От переводчика…

В чем смысл моего перевода? Главным образом, в том, чтобы читатель смог дочитать его до конца. Существующие переводы, как правило, этому препятствуют. С долей шутки говорят, что сами эти переводы было бы не грех еще раз перевести на современный русский. Их авторы стремятся сохранить т.н. древнерусскую лексику, вероятно,

а) видя в ней глубокий исторический смысл,
б) стараясь продемонстрировать, что текст очень древний.

Я считаю «Слово о полку Игореве» литературным шедевром. Только это шедевр конца 18 века нашей эры. Основной мой довод в пользу такого тезиса: автор «Слова» явно читал Татищева. (Книга Третья «Истории российской» В.Татищева с описанием похода Игоря издается в 1774 году. «Слово» же становится известным не ранее 1787 года, печатается в 1800 году.) У Татищева автор «Слова» позаимствовал:

— реакцию князя Игоря на солнечное затмение в виде произнесенной им речи;
— знаменитую фразу «луцеж бы потяту быти, неже полонену быти», совпадающую с фразой «лучше мне умереть, чем брата в плену оставить» которую у Татищева произносит брат Игоря Всеволод;
— «погодные» метафоры «Слова»: «Се ветри, Стрибожи внуци, веют съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы» и «итти дождю стрелами с Дону великаго», близкие с татищевским «поганые, изскакивая, стрелы яко град пущали»;
— знаменитое «хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго», совпадающее с татищевским «тогда Всеволод, брат его … бился с нечестивыми … и копие переломилось»;
— упоминание Курска: «ожидал брата Всеволода … , который шел из Курска» у Татищева и «седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди» в «Слове»;
— ночной поход войск Игоря: «пойдем прочь через всю ночь» у Татищева и «Игорь къ Дону вои ведетъ! … Длъго ночь меркнетъ» в «Слове»;
— окружение половцами русского войска: «напали на чистом поле на полки Игоревы и объехали кругом» у Татищева и «половци идуть … отъ всехъ странъ рускыя плъкы оступиша» в «Слове»;
— фразу о » вратах в Русскую землю», которая в «Слово» вошла в следующем виде:»загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Русскую…» (хотя какие у поля могут быть ворота?);
— детали побега князя Игоря с участием Лавра у Татищева и Овлура в «Слове»;
— радость на Руси при возвращении Игоря: «радовались же немало и во всей Русской земле» у Татищева и «Игорь едет по Боричеву … Страны ради, гради весели» в «Слове»;
— жену Игоря Ярославну, которая присутствует только у Татищева и в «Слове».

Краткие сведения о походе русских князей на половцев, во время которого в плен попал князь Игорь, содержатся под 1186 годом в первой из напечатанных, то есть вошедших в широкий оборот, русских летописей — Радзивилловской (год издания 1767-й). Татищев преобразовал эти сведения в более пространный рассказ, который, в свою очередь, использовал автор «Слова». Повторю, знать «Слово» Татищев не мог, поскольку оно стало известным через 50 лет после его смерти. Вот и в составленном Татищевым списке источников его «Истории Российской» нет «Слова о полку Игореве». Если каким-то чудом Татищев все же был знаком со «Словом», отчего не упомянул все яркие детали «Слова» в своем тексте о походе Игоря?

Но не почерпнул ли Татищев совпадающие со «Словом» элементы своего текста из Ипатьевской летописи? Действительно, при описании похода Игоря в ней есть близкие к «Слову» места. Но здесь работает та же логика. Карамзин обнаружил Ипатьевскую летопись только в 1809 году, через 59 лет после смерти Татищева. Соответственно, Татищев не упоминает ее в списке своих исторических источников. Кроме того, в Ипатьевской летописи присутствуют не все детали, которые совпадают в «Слове» и у Татищева. «Слова» Татищев знать не мог, значит, эти недостающие элементы принадлежат перу самого Татищева и от него попали в «Слово».

Добавлю, что Карамзин явно перестарался, подтверждая древность «Слова» опорой на Ипатьевскую летопись. «Слово» сообщает о месте битвы: «ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы Половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго». Но о реке Каяле ничего не ведает Радзивилловская летопись. А ведь это весьма важная деталь. А вот Ипатьевская летопись откуда-то ее знает: «И тако во день Святаго Воскресения наведе на ня Господь гневъ свой … на реце Каялы». Очевидно, откуда эта информация — из печатного издания «Слова» от 1800 г.

