А что могло произойти в такой тупой, бездарный день: седьмое, суббота, последний день апреля…

Солнце уже по-летнему. Но холодный, знобкий ветер с запада: весна, истерика. Ну, были у него две-три идейки… одна даже очень ничего. Но просуетился, ходил, слонялся бестолково от окна к окну, квартира двухсторонняя. Пялился тупым глазом то на зелёный туман за Люблинскими прудами – деревья, точно нескладные малолетки томились под весенним солнцем, одёргивали стыдливо короткие зелёные юбчонки; то таращился на три гуся труб ТЭЦ за сборочными цехами Москвича – день и истаял.

Да он и не жалел. А что жалеть? Дней этих вот так – прошло без счёта. Один за другим. Точно клоун, зло лыбясь, тащил их у него из-за пазухи, как фокусник вереницу цветных платков: дёрг, дёрг…

А тут мелькнуло: «А если я его за руку… что будет?»

– А что будет… – он цепко схватил стариковскую мышистую руку за сухое запястье.

– Пустите, – зло осклабился тип. – Чего надо?

– Да я просто… – он отёр о штанину вдруг вспотевшую ладонь. – Тяните, если охота…

– Сука, – тихо, в сторону, выдохнул клоун. Такой фокус испортил… А и живи дальше, ничей, как захочешь. Сам.

В прихожей резко распахнулась и, жалостливо клацнув старым французским замком, с силой захлопнулась входная дверь.

Он спешно оделся и вышел в прозрачный весенний московский вечер.

Все беседочки сквера вдоль улицы Шкулёва, вплоть до входа в метро, были заняты отдыхающими компаниями.

Люди обосновались по-взрослому, с нарочитой хозяйской сметкой: делово покрикивая, суетились женщины. Добродушно шутковали, не зло матерясь, подвыпившие мужчины: детский визг, крики, лай собачек, истеричные свистки маневровых за Люблинской, с промзоны… Отчаянно пахло жареным мясом, горьким почечным настоем, жарким асфальтом и мочой.

«…А какого цвета последний был платочек у хренова клоуна?.. – вдруг вспомнил он, упершись взглядом в ловкую, жопастую, в жёлтой короткой юбке, сноровисто крутящуюся у мангалов. – Жёлтый?»

– Вась, смочи нахрен шампуры пивком, мяско подгорает, да Верунчику вон шапочку переодень, а то головка у ребёнка сопреет, бестолочь…

– Так какой – «Жёлтый!»… – И понял, словно штемпель получил в лоб, что он теперь ничей, а значит вечный и не умрет никогда… – «А и проверим…»

Подошёл, выхватил шампур с мангала с нанизанными на него кусками сочащейся свинины вперемешку с томатами, нащупал пальцем ложбинку под солнечным сплетением и, медленно проворачивая, начал всаживать его себе в грудь: мясо, шипя, освобождало входящее в грудину жаркое железо… – «Теперь пятно на куртке останется…» – подумал он и вдавил железку по рукоять.

– Во, блин, даёт, – девушка махнула мужу, – Серёнь, глянь, а… – жопастая таращилась на него. – Ты чего, мужик?..

Он, глядя ей в глаза, не спеша запустил руку за спину, нащупал кончик и резко, с силой выдернул шампур. Протянул женщине…

– Нет, спасибо, – отстранилась та. – Можете себе забрать, раз жрать так охота.

– Охота… – он, неожиданно для себя, шагнул к девушке. Изящно, как герой-любовник в фильме, обхватил аппетитную за талию, ловко запрокинул назад и склонился над вдруг зардевшей и налившейся очарованием, как вишня соком, головкой…

– Серёнь, чего это, а… – хрипло выдавила жёлтая юбка и, жеманно откинувшись, впилась ему в губы злым, жадным поцелуем. Насмерть.

«…Чего творю-то… – думал он, воровато играя во рту с её ловким острым язычком. – …А и похрен. Даже если её «Серёга» и тряхнет меня сейчас бутылкой по башке… Мне-то что? Я – вечный…».

Неожиданно жопастая с выдохом «О, блин…» стала проседать…

«Пока, Серёга», – он аккуратно опустил обмякшее тело на землю и, поигрывая, как завзятый шпажист шампуром, пошёл в сторону метро, исподволь прислушиваясь к крикам и топоту погони: тихо, погони не было. «А может, и привиделось всё…» – и, ускорив шаг, сбежал по ступеням в подземку.

Сунул в прорезь кассы деньги.

– На сколько? – на бэйджике «Вероника Андреевна» аккуратно расправила купюру и сунула под скреп в ящик кассы.

Обычно он брал «на пять», но теперь всё по-другому: «На все, Вероника…» – сказал он.

