О запахе и забвении | БЛОГ ПЕРЕМЕН. Peremeny.Ru

Патрик Зюскинд

26 марта 1949 года родился писатель Патрик Зюскинд, автор нашумевшего романа «Парфюмер»

В порядке зависимости

Мы говорим Зюскинд, подразумеваем «Парфюмер», и с этим, видимо, уже ничего нельзя поделать. Скорее всего, перед нами и впрямь автор одной книги. Надежды на новый, не обязательно даже равнозначный «Парфюмеру», а просто новый роман практически нет. Писатель вообще молчит как минимум последние лет пятнадцать. Если не считать киносценария о Россини (1997), его последнее собственно литературное произведение — не что иное, как завещание: «Завещание мэтра Мюссара». Оно о том, что весь мир превращается в раковину.

В подобной же раковине (футляре, флаконе, как угодно) прячется и сам Патрик Зюскинд.

Его биография никогда не была чем-то особенно интересным. Школа, гимназия, занятия музыкой из-под палки, армия, Мюнхенский университет. Что потом? Тапёр в баре. Тренер по настольному теннису. Работник патентного бюро. Наконец, свободный писатель. Собственно, уже на этом этапе, в начале 70-х годов прошлого века, человеческая биография Зюскинда завершилась. Литературная, та по большому счёту завершилась в 1985-м с выходом «Парфюмера». Автор едва ли не главного интеллектуального бестселлера последних десятилетий интервью не даёт и встреч с читателями не устраивает. Невозможно даже сказать, где он в точности живёт. По одним слухам, в Мюнхене, по другим — будто бы в Париже. Отчего всё так получилось?

Конечно, легче всего было бы сослаться на темперамент или особенности психики. Но вот незадача: писатель не снабдил нас на этот счёт никакой информацией, кроме той, которую можно почерпнуть в его произведениях, а плоды художественного вымысла — всё-таки не самый надёжный материал для суждений о характере художника.

К тому же вымыслы самого Зюскинда таковы, что уместнее было бы говорить об обратной зависимости: о влиянии не авторского темперамента на книгу, но книги на темперамент и, больше того, на всю биографию в целом. В принципе всякий большой художник рано или поздно впадает в зависимость от написанного. Но что должно происходить, если течение жизни будет определяться диалектикой запаха (ведь именно так Das Parfum, то есть «Аромат», называется в оригинале главное произведение Зюскинда)? Очевидно, что для такого разговора нужно для начала разобраться с самой этой диалектикой, а значит, в очередной раз произнеся Зюскинд, закончить фразу неизбежным «Парфюмер».

обложка романа "Парфюмер"

Загадка связности

Книга явно рассчитана на то, чтобы её читали носом. На деле это означает не только попытки представить себе все описанные в ней запахи (а их немало), но и по возможности понять, чем пахнет повествование как таковое. На этом уровне речевым эквивалентом аромата становится традиционная для постмодерна цитатность или, выражаясь более корректно, его интертекстуальность. Вот потянуло Гофманом и его Крошкой Цахесом, а вот пряный Гюисманс с эстетствующим дез Эссентом, вот Ницше и пахнущий горным снегом Заратустра… Впрочем, тут можно не продолжать: эта сторона дела — цитаты, аллюзии, отсылки — изучена как раз очень хорошо.

Гораздо интереснее, что, несмотря на очевидную вроде бы принадлежность Зюскинда к постмодерну, многие считают его писателем не только традиционным, но даже старомодным, этаким принципиальным архаистом. Отчего так?

Видимо, оттого, что ему удалось, как верно заметил критик Затонский, создать «иллюзию гомогенности текста»: повествование течёт гладко и плавно, как в каком-нибудь старом добром романе воспитания. Даже самое страшное — явная непоследовательность в развитии центрального характера — не смущает поклонников Зюскинда-классициста, мастера психологической прозы. Такое ощущение, что автор чудесным способом добыл некий таинственный аромат этой прозы и пропитал им свой роман, от чего иные читатели просто реагируют на запах и уже больше не хотят слышать никаких возражений.

Нет, кроме шуток, Жан-Батист Гренуй — очень хлипко сработанный персонаж, причём как раз с точки зрения психологизма. В первой части перед нами одержимый гений и дикарь. Во второй, спрятавшись внутри горы, герой внезапно превращается в отшельника и, что самое непостижимое, в эстета. Совершенно позабыв о своём призвании, он предаётся пирам Мнемозины и жадно дегустирует по памяти все известные ему запахи, лёжа на пурпурной софе в пурпурном же замке своего сердца. В третьей части перед нами вдруг возникает тиран и властолюбец, полностью подменивший свой дар искусством манипулировать людьми. А в четвёртой Гренуй — отчаявшийся самоубийца. Боюсь, тут не место вдаваться в подробности, тем более что все эти несообразности критикой и так уже отмечались, но можно сказать смело: ни одному интерпретатору старой школы не под силу разглядеть развития характера в этих совершенно произвольных скачках из одного амплуа в другое.