О фантастичности изложенных «Слове» событий (равно как и о фантастичности событий, изложенных в т.н. русских летописях), говорит их сопоставление с общеизвестной историей развития металлургических технологий. В Западной Европе технологии, позволяющие получать металлы, пригодные для создания оружия, возникают в период с конца 13-го по начало 15-го века нашей эры, что связано с созданием домн — штукофенов и блауофенов. В Московии разведанные месторождения железных руд и собственное железоделание появляется только в 17 в.н.э. До этого поставки металлургической продукции в Московию осуществляла Ганза, строго их контролируя. Поставки, позволявшие вооружать русские дружины, были полностью исключены. Традиционная история пытается спасти положение, говоря о металлургии на основе болотного железняка. Однако выполненые в 1960-х годах эксперименты Б.А. Колчина показали, что в сыродутных горнах (домницах), присутствовавших до 17 в.н.э. в Московии, получалась только крица, не приходная для изготовления оружия (Колчин Б. А., Круг О. Ю., Физическое моделирование сыродутного процесса производства железа, Археология и естественные науки. М.: 1965. С. 196-215).

Недаром в «Слове» виден явный дунайский след. К примеру, летя, как Ярославна, птицей над Дунаем, омочить рукав в Каяле можно только, если Каяла — приток Дуная. Дунайский регион — один из первых европейских металлургических регионов, в котором, кстати, присутствует почти вся топонимика т.н. русских летописей: Киев, Киевец, Новград, Переяслав,Чернград… Истории о сражениях русских князей, в том числе об их походах на Царь-град (Константинополь), приобретают хоть какое-то сходство с реальностью,если относятся в Дунайскому региону.

Отметим, что название стоящего на Дунае город Пассау на русский переводится как Путивль. «Песнь о Нибелунгах», которая была явлена свету печатным изданием 1757 года, упоминает о проезде через Пассау своей героини Кримхильды. Плач Кримхильды по мужу описан в «Песне» в Авентюре XVII «О том, как Зигфрид был оплакан и погребён»:

«Был он обмыт, обряжен со тщательностью всей…
И, труп обняв, припала к нему в последний раз».

Ср. с плачем Ярославны: «утру князю кровавыя его раны на жестоцемъ его теле». Автор «Слова», по всей видимости, добавил жене Игоря плач, позаимствовав его из печатного издания «Песни о Нибелунгах».

Таким образом, нет особого смысла сохранять в переводе т.н. древнерусскую лексику, поскольку она передает представления о древности, бытовавшие в конце 18 в. н.э. Более того, она только способна ввести читателя в заблуждение, поскольку старые слова зачастую уже поменяли свой смысл. К примеру, слово «тоска» в «Слове» вовсе не совпадает по значению с современной тоской-печалью (для передачи последнего значения «Слово» употребляет лексему «туга»): его связывают с неволей, притеснением — так в украинском языке есть соответствующее слово «утиск». Комментаторы «Слова» также полагают, что слово «победы», на самом деле, следует переводить, как «беды».

Да и то сказать: если «Слово» не есть стилизация под старину, а действительно написано в эпоху излагаемых в нем событий, то его автор, как это водится во все времена, стремился бы к созданию остросовременного текста с использованием современной ему и его читателю лексики, а вовсе не к созданию впечатления архаичности. Для своего времени он не был архаичным. Поэтому и переводчику не следует скатываться в архаику. Правда, хорошо бы и не переборщить и не осовременивать излишне текст, создав все же образ отличной от наших дней эпохи с ее особой внутренней логикой.

(В скобках замечу, что на территории т.н. Древней Руси нет никаких материальных свидетельств существования светских князей. Не обнаружено никаких остатков дворцов этих светских князей, в то же время широко представлены монастыри с дворцами духовных владык — они же князья церкви. Монастыри до 17 в.н.э были крупными торгово-промышленными центрами. Да и сама княжеская лествичная система власти весьма напоминает систему перемещения между монастырями церковных владык в ходе их карьерного роста. Таким образом, и все упомянутые в «Слове» многочисленные воинственные князья — также продукт чистого вымысла, к которому не следует относиться слишком серьезно.)