Подошёл к турникетам, приложил карточку к жёлтому и, неожиданно для себя, вспомнил того, в чёрном длинном плаще из сериала «Вечный…», с длинными вьющимися волосами, перетянутыми сзади в пучок, как у Тарантино. Оперся на тумбы турникета, как на школьные брусьях, и резко выбросил вперёд ноги. Неловко перелетел и больно упал на задницу. Кассирша и сидящая на контроле в стеклянной будке, хихикая, переглянулись…

– Больно, мужчина?.. – участливо окликнула толстуха из будки.

– Ерунда, – отмахнулся он, молодцевато сбежал по лестнице и в последний миг вскочил в поезд.

«Осторожно, двери закрываются…» Двери с шипением захлопнулись. Он плюхнулся в продавленный дерматин метрополитеновского сидения.

Осечка с турникетом немного его озадачила; задница побаливала. Но, в целом, он был доволен первыми десятью минутами вечности. «Привыкай брат, теперь всё по-другому…» – повторил он про себя, пытаясь проникнуться смыслом фразы…

Огляделся. Вагон был почти пуст. Напротив сидела пожилая, намертво вцепившись в сумку; болтали две подружки… Ему вдруг стало жаль их. Ну сколько им осталось…

Тартилла, понятно: ни сегодня – завтра… А эти, малолетки – от силы лет шестьдесят… – экология плюс интернет… Раньше бы он исподтишка рассматривал их ноги… но сейчас, неожиданно, вместо кобелиного накатило отеческое – он растерялся. Наклонился вперёд:

– Девушки, а вы стихи любите… – подумал: «Чего, дурак, спросил, ведь не помнишь со школы ни шиша…»

Девушки переглянулись и пересели. Стало неловко, и он вышел на Пушкинской. Обошёл бронзового поэта, устало плюхнулся на скамейку и теперь сидел, вдыхал пыльное тепло города, тупо пялился на прохожих и размышлял: «И чего теперь?»

Достал смартфон, поелозил по контактам – «Нет, всё не то… Ненужное…»

«А может, банк грабануть… или в библиотеку записаться…» Нет, в библиотеке он точно от тоски окочурится. Лучше «банк», и потом с шикарной блондинкой в Пекин и завалиться, да? – «Он икрою ей булки намазывал, деньги просто рекою текли…» Ну, а если осечка, пристрелить – вечного не пристрелят, а схомутают, так, отсижу двушечку, что двушечка, от вечности не убудет. «Бред», – хихикнул он.

Шок и бравада первых минут прошли, и в голову полезла всякая хрень из сериалов. Опять всплыл тот, в длинном чёрном плаще, «вечный». Вечный каждую серию бился огненным мечом с силами космического зла и иногда из его груди вырывался столб света, похожий на лазерную указку, которой идиоты слепят заходящие на посадку самолёты. «Не то… – потряс он головой. – Я же не тинейджер…»

Из вечных вспомнил вурдалаков – те, пока кол осиновый в грудь не вгонят, живут – дай Бог сколько, почище библейских старцев. Но спать в ящике с крышкой и, главное, – он сковырнул родинку на запястье, лизнул… солёная. Но чтоб такой стакан выхлебать или вон той, покосился на сидящую слева, артерию на шее перебить… – женщина быстро встала и перешла на соседнюю скамейку. Про Вечного Жида вообще толком ничего вспомнить не смог: вроде тот кончил плохо…

А может, способности какие во мне по ходу дела образовались? Вспомнил фильм Человек Паук. Подошёл к дому напротив и, сделав вид, что интересуется кладкой, почмокал ладонями по кирпичам. «Не пристают, зараза…»

Потрогал грудину в месте прокола, тянуло… «Что это меня развезло, да и жопастая так себе, на троечку…» – сплюнул на асфальт. Мужчина в жёлтых ботинках недовольно отстранился: «Верно говорят, в Москве одна лимита и хамы. Вечно одно и то же».

– Не вечно, скоро, дядя, отмучишься, – пробурчал он и пошёл в Макдоналдс.

– Свободная касса, – размахивала фирменным флажком чернявая.

Он подошёл. На бейджике: «Зульфия». Взял привычный набор фастфуда. Расплачивался и хотел уйти, но вспомнил, что теперь всё по-другому… наклонился:

– Зульфия, а давайте вечером в ресторан сходим. Хоть в Узбекистан, на Трубной. Вы во сколько заканчиваете?

– Я не могу, мужчина, – заулыбалась чернявая золотым ртом. – Нам говорить на постороннее запрещено, вон мой муж, картошку накладывает, смотрит, ревнует.

