1. Жертва как основание совместного бытия (архаическая модель)

Возможность совместного целенаправленного бытия — это не разовая задача, а постоянный вызов, возникающий всякий раз, когда люди оказываются рядом и должны не только сосуществовать, но и действовать. Самый ранний механизм, обеспечивавший такую совместность, — это, по мысли Рене Жирара, жертвоприношение. Оно снимало напряжение внутри общины, позволяя перераспределить агрессию, страх и ответственность путём выделения единой жертвы. Жертва одновременно и выделялась, и исключалась, становясь точкой стабилизации общественного тела. Культура в этом смысле начинается не с договора, а с насилия, поставленного в форму, обузданного и повторяемого. Это и есть заря культуры — практическое решение проблемы совместности через акт исключения, санкционированный ритуалом.

2. Мессианское время: зазор спасения и субъект в христианской культуре

Христианство радикально меняет логику жертвенного механизма. Вместо жертвы, которую должны принести, появляется жертва, которая уже принесена — и сделано это раз и навсегда. Тем самым снимается необходимость повторения ритуала. Но вместе с этим возникает новая структура времени — мессианское, как называет его Агамбен. Это не просто ожидание конца, а время между — когда спасение уже произошло, но еще не завершилось. Субъект христианской культуры живёт в этом зазоре: между обетованной полнотой будущего и неполнотой настоящего. Это парадоксальное состояние, в котором человек остаётся в напряжении — не спасённый, но уже обращённый; не завершённый, но избранный. Здесь рождается специфическая внутренняя жизнь, в которой акт — даже внутренний — приобретает абсолютное значение: молчание, молитва, покаяние — всё это формы действия, удерживающие субъекта в пространстве между грехом и благодатью. Это не сообщество на основании жертвы, а община, объединённая общей надеждой — и общей уязвимостью.

3. Современность: перераспределение функций, ролевое взаимодействие, субъективность без ритуала

Модерн отказывается как от сакральной жертвы, так и от мессианского зазора. Вместо этого приходит логика распределения функций и ответственности. Совместность организуется через правила, институты и процедуры. Человек становится узлом в сети: носителем функций, ролей, ожиданий. Здесь субъективность — уже не результат исключения или избрания, а следствие включённости. Ты — потому что исполняешь, взаимодействуешь, координируешь. Как писали М.Фуко, Ж.Делёз, С.Жижек, современность — это не царство свободы, а система микровластей, где индивидуальность обрабатывается, управляется, становится объектом наблюдения и самонаблюдения. Быть — значит отвечать, доказывать, подтверждать. Появляется необходимость постоянной субъективации: «я — потому что действую, оформляю, выбираю». Но без ритуала, без спасения, без основания. Современный субъект не спасён, он включён. И это — другая форма напряжения: ты должен быть, но ответ на вопрос, — зачем, остается все-таки личной прерогативой.

4. После субъекта: пользователь как модуль совместности

В самом конце этой линии — современный цифровой субъект, если его ещё можно так назвать. Как пишет Каспар Кёниг в книге «Конец индивидуума», мы вступили в эпоху, где индивидуальность не отрицается, но растворяется в системах обмена — прежде всего обмена между человеком и цифровыми интерфейсами. Пользователь, взаимодействуя с системой, отдаёт что-то субъективное — данные, предпочтения, эмоциональные следы — и получает взамен доступ, услуги, идентичность. Совместность здесь уже не организуется через единую цель или общий смысл. Она строится через пересечение траекторий, в которые встроены акты микровыбора и микропередачи власти. Это не Gemeinschaftsgefuhl — чувство близости и причастности, — и не Gesellschaftsgefuhl — рациональное участие в общей структуре. Это ощущение принадлежности к сообществу пользователей, где тебя знают по данным, но не знают по имени. Где ты действуешь, но не присутствуешь. Где контроль стал сервисом, а согласие — кликом.

В этом смысле цифровая эпоха не разрешила трагедию человеческой разделённости — она лишь заново её упаковала. Мы по-прежнему не знаем, как быть с другим, как выдерживать другого в его инаковости. Но теперь мы определяемы не через ритуал и не через избрание, а через соглашение об использовании. И в этом соглашении исчезает сама возможность вопроса: «А кто мы, вместе?»

5. Распад сакрального основания действия (по Беньямину)

То, что происходит с субъектом и совместностью в современности, Беньямин уже в 1930-х описал на другом материале — искусстве. Его знаменитый анализ технической воспроизводимости художественного произведения — это не просто эстетика, это философия исчезающей сакральности. Ведь аура, как пишет Беньямин, — это не только свечение произведения, его уникальность, но и его укоренённость в ритуале, в неповторимости бытийной встречи. Искусство изначально было встроено в культ — не как украшение, а как медиатор: между человеком и миром, между жизнью и смертью, между телом и словом.