Но если «Слово» написано в конце 18 в.н.э. и никаким серьезным историческим источником не является, то что же в нем следует переводить? Прежде всего его замечательные метафоры. На них и следует сосредоточиться переводчику, сделав их прозрачными для читателя, не затуманивая архаикой.

При переводе я, в основном, использовал уже существующие толкования лексем и выражений из «Слова», выбирая из них те, что казались мне наиболее логичными. Случаи, когда я предлагаю собственные трактовки или аргументы, отражены в комментариях к тексту.

В заключение подробно остановлюсь на своей интерпретации, кем же являются половцы, с которыми сражается князь Игорь. (Да, «Слово» — это чистая фантастика, но за любой фантастикой стоит некоторая реальность, которой эта фантастика и вдохновляется. Попробуем разглядеть эту реальность в «Слове».)

Хоть в «Слове» нет для того никаких оснований, русские переводчики и историческая традиция рассматривают половцев как степных кочевников. Делают они это в духе мифа о татарско-монгольском иге (которому тоже нет никаких материальных подтверждений). Исходя из этого мифа, половцы представляются своего рода предшественниками татаро-монгольских орд, с которыми-де на протяжении нескольких веков конфликтовали русские князья.

Однако уже давно подмечено, что в русских т.н. летописных источниках, да и самом «Слове», отсутствуют упоминания о генуэзцах, а ведь они появились на северном побережье Черного моря во второй половине 12 в.н.э., то есть должны были пересечься во времени и пространстве с летописными половцами, которые вели в причерноморских степях независимое существование с середины 11-го до середины 13-го в.н.э. Напрашивается отождествление бесследно пропавших половцев с генуэзцами.

Отвечу на очевидное возражение к такой интерпретации.

— Но ведь половцы — «поганые», то есть язычники, а генуэзцы — христиане. Однако вот что пишет Рейнгольд Гейденштейн в «Записках о Московской войне» (1578-1582 гг.):

«Они (московиты, — А.П.) считают варварами или басурманами всех, кто отступает от них в деле веры, даже и тех, кто следует обрядам Римской церкви, и отвращаются от них, как от какой-то язвы, считая непозволительным иметь что-либо общее с ними; вследствие такого убеждения явился обычай, что всякий раз, когда князья выслушивают иностранных послов, они имеют пред собою таз с водою, чтобы ею тотчас обмыть руки, как бы оскверненные от прикосновения иностранцев». А Михалон Литвин в труде «О нравах татар, литовцев и москвитян» (1550 г.) пишет: «Рассердившись на кого-либо из своих, московитяне желают, чтобы он перешел в римскую веру, настолько она им ненавистна».

Также «генуэзцы рука об руку выступали с папским Римом в попытках окатоличить местное (причерноморское, — А.П.) население — во многом православное». (В.Касьянов, Н.Короткий, История Кубани, Краснодар, КГУ, 2005, 3.1)

Добавлю, что римских католиков протестанты считали именно идолопоклонниками: «Они требовали искоренения всего языческого, а под этим разумели все римское и немецкое» (ЭСБЕ, Ян Гус).

Действующие в «Слове» половцы тесно связаны с развитой металлургией: у них «железные большие полки половецкие», «путы железные», которыми они опутывают русских князей, «каленые сабли», золоченые стрелы, серебряные древки. Трудно представить, чтобы развитая металлургия существовала у кочевников. Сравним все это со сведениями о металлургических ремеслах в причерноморских генуэзских колониях: «металлы использовались, в частности, в производстве самой Кафы (нынешняя Феодосия, — А.П.). Там было очень много самых разных металлургических ремёсел. Чеканка монеты в Кафе, конечно же, осуществлялась за счёт импортного серебра. Бронзолитейные мастерские открыты крымскими археологами в Кафе. По мере роста города всякий раз бронзолитейные мастерские нужно было выносить за его пределы, чтобы обеспечивать на должном уровне пожарную безопасность». (Александр Еманов, Реальные масштабы торговли Европы, Азии и Руси в Кафе, сайт «Родина слонов», 24.11.22), «генуэзцы предпринимали попытки организации освоения земных недр Кавказа. Была организована добыча серебра в районе Абхазии» (Ю.А.Узлов, Северный Кавказ в культурно-историческом поле евразийской цивилизации, Теория и практика общественного развития, 2010). Крупным генуэским портом была Матрега — она же Тамань, она же Тмутаракань, на кавказском берегу Черного моря. Логично предположить, что серебро из свинцово-серебряных руд Кавказа выплавлялось именно в окрестностях Матреги, а затем уже доставлялось в Кафу, где (см. выше) надо было обеспечивать «пожарную безопасность». Поэтому «до куръ Тмутороканя» я трактую как «до домниц Тмутаракани». Напрашивается этимология от слов «куриться», то есть «дымиться» (см. также примечание к соответствующему месту перевода).