Так откуда же берётся ощущение связности текста? Почему так серьёзна интонация рассказчика, будто он и сам верит, что выстраивает некий цельный характер?

Ответ есть, и лежит он не так уж далеко от поверхности.

Параллельный детектив

Нетрудно заметить, что в романе последовательно погибают все до единого персонажи, которые так или иначе были связаны отношениями с Гренуем. Более того, все эти смерти очень похожи типологически: они проходят совершенно бесследно, во-первых, для мира, а во-вторых, для повествования. И даже если Зюскинд попросту хотел устранить более не нужных ему персонажей, зачем понадобилось объединять их смерти неким общим признаком? Ведь это уже закономерность, а где закономерность, там и детективная интрига. Причём для внимательного читателя это в гораздо большей степени детектив, нежели убийства девственниц. Там как раз всё понятно сразу. А здесь ничего непонятно.

Antoine Watteau "Jupiter und Antiope". Картина, попавшая на обложку оригинального издания "Парфюмер"

Первой умирает мадам Гайар, у которой маленький Гренуй был, так сказать, на воспитании. Эта мадам (кстати, начисто лишённая обоняния, как её воспитанник — запаха), очевидно, проходной, эпизодический персонаж. Тем не менее автор рассказывает о ней целую историю. Мадам Гайар всю жизнь навязчиво мечтала только об одном — о частной смерти, чтобы не на виду, не оптом, не в богадельне. Но, разумеется, умерла она — спасибо Французской революции — именно в богадельне, в одной кровати с пятью другими старухами и была похоронена в братской могиле под толстым слоем негашёной извести.

Далее настаёт черёд кожевника Грималя, которому мадам Гайар отдала Гренуя в подмастерья. Грималь быстро оценил работника, но это не помешало ему уступить его за хорошую цену парфюмеру Бальдини. Думая, что совершил самую выгодную сделку в своей жизни, кожевник так напился, что упал в реку и утонул. И ладно бы он просто утонул, так нет же: труп его, решительно никем не замеченный, проплыл под тем самым мостом Менял, на котором находился дом мэтра Бальдини, и в то самое время, когда Гренуй, в этом доме уже поселившийся, мирно отходил ко сну с ощущением победы над судьбой и без единой мысли о своём прежнем хозяине.

Затем погибает уже сам Бальдини: как и Грималь, в день расчёта с учеником. Гренуй ушёл, и мост Менял той же ночью обрушился в воду совершенно бесследно, как в Лету канул. «Единственное, что осталось от Джузеппе Бальдини, лучшего парфюмера Европы, был смешанный запах мускуса, корицы, уксуса, лаванды и тысячи других веществ, который ещё много недель плыл по течению Сены от Парижа до Гавра».

От маркиза Тайада-Эспинасса, приютившего Гренуя, когда он наконец вылез из пещеры и явился в Грасс, в итоге тоже ничего не осталось — просто ушёл человек навстречу своему витальному духу и не вернулся.

Бесследно исчезает Доминик Дрюо, у которого Гренуй обучался анфлеражу. Беднягу осудили на смерть вместо самого Гренуя, наспех, без свидетелей, казнили и немедленно зарыли труп.

Наконец, в финале романа полностью дематериализуется и его главный герой. Сожранный клошарами в том самом месте, где когда-то появился на свет, «Жан-Батист Гренуй до последней косточки исчез с лица земли».

Амнезия как искусство

Что означают все эти бесследные исчезновения? Зачем понадобилось писателю в каждой из столь несходных между собой жизней реализовать всю полноту забвения? И не здесь ли скрыта разгадка цельности романа? И не связано ли это также с его главной темой — ароматом?

Если в момент подобного вопрошания попросту вернуться в начало книги, то догадка поражает как гром среди ясного неба: надо же, связь аромата с забвением была заявлена уже на первой странице, в первом же абзаце текста! Там сказано буквально следующее: «Его звали Жан-Батист Гренуй, и если это имя… ныне предано забвению, то… потому, что его (Гренуя. — П.Р.) гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивались сферой, не оставляющей следов в истории — летучим царством ароматов».

Заявление очень странное, похожее на передёргивание. Да, царство запахов само по себе в истории, конечно, следов оставить не может, но что мешает остаться в ней человеку, например парфюмеру? Но, похоже, что-то всё-таки мешает. Если ремесленник — заложник своего ремесла, а продукты этого ремесла взывают к тому, чтобы кануть в Лету, то, видимо, и мастер тоже рано или поздно отправится вслед за ними.

