе, а другие — как хотят! Но я думаю, другие (кто не может строить сети) живут беспорядочно и довольствуются теми эмоциями, которые попадаются под руку: боятся без всякого толку, любят без всякого толку, смеются без толку. Я говорю о себе. Другие, может, имеют великую луженую душу и жрут что попало. Это не для меня…»

***

… — Паучьи слезы? — сказал я. — Это ты хорошо заметила. Да, мне нужны люди, чтоб плакать или смеяться. И особенно женщины — без них я не могу ни плакать, ни смеяться, а лишь понимать.

Софья помолчала, потом вздохнула и сказала:

— Ты ни одной женщине не можешь дать счастья. И вообще — никому.

— Ты права, — сказал я, — но вообще-то меня женщины любят.

— Я всегда знала, что ты донжуан.

— И как раз Дон Жуан есть классический случай паука. Он паук по преимуществу — сухой, рассудочный человек, которому женщины нужны как повод для…

— Увлажнения его сухости.

— Именно — чтобы плакать и смеяться. Ни для чего другого. Он, может, их и не имел вовсе — по крайней мере, прославился из-за своих неудач. Донна Анна, как известно, чиста, да и другие, похоже, тоже…

— Зато я не чиста.

— Но ты и не Анна.

— Скорей Эльвира?

— Что-то в этом роде, — ответил я суховато.

— И много их в твоем списке?

— Настоящая лишь одна.

— Кто же?

………………… далее в том же духе.

Продолжение

***

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

И все было бы прекрасно, однако немного смущал холодок, уже намечавшийся в отношениях с Софьей. Вот, например, мы рассматриваем паука, спускающегося к нам по своей паутинке. Я говорю просто в шутку:

— Я тоже паук по своим замашкам.

— Ну и что же? — Паук — это хорошо. Паук — к известию. Лишь бы вести были хорошие.

— Но паук хищник, он делает паутину и ловит в нее мух.

— Паук — ткач. Надо быть очень искусным, чтобы сделать хорошую паутину, — возразила мне Софья, и я подумал, что это действительно искусство — сделать хорошую сеть… и я плету ее с трудом, и этот труд — моя жизнь. А если кто попадет в эту сеть, ведь не так уже он и страдает. Напротив, счастлив бывает и, возможно, становится лучше. Так я думал, а Софья пока что рассказывала про то, как Афина превратила в паука искусную ткачиху Арахну. — Есть такая картина Веласкеса, знаешь?

— Знаю, но паук все равно хищник — он ловит и убивает.

— Все-таки лучше уж быть пауком, чем комаром. Комары сосут кровь…

— А у паука очень узкое горло, и он не может проглотить добычу. Он ее переваривает, знаешь как?

Она посмотрела вопросительно, и я продолжал:

— Обливает пищеварительным соком и потом всасывает. Вот в этом мое сходство с пауком. Понимаешь?

— Нет.

— Я ведь не все… или даже, ничего не могу переварить в себе. Вот это, наверно, и называется малодушием. Во мне ничего не держится, поэтому мне нужна сеть — сцена, на которой происходит представление. Мне нужна сцена — на нее я вывожу разных актеров, и мы вместе играем спектакль…

— Все один и тот же? — ты их пожираешь, — вставила Софья, заметно раздражаясь.

— Видишь ли, радость моя, на сцене спектакль всегда один и тот же… Как бы тебе объяснить?

— Чтоб доступно было?

— Да ладно тебе!.. Ведь коллизия любой драмы сводится к тому, что роковым образом кто-то кого-то пожирает. Ты не согласна? Но это ведь так. Это должно быть так, хотя бы уже потому, что в основе всякого театра лежит жертвоприношение — страсти Диониса, то есть пожирание… Слово «спектакль» влечет слово «пожирание» — ты не оригинальна.

— Ну, хорошо, что же дальше?

— Дальше? Я опутываю их сетью, спрыскиваю соком, съедаю…

— Да нет, — перебила она, — зачем тебе это?

— Я же говорю, что не могу переварить все сразу. Сам по себе я не эмоционален, и мне надо будить в себе эти эмоции. Вот для чего мне и сцена: я смотрю на нее или играю на ней и получаю недостающие эмоции…

— Это ты-то не эмоционален?

— Да, я, а если есть у меня какие эмоции, так это за счет…

— Жертв! Паучьи слезы.

А вот за это я тебя доведу до слез, подумал я.

Кара-Даг, скала Сюрю-Кая

***

Паук не жалеет муху, он не знает жалости, он не пытается влезть в мушиную шкуру; но муха нужна ему, и он использует ее. А если появляется «маленький комарик», паук — этот рыцарь без страха и упрека! — вступает с ним в непримиримую борьбу и, как правило, побеждает. Маленький комарик, муха и паук — вечная тема: кто победит? — добро или зло, свет или мрак? Один на один — ничья («А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться»), — ничья, ибо брак это полумрак — узаконенное эксплуатирование мухи. Если паук попадет в общество комариков, он сплетет себе ловчую сеть, притаится и станет преспокойно вылавливать этих мух и комариков — нельзя же, в самом деле, всерьез думать, что паук может превратиться в комара (нет такого закона), — нет, он будет рыбачить, покуда комары его не заедят. Ну, а комарику у пауков и вообще не жизнь. Однако я отсылаю читателей, интересующихся этим вопросом, к Платону (например, к «Горгию»), а мы здесь пока остановимся.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