Обратим внимание, что в истории Матреги значительную роль сыграла генуэзская семья Гизольфи, в 15 в.н.э. владевшая этим городом. «Ольфи» — это распространенное окончание фамилий итальянской знати, которое переводится как «волк». Первая оригинальная часть фамилии звучит как Гиз. Но ведь одного из половецких предводителей зовут Гза или Гзак. Если вспомнить, что изначально в письменности использовались одни согласные, то имена Гза и Гиз совпадают. А вот фраза из «Слова»: «Гзак бежит серым волком». Не выглядывает ли из нее вторая часть фамилии Гизольфи — «ольфи» — волк?

Отыскивая соответствия между половцами из «Слова» и генуэзцами, обратим внимание на известное генуэзское семейство Кибо (Cibo или Cybo). Выходцы из него были генуэзскими дожами, а Джанбаттиста Кибо в 1484 году стал римским папой Иннокентием VIII. Не поганый ли это Кобяк из «Слова»? Тем более, что в ходу была следующая легенда: находясь при смерти, Иннокентий VIII пытался вылечиться за счет переливания ему крови трех мальчиков, которые от этой процедуры умерли. Тогда понятно, отчего, согласно «Слову», далекие от донских степей «немцы и венецианцы, греки и моравы поют Святославу славу» за победу над Кобяком.

В Радзивилловской летописи в списке плененных в 1185 году половецких князей (именно князей) присутствует Тарг. А в списке знатных генуэзских родов есть фамилия Тариго (Tarigo). Причем об одном из ее представителей можно прочесть: «согласно сообщению А.Аделунга, в Генуе в Публичной библиотеке находится рукопись «Itinerarium Antonii» («Дневник Антония»), в которой содержится описание похода генуэзца Луккино Тариго. В 1374 году он жил в Каффе (она же Кафа, — А.П.) … Собрав отряд, Тариго пошел по Дону на лодках к волоку, перебрался на Волгу и стал спускаться вниз по ней, грабя торговые корабли» (С. Марков, Земной круг, М., Современник, 1976).

Отметим также наличие у половцев тканей и предметов одежды, созданных на основе высоких для тех времен технологий: «шелк, драгоценный бархат. Покрывала, шубы, дубленые кожи, узорные ткани». Такое производство также сложно соотнести с кочевникам, оно более уместно у генуэзцев.

В качестве захваченной у половцев добычи в «Слове» упомянуты «червленые флаги… белые хоругви» — как известно, генуэзский флаг представляет собой красный крест на белом фоне.

После победы половцев над русскими войсками на берегу моря радостно поют готские красные девы. А Сигизмунд Герберштейн в Записках о Московии» (1549) пишет: «Руские называют половцев готами «. Но ведь Капитанство Готия (Capitanatu Gottie) — это генуэзские владения в Крыму от Чембало (Балаклавы) до Солдайи (Судака).

Если половцы — это генуэзцы, то понятно, отчего их предводитель Кончак назван «поганым кощеем». В другом месте «Слова» — «Ту Игорь князь высед изъ седла злата, а въ седло кощиево» — «кощей» принято переводить как «раб», толкуя, что Игорь пересел из седла княжеского в седло рабское. Но, во-первых, никакие особые рабские седла нам не известны, а, во-вторых, Кончак, очевидно, ничьим рабом не был.