С разрушением этого укоренения в ритуале начинается распад сакрального основания действия. Беньямин показывает, как массовое искусство — кино, фотография, звукозапись — лишает произведение ауры, делая его доступным, но именно через это обезличенным. Уникальное становится повторимым, зритель — статистом, а художник — техником.

«То, что утрачивает аура, — это здесь и теперь произведения искусства. То, что теряется — это его непосредственное присутствие, его неповторимость».

Это рассуждение легко переносится с произведения на сам акт действия, — а значит, и на субъект. Современное действие, так же как и искусство, теряет своё сакральное основание. Оно становится функциональным, многоразовым, лишённым обряда. Когда человек действует сегодня, он не призван, он активен. Он не направлен на «должное», а подключён к потоку задач, опций и интерфейсов. Нет больше ни призвания, ни ритуала, ни тайны: всё возможно, всё повторимо, всё измеримо.

«Сакральное — это то, что нельзя повторить без ущерба для смысла. А современность — это повторяемость без остатка».

Мы здесь стоим на границе. С одной стороны — отчуждение действия от глубины, от смысла, от сакрального. С другой — потребность в его возвращении, пусть и в новых формах. Беньямин показывает, что распад сакрального — не просто культурная потеря, а антропологическая травма. Без ауры действия исчезает сама уверенность, что твой поступок важен. Что он обращён не только к ситуации, но и к смыслу.

Эта мысль готовит нас к следующей работе: о том, что такое сакральность в современности. Если сакральное — не обязательно религиозное, не только архаическое, не исключительно ритуальное — то каким оно может быть теперь? Через что оно просвечивает — в искусстве, в решении, в сопротивлении? Возможно ли новое «здесь и теперь» действия, не скатывающееся в симулякр? А может ли пользователь, у которого нет ауры, обрести значимость своего присутствия?

6. В поиске подлинности: заключение

Смотрим из рассеянности и рассредоточенности современного бытия, в котором субъект разложен между задачами, интерфейсами и статистикой. Смотрим в возможность собрать себя в точке действия, которое освящено не внешней уникальностью, а внутренней волей. Бывает ли подлинность в поиске? Бывает — но только если этот поиск не замещает, а открывает точку субъектного выбора.

Ведь подлинность — это не вещь, которую можно обнаружить, и не состояние, которое можно отрепетировать. Это неудачно воспроизводимая реакция на вызов: вызов быть собой, даже в самых традиционных или обыденных формах. Подлинность в том, что даже «традиционное» действие — например, ритуал, обязанность, приветствие — совершается не из долга, а из себя. Это не новое действие, это новая субъектность действия. Именно поэтому «После первой не закусываю» — это не шутка, а образец волевой идентичности: я действую так, потому что я так действую. Это и есть происхождение в себе.

Ресентимент же — это движение в обратную сторону. Не просто обида, а замещение силы — претензией, смысла — позой, переживания — расчётом. Он лишает человека центра, в котором можно чувствовать, действовать, быть. А подлинность — это как раз возвращение к такому центру. Это право сказать себе, что я есть, и действовать так, как будто это что-то значит. Подлинность — не абсолют, а выбор: войти в своё действие как в дом, который ты построил сам, даже если тебе дали чертёж.

Это состояние невозможно передать. Невозможно повторить. Его можно только занять — в моменте, в воле, в жизни. И оно же требует от нас самого трудного: признания, что объективно оно не закрепляется. Что человек как субъект возникает только в тот момент, когда хочет быть собой — и именно в этот момент он не может быть заменён. Это не акт сознания. Это акт воли к жизни.

Можно ли сказать, что подлинность невоспроизводима? Можно — но это требует уточнения. Есть воспроизведение действий, ритуалов, слов. Но есть неповторимое переживание своей значимости в этих действиях. Оно всегда связано с отношениями — не только родительскими, но и учительскими, сиблинговыми, партнёрскими. Ведь именно значимое другое — тот, кто видел нас и не отвернулся — позволяет включиться в бытие как субъект. И только тот, кто вызывает у нас чувства, — тревогу, злость, нежность, благодарность — становится соучастником нашей подлинности.

Подлинность не вырастает в изоляции. Она произрастает в клубке чувств, в котором завязаны и отрицательные эмоции, и чувство связи, и ответственность, которая не давит, а опирает. Мы не знаем, где начинается подлинное. Но мы узнаём его по вкусу — когда действие перестаёт быть обязательством и становится выражением, когда жизнь — не функциональность, а решение жить.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>