За мыс печальный Меганон уходил четырехчасовой катер, имея в чреве своем четырех заспанных пассажиров — молодых людей, направляющихся в Судак, а оттуда пешком в Новый Свет. Стоп, читатель, — здесь много ошибок: во-первых, не в чреве, а на борту; во-вторых, конечно, не Меганон, а Меганом; в-третьих, молодых людей было пятеро и уехали они чуть позже на автобусе; да и опять же, первый катер отходит не в четыре, а в четыре с чем-то…

Ну, так значит, в четыре с чем-то утра по московскому времени среди дремотно-недвижного моря сидел я на стульчике водного велосипеда-катамарана, восхищенный созерцанием открывшейся вдруг панорамы Коктебельской бухты: слева, напрягая выступающую из тьмы мускулистую спину, виднелся потухший вулкан Кара-Даг; справа тоже что-то такое горбатилось, а посредине, в разжиженном мраке, парила луна, похожая на шлюпку потерпевших крушение мореходцев.

Я заработал ногами, направляя свое суденышко к берегу, и увидел, приблизившись, одинокого удильщика на причале и стоящее на пляже супружеское ложе Сидоровых.

Тут мне придется использовать несколько искусственный прием для передачи того, что произошло дальше. Представьте себе, что ложе на берегу вдруг стало расти, — стремительно расти вместе со своими обитателями. Это не так сразу укладывается в голове, но вот представьте себе… представьте себе, что ложе на берегу вдруг стало стремительно уменьшаться, — стремительно уменьшаться вместе со своими обитателями. И это — расти и уменьшаться — одновременно. Я увидел эти изменения так, как если бы, когда двоится в глазах, один предмет стал бы уменьшаться, а другой — увеличиваться.

Постепенно одно ложе стало со спичечный коробок, а другое — с пятиэтажный дом. Еще больше, еще меньше. Причем, по мере ростоуменьшения, скорость этого ростоуменьшения увеличивалась, и вот — то, что я видел, достигло таких размеров, что я уже не видел никакого ложа — ни большого, ни малого. Тогда я увидел обыкновенное ложе на берегу моря, и Сидорова пялила на меня свои широко открытые глаза. Но снова ростоуменьшение! Теперь все произошло значительно быстрее. Еще одно, еще, и еще, и еще!!! Сидоровы со своим ложем пульсировали в моих глазах все быстрее, быстрее, быстрее; и вот уже остались одни только вспышки; вот ничего не осталось… Только море, горы и рыбак на берегу.

Взошло солнце, пожрав последние клочья тумана. Я подплыл к рыбаку — у него было зеленое лицо, золотистые волосы и какая-то антенна вместо удочки.

— Эй! — крикнул я, и удильщик исчез.

Коктебель тогда назывался Планерское

***

Читатель, увы — я не мог позволить своей любви сделаться тем, чем она хотела бы быть, — не мог и отчаянно мучился этим. Но чем же она хотела бы быть? — невозможным: младенцем, убаюканным заботливыми руками; забытым городком на берегу теплого моря; пустыми пыльными улочками; сонными палисадами; огородом и связками овощей в чулане; рынком, наполненным всяческой снедью; трепещущими рыбами в корзинах; домашним вином; тихими семейными радостями, полудремотной идиллией — счастьем.

Конечно, Софья никогда мне ничего подобного не говорила — она, может быть, об этом никогда и не думала (да и что, спрашивается, она могла знать о любви?). Но разве для того, чтобы понять свою любовь, обязательно нужно с кем-то о ней говорить? — вовсе нет — нужно просто следить за ее наклонностями.

Мы забирались далеко в горы, любовались закатами, пили вино, загорали, купались, много болтали — короче, вели заурядную жизнь влюбленной пары, проводящей медовый месяц у моря. С удивлением обнаружил я, что возможна и для меня подобная жизнь, и жизнь эта начинала мне нравиться. Но, повторяю, столь пасторальная перспектива влекла меня, все-таки, очень уж мало: во-первых, мне казалось, что Софья никак не подходит для роли пастушки, а, во-вторых, я помаленьку начал уже нащупывать выход из своего божественного состояния.

Я все еще любил Софью — не думаете же вы, что я так непостоянен? — но, с другой стороны, сам-то я чего хотел от этой любви? поначалу, наверно, ничего — кто же об этом думает поначалу? Ну, а потом — когда стало понятно, что любовь укрывает от чуждых воздействий, — я спасался в ней от небесного странника, что, конечно же, было ошибкой: любовь сразу превратилась в нечто совсем другое. Понятно: запряженная любовь — уже не любовь.

Но кое-чего я достиг: многое осознал, выйдя из-под влияния цивилизации. И хотя эти осознания даже сейчас трудно представить в логически расчлененном виде, все же я мог уже действовать сознательно, а не наобум, как раньше, когда с каждым шагом все больше запутывался в сетях своего странного поклонника.

Если угодно так думать, можно представить себе, что я убежал сюда, под это южное небо любви, от моего небесного почитателя; хотя уже ясно: бежать от него — все равно что бежать от себя… В общем, после инцидента с Сидоровыми я старался не думать о страннике, боясь приманить его мыслью.

Продолжение