Вспомним царя Кащея из русских сказок. Ему свойственно похищение русских дев. Вот и одним из основных промыслов генуэзцев была работорговля. Причем, как писал Иван Лучицкий в статье «Рабство и русские рабы во Флоренции в XIV и XV вв.» (Киев, 1886), «дороже всех стоили русские женщины». Таким образом, кощей — это работорговец, что вполне соответствует занятиям генуэзцев.

Еще одно указание на генуэзцев — это половецкие вежи, то есть башни. Ведь никаких других башен, кроме генуэзских, вплоть до османского завоевания в Северном Причерноморье не было. Из положения сторонники половцев-кочевников пытаются выйти за счет версии, что половецкие вежи — это не башни, а кибитки, то есть крытые телеги, либо же поставленные на телеги шатры. При этом опираются на рукопись Радзивилловской летописи, где на одном из рисунков даже изображены эти самые шатры на повозках. Однако в других местах Радзивилловской летописи под вежами явно подразумеваются крепостные башни. К примеру, «и ста Д(а)в(ы)дъ, оступивъ град (…) подступиша ко граду под вежами». А тут Радзивилловская летопись говорит о начальной победе русских в походе, в котором участвует и князь Игорь: «И побежени бывше половци. И биша я до вежъ, и множество полона взяша, и женъ, и детей. И стояша на вежахъ три дни, веселящеся». Неужели русские три дня сидели в половецких кибитках? Похоже, авторы Радзивилловской летописи, желая изобразить половцев кочевниками, преобразовали генуэзские башни из использованного ими источника в половецкие кибитки, однако не везде это преобразование вышло гладко.

Рассказ о походе Игоря, Игоря Святославича, Олегова внука

А было бы здорово, братья,
запеть нам старую песню
про трудный поход князя Игоря,
Игоря Святославича.
Споем же ее как правду нашего времени,
а не как вымысел Бояна.
Вещий Боян,
если хотел песню сложить,
рыскал, как белка, по дереву,
как серый волк — по земле,
как сизый орел, взлетал под облака.

Говорил, что помнит
времена первых раздоров,
когда выпускали десять соколов
на стаю лебедей.
Тот лебедь, которого первым настигнут,
песню споет —
в честь старого Святослава,
в честь светлого Романа Святославича,
в честь храброго Мстислава,
что зарезал Редедю перед войском касогов.
Боян же не десять соколов
выпускал на лебединую стаю —
на струны живые
клал вещие пальцы,
и струны сами славу князю
рокотали.

Начнем же, братья, этот рассказ
от старого Владимира и доведем
до нашего Игоря,
который заострил сердце мужеством,
крепко стянул ум стойкостью
и привел храброе войско
в Половецкую землю
ради земли Русской.
Глянул Игорь
на светлое солнце,
да тьма на солнце нашла
и все войско укрыла.

Сказал тогда Игорь дружине:
— Братья, дружина!
Лучше порубленым[1] быть,
чем пленным.
Сядем, братья,
на резвых коней,
да поскачем к синему Дону.
Ум обожгло князю желание,
а страсть напиться воды из Дона великого
знамение заслонила.
— Обломаю, говорит, копье
на краю Половецкого поля,
пусть вместе с вами, русские, сложу голову,
а любо мне напиться из шлема донской воды.
О, Боян, соловей прежних времен!

Тебе бы этот поход воспеть,
скача соловьем по замысла дереву,
умом воспаряя под облака,
славой увив наше время,
рыща вслед певцу Трои[2]
через поля, через горы.
Велеса внук
так запел бы ты песню про нашего Игоря:
— Не соколов буря несет
через поля широкие —
стаи галок летят
к Дону великому.
Или вот так запел бы
вещий Боян, Велеса внук:
— За Сулою кони заржали —
в Киеве слава колоколами звенит,
в Новгороде трубы трубят,
знамена подняли в Путивле.
Игорь ждет Всеволода —
любимого брата.

Говорит ему ярый бык Всеволод:
— Один мне свет светлый — ты, Игорь!
Оба мы — Святославичи.
Седлай, брат, своих резвых коней,
а мои под седлами
уже ждут под Курском.
Куряне мои —
удалые воины,
под звуки труб их пеленали,
с копья вскормили,
для шлемов вырастили,
пути-дороги все они знают,
про овраги всё ведают,
на луки тетива натянута,
колчаны раскрыты,
сабли заточены,
скачут, как серые волки по полю,
себе ищут чести,
а князю — славы.

В золотые стремена вставил ноги князь Игорь
и поехал по чистому полю.
Тьма от померкшего солнца
ему путь загораживала,
ночь стонала грозой, разбудила птиц,
вой поднялся звериный,
на верхушку дерева Див взобрался,
кричит оттуда,
чтобы слышали земли чужие:
Волга,
Поморье,
Посулие,
Сурож
и Корсунь,
и ты, тмутараканский идол!

А половцы без дорог[3]
ринулись к Дону великому,
возы их ночью скрипят,
будто испуганных лебедей
взлетевшая стая[4].
Игорь к Дону войско ведет!
Птицы на деревьях погибель его поджидают,
волки по оврагам беду ему предрекают,
орлы клекотом зверей созывают на трупы,
лисы на червленые лают щиты.
О Русская земля! Уже за холмами осталась!
Ночь все не кончается,
не светит заря,
мгла покрыла поля.
Соловьи замолчали,
говор галок проснулся.
Русские широкое поле
червлеными щитами перегородили,
себе ищут чести, а князю — славы.
В пятницу поутру
растоптали они идольские полки половецкие,
стрелы раскинув по полю.

Умыкнули[5] прекрасных дев половецких,
а с ними золото,
шелк, драгоценный бархат.
Покрывалами, шубами,
дублеными кожами,
узорными тканями
стали мосты мостить
по болотам, по грязи.
А червленые флаги
с кистями[6],
белые хоругви
да серебряные древки несли
храброму Святославичу.
Дремлет в поле Олега храбрый выводок.
Далеко залетел!
Нет, не на поживу рожден —
ни соколу, ни кречету,
ни тебе, черный ворон,
половецкий язычник!
Гзак бежит серым волком
к Дону великому,
следом — Кончак.
На второй день спозаранок
кровавые зори день предвещают,
черные тучи с моря идут,
хотят четыре солнца закрыть,
в тучах трепещут синие молнии.
Быть сильному грому,
дождю идти стрелами от Дона великого!
Тут обломаются копья
и сабли ударят о половецкие шлемы
на реке на Каяле
у великого Дона!

О Русская земля, уже за холмами осталась!
А ветры, внуки Стрибога, от моря
несут стрелы на храбрые Игоревы полки.
Гудит земля, помутнели реки,
от дождя вымокла степь[7],
стяги говорят:
половцы от Дона идут и от моря,
со всех сторон русские полки обступая.
Бесовские дети кличем своим поля перегородили,
а русские храбрецы перегородили
червлеными щитами.
Вступил в бой
ярый бык Всеволод,
мечет стрелы,
о шлемы гремит стальными мечами.
Куда ты, бык, поскачешь,
сверкнув золотым шлемом,
там сложат головы язычники-половцы.
Рассечены калеными саблями шлемы аварские,
твоими саблями, ярый бык Всеволод!
Разве можно, о ранах дорогого брата забыв,
о своей жизни заботиться[8], о граде Чернигове,
отчем златом престоле,
о своей любимой желанной прекрасной Глебовне,
о ее домашнем уюте?

Были века Трои,
прошли времена Ярославля.
А после были походы Олега,
Олега Святославича.
Олег тот мечом крамолу ковал,
по всей земле стрелы пуская.
В золотые стремена вставлял ноги в городе Тмутаракани —
звон их слышал древний великий Ярославль,
а сыну Всеволода Владимиру
с утра уши закладывало в Чернигове.
Борис же Вячеславич, молодой храбрый князь,
за Олега вступился, славы ища,
это его на Божий суд привело,
на зеленое погребальное покрывало у реки Канины уложило.
С той же Каялы бережно
прямо в Киев к Святой Софии
меж двух венгерских иноходцев
вывез Святополк тело своего отца.

Тогда же при Олеге Гориславиче
расползлись по земле и всех разделили усобицы,
гибли внуки Даждьбога,
княжьи крамолы сократили срок человеческой жизни.
На Русской земле редко пахари перекликались,
зато часто воронов грай раздавался,
что трупы делили,
и галки свои речи вели,
собираясь на пир.
Были тогда походы и битвы,
но о такой битве и не слыхали!
С утра до вечера,
с вечера до рассвета
летят каленые стрелы,
гремят сабли о шлемы,
трещат стальные копья
в поле чужом посреди земли Половецкой.
Черная земля под копытами
костями усеяна, кровью полита:
печаль взошла на Русской земле.
Что там далече шумит,
что звенит перед рассветом?
Игорь полки повернул —
жаль ему любимого брата Всеволода.