– А ну его, – девушка ему нравилась, – давайте со мной!

– Нельзя «со мной», за меня калым дали, папа баранов съел, как отдавать? – засмеялась Зульфия.

«Симпатична, – улыбнулся, взял поднос, сел к столу, размышлял: – …С моей разводиться придётся точно. Почует неладное, не простит. У нас пережить женщину, как ребёнка. Непринято. Вдова должна на могилку походить, чтоб всё как у людей… И дети вон подросли: Витька с мать и Дашка за тот год вымахала – жилплощадь понадобится, не забалуешь… Чего-то я скис… – Покрутил головой: – Время-то, мужик, есть, языков подучу и двух первых жён из англосаксов возьму. Потом много слышал интересного про шведок. Ну там, итальянки, испанки – само собой. Немку – нет. Потом индуски с китаянками… А можно и вразнобой. Нет, суеты много, не катит».

За окном раздался визг и скрежет: тяжко продираясь между зданиями, с хрустом царапая фасады, со стороны Трубной выкатился немыслимых размеров голубой шар и, кряхтя, замер у Тверской на переходе, пережидая красный.

Он тупо разглядывал знакомые по школьной географии очертания материков, жёлтые пятна пустынь… «Похоже, навалилось, не поднять», – он устало закрыл глаза. В голове тупо всплыли: пи эр квадрат, число «Пи» и длинное красивое слово «эксгибиционист»…

И всё. Потом вспомнил, что послезавтра его Светлана с детьми из Пскова от матери приедет. Потеплело. «А похоже, – он отхлебнул пустой чай, зябко зубами коснувшись картонного края одноразового стаканчика, – что заведён он был на полшестого утра». А в десять в койку, а то вставать рано. А клоун его фигов, этот будильник, значит, об стенку… И теперь он что – Вечный Жид? Показалось, что у выхода мелькнула спина клоуна. – «Только спрошу». – Он резко встал и теперь почти бежал, тыркаясь между людьми… – «Только спрошу…»

Протолкался вниз по Садовому, выбежал на Большую Никитскую. Его клоун юркнул под арку, он следом, лестница, овальная рекреация, огромный зелёно-голубой двухъярусный зал. Консерватория, прочитал он, Рахманиновский зал.

«Какого рожна», – думал он, вдавливаясь в жёсткое протёртое консерваторское кресло у окна и замер. Огляделся. Оркестранты рассаживались. Клоуна не видно. Может, выйти пока не поздно, концерт вот-вот начнётся. Но остался. Зал откашлял и замер; оркестр заиграл. Музыка щекотно тыркалась в него надоедливой мухой: вот-вот сядет. Он заелозил. Вокруг зашикали… Он замер и уткнулся через два кресла в лысоватого, остатки волос встопорщены… всё время оборачивается, лыбится…. Вокруг делают вид, что не замечают.

Городской сумасшедший – понял он. Вспомнил афишку – концерт бесплатный, вот и набились. Этот псих оборотился, пялится теперь в него, и руками, как дирижёр – раз, раз… И тут он эту музыку услышал, учуял, как собака жаркую требуху. Увидел себя, лежащего на огромном сверкающем холодном фарфоровом блюде, как разваренная брюква, ловко подхваченная из прежней мясной жизни большим половником кухарки. Ему стало зябко и по-настоящему страшно… Потом страх истаял и накрыла волна чёрного безразличного одиночества, сияющей свободы и абсолютного стронцианового счастья.

Концерт кончился. Он протолкался к выходу, взял куртку в раздевалке и со всеми пошёл по длинной кишке коридора к сортиру. Хрупкие звуки клавесина с лестничной рекреации и запаха мочи из общественного сортира смешались в нём в неясную прозрачную печаль. Он справил нужду и теперь стоял перед раковиной, мыл руки и смотрел, как в дверь протиснулся его псих и теперь суетливо крутился по тесной рекреации.

Подошёл к освободившейся рядом раковине и теперь стоял рядом, подставив руки под струю воды и глядел на него.

– Вам понравилось? – лыбился тип. – Я видел, понравилось… – и сунул ему под нос мокрые руки. – Мне вытереть надо. Не возражаете… – и неожиданно ловко засунул ему ладони за лацканы пиджака и начал мотать на себя, как рулон туалетного полотенца, цветастые платки.

Первый – «жёлтый», – машинально отметил он. «Сволочь». – Псих осклабился и продолжал неторопливо своё дело…

Он отвернулся, оторвал кусок туалетной бумаги, вытер руки… – «А в сущности, ничего и не произошло», – подумал он, поправил рюкзак и вышел в прозрачный весенний московский вечер.

LENIN studio — very many thanks for assistance!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>