Что, собственно, и происходит в романе. Нет никакой возможности закрыть глаза на сходство описанных выше смертей. Но нет и возможности какой-либо иной их интерпретации, кроме как в аспекте запаха и забвения. Повествование течёт плавно, как река, и эта река — Лета. Она-то и придаёт рассказу цельность. Бесследно растворяя в ней своих персонажей, причём в этапные для них (и для повествования) моменты, автор тем самым выговаривает для себя это право — право на забвение прошлого опыта, право начать всё как бы с чистого листа, как бы очень смутно помня и о прежних намерениях героя, и тем более о традиционной логике сюжета и характеров.

У Зюскинда есть одна очень любопытная новелла (или наблюдение, как определил её жанр сам автор), озаглавлена Amnesia in litteris — «Литературная амнезия». Её герой (предположительно писатель) пытается ответить на вопрос (предположительно интервьюера), какая книга повлияла на него в наибольшей степени, но толком ничего не может вспомнить из прочитанного. «Если я сегодня читаю книгу, — признаётся он, — то забываю начало, ещё не добравшись до конца. Подчас моя память отказывает уже к концу страницы. И я еле плетусь от абзаца к абзацу, я скоро смогу удерживать в сознании только отдельные слова, которые доносятся из тьмы какого-то вечно неизвестного текста, вспыхивают, как падучие звёзды, в момент чтения, чтобы тут же кануть в Лету, погрузиться в тёмный поток вечного забвения».

Критик Алексей Зверев назвал крошечную Amnesia in litteris ключом к пониманию всего творчества Зюскинда, хотя так и не пояснил, что конкретно имеется в виду. Тоже, наверное, забыл, поддавшись своеобразной магии зюскиндовского текста, словно бы обречённого оставаться вечно неизвестным для читателя. К слову сказать, «Литературная амнезия» написана сразу же после «Парфюмера», и хотя это не даёт повода считать её своеобразным авторским послесловием, даже комментарием к роману, сходство между ними определённо есть. И оно заключается в тайном родстве запаха и забвения.

Исчезание

Парфюмер

Обычно принято говорить о связи запаха с памятью. «…Как известно, память воскрешает всё, кроме запахов, — писал Набоков в «Машеньке», — и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, связанный с ним».

Большинство согласно с этим утверждением. И действительно, у каждого из нас бывало такое: случайный запах внезапно запускал память на всю катушку, и прошлое, как живое, разом вставало перед глазами в мельчайших подробностях.

Но согласитесь, случается и по-другому. Причём, если вдуматься, гораздо чаще. Мы ощущаем запах, ощущаем присутствие прошлого, но ничего не можем в нём разглядеть и опознать. Есть только уверенность, что это когда-то точно было и точно с нами, но что это конкретно такое, непонятно. Если называть вещи своими именами, то в таких ситуациях запах попросту тычет нас носом в наше забвение, полное и бесповоротное. Самое смешное, что и здесь многие забвения не распознают. Ведь что такое пресловутая полнота воскрешения? Это такая же иллюзия, как иллюзия связности текста в «Парфюмере». На самом деле ощущение полноты лишь производное от не терпящей возражений убедительности аромата, так глубоко понятой Зюскиндом. Другое дело, что аромат убедителен чаще всего только внутри одного сознания, одного восприятия, а не для широких народных масс. Но всё равно он действует как машина времени. Или как некий призрак, врывающийся в нормальные трёхмерные будни. Вопрос лишь в том, что воскрешение прошлого в запахе ничего особенно хорошего не приносит. Во-первых, оно часто и впрямь радует не больше, чем встреча с призраком, с мертвецом, во-вторых, в являющемся нам прошлом уже ничего, кроме того, что оно прошло, разглядеть нельзя: ни лиц, ни ландшафта, ну и, в-третьих, смысла тоже разглядеть нельзя, хотя бы потому, что запахи асемантичны. Они властно тычут нас носом в забвение. И более ничего.

Важно, однако, что сам по себе запах не есть забвение. Скорее забывание, исчезание, чистая убыль, явленная как присутствие. Запах не только длится, сколько рассеивается, разносится, исчезает. Поэтому мы и говорим о его стойкости (по отношению к забвению), а не о длительности, как, например, в случае со звуком. Аромат единственно убылью и жив, поскольку если он где-то присутствует постоянно, то в известном смысле перестаёт существовать — люди не замечают его, потому что придышались.

Соответственно, восприятие запаха всегда прощание с ним, оно всегда — ему вслед.