Бился день, бился другой,
на третий день к полудню
пали знамена Игоря.
Разлучились два брата
на берегу быстрой Каялы,
там кровавого не хватило вина,
кончили пир храбрые русские —
сватов напоили, а сами полегли
за землю Русскую.
Поникла от горя трава
и дерево в тоске до земли наклонилось.
Да, братья, невеселое время пришло —
мало воинов осталось в наших дружинах[9].
Встала усобица среди войск Даждьбожьего внука,
ступила, как дева на Троянскую землю[10],
лебедиными крыльями всплеснула
на синем море у Дона,
вспугнула времена изобильные.
Перестали князья биться с язычниками,
принялся брат говорить брату:
— Это мое, и то мое тоже.
Начали князья великим называть малое
и друг против друга измену ковать.

А язычники со всех сторон
приходили с бедой на Русскую землю.
Далеко залетел сокол, избивая птиц, до моря!
А Игорево храброе войско не воскресишь!
По нему голосила Тризна, а Скорбь
проскакала по Русской земле,
разметав в людей жар из рожка с горящими углями[11].
Жены русских заплакали, причитая:
«своих любимых мужей
нам теперь ни мыслях не представить,
ни в памяти не оживить,
ни глазами не увидеть,
и самим больше ни золотом, ни серебром не встряхнуть[12]».
Застонал Киев от горя,
а Чернигов — от напастей,
притеснять стали Русскую землю
и вражда обильно по ней расползлась.
Князья друг против друга ковали измену,
а язычники с бедой врывались на Русскую землю,
дань взымая с каждого двора по серебряной монете.
А два храбрых Святославича —
Игорь и Всеволод —
снова зло разбудили, которое
усыпил было их отец —
грозный Святослав, великий князь Киевский —
как гроза, потрепав его сильными своими полками
и стальными мечами.
Вступил он на землю Половецкую,
притоптал холмы и овраги,
помутил реки и озера,
высушил ручьи и болота.

А язычника-Кобяка
с лукоморья
из железных больших полков половецких,
словно вихрь, выхватил:
упал Кобяк в город Киев
в гридницу Святослава.
Тут немцы и венецианцы,
греки и моравы
поют Святославу славу,
бранят князя Игоря
за то, что клад утопил в Каяле —
реке половецкой — русское золото на дно высыпал.
Тут Игорь пересел из золотого седла
в седло к работорговцам.
Опечалились на городских стенах,
радость пропала.
А Святослав в Киеве на горах
видел муторный сон:
— В эту ночь, с вечера, на кровати из тиса
накрывали меня — говорил —
черным покрывалом,
наливали мне синее вино,
с отравой смешанное.
Чтоб утешить меня,
сыпали мне пособники язычников[13]
из полупустых колчанов
крупный жемчуг на грудь.

А доски на моем златоверхом тереме
остались без конька.
И всю ночь слышен был грай воронов,
разлилась с плеском вода по долине у Киева[14]
и неслась дальше к синему морю.
Отвечали бояре князю:
— Тоска ум пленила —
два сокола полетели
от отцовского золотого престола
завладеть городом Тмутараканью,
захотев донской воды из шлема напиться.
Да подрубили им крылья половецкие сабли,
опутали их железные путы.
Темным был третий день:
два солнца померкли,
погасли столпы их багряных лучей,
а с ними два молодых месяца,
Олег и Святослав —
тьма их заволокла
и в море утянула,
дерзость половцам придав.

На реке на Каяле тьма свет заслонила,
и половцы по Русской земле
пронеслись, словно выводок барсов.
Скрыла хула хвалу,
подавило насилие волю,
Див рухнул на землю.
А готские красные девы
запели на берегу синего моря,
звеня русским золотом:
хвалят подвиг Буса[15],
славят отмщение за Шароканя.
А нам, дружина, не до веселья!
Проронил великий Святослав