В начале «Парфюмера» Гренуй отлично знает об этом. Он ещё поэт, а не тиран. Помните, как он приходил на рыночную площадь в Париже, но не в разгар торговли, а вечером, «когда запахи были тоньше, смешивались с ветром и разносились почти как духи»? Базар схлынул, закончился, но тем более остро его воспринимает будущий парфюмер. «Гренуй, так сказать, носом видел этот базар. И носом он видел его точнее, чем другой увидел бы глазами, поскольку Гренуй воспринимал его «вслед» и потому более возвышенно: как эссенцию, как дух чего-то прошлого, не нарушенного обычными атрибутами настоящего, такими как шум, яркость, отвратительная толкотня живых людей».

Видеть жизнь носом — значит, по известной цветаевской формуле, любить её расставанием, а не встречей. Встреча — в лучшем случае обнюхивание. Но даже в ознакомительном обнюхивании уже сквозит разлука: запах летуч уже в силу своей природы. Неудивительно, что желание обладать ароматом приводит к насилию — оно противно самой природе запахов, не говоря уже о зомбификации населения силою аромата.

Как бы тесно ни был запах связан с работой памяти, в действительности он только мешает её работе, он путает её карты. Потому что в отрыве от аромата память нацелена на связность и смысл. Она задним числом превращает хаос прожитой жизни в некую более-менее упорядоченную историю, в некий путь. И только поэтому мы так дорожим нашими воспоминаниями. Но тут вдруг врывается запах, который плоть от плоти пережитого нами хаоса и сумбура, и суёт нам в нос нечто такое, что мы иногда даже и распознать не можем, не говоря уже о том, чтобы найти этому место в кое-как утрясшейся биографии. В этом ужас запаха, ибо он ясно указывает нам на нашу фатальную забывчивость.

Но в этом же и его прелесть, ибо отныне нам разрешается оставить всякое попечение о связности и жизни, и текста. Потому что никакого пути у нас нет и быть не может. И нет связности событий. Есть только непрерывность нашего исчезания. Которое, кажется, только запах иногда и позволяет пережить как блаженство.

Господин Зоммер смело входит в воды забвения. Исчезают в Сене Грималь и Бальдини. Забвение пожирает без остатка Гренуя. И стоит ли удивляться, что их создатель тоже давным-давно пропал с радаров?

Он просит только одного: чтобы его оставили в покое. Потому что он очень занят. Чем? Ну, разумеется, тем же, чем и все мы, — исчезанием. Только Зюскинд действительно заслужил, действительно выговорил себе это право, потому что из просто человека превратился в некий очень стойкий литературный аромат. Как минимум в аромат своего блистательного романа, ведь там уже на титульном листе всё предельно ясно сказано: «Аромат» Патрика Зюскинда.

Обоняйте и оставьте автора в покое.

Текст подготовлен для «Частного Корреспондента»

комментария 4 на “О запахе и забвении”

  1. on 12 Апр 2012 at 7:29 пп Maria

    Великолепная статья!

  2. on 02 Авг 2012 at 1:19 дп духless

    Парфюмер-Зюскинд-события литературные(вымышленные)(но в тоже время зафиксированные)-события реальные(на момент их соБЫТИЯ)(но исчезнувшие навсегда безвозратно и безвоспоминаний)(например о битве миллинов и миллионах страшных смертей никто не вспоминает через 67 лет)-чувства-цели-амбиции-запахи-….-весь винегрет в книге и жизни-все феноменально-и где-то здесь бог. ИЛИ его отсутствие СОВСЕМ. Зюскинд не дал ответ-его и не может быть. Эфемерно ВСЕ. Афтар статьи молодец. Зюскинд соткал эфемерный мир-похожий в сучности своей на наш эфемерный мир…Мы не разгадаем этот мир никогда-он слишком эфемерен (неустойчив, сложен…), а мы лишь дуновенье ветерка…Вообще существование мира феноменально и в принципе невозможно. почему он существует? (А кто пьет алкоголь и употребляет любые другие наркотики просто ИДИОТ.) Вот и сейчас мы существуем лишь в виртуальном пространстве. Что-то много написал и бессвязно. Где еще есть рецензии на ПАРФЮМЕРА? Что же это такое? КТО МЫ?

  3. on 12 Июн 2014 at 2:21 дп ParadoxP1

    Плюнул на этот безграмотный комментарий на второй строчке прочитанного!Надеюсь, что автор сего отзыва прочитает еще пару-несколько книг, и научится уважать свой родной язык, и его письменность.

  4. on 11 Ноя 2017 at 10:25 пп Владимир Яковлев

    Есть интересное интервью для романа Патрика Зюскинда, это моё мнение. Но про любовь к виолончели может только он написать как и про любовь к Контрабасу. Как ему переслать это интервью и на какой язык перевести.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>

ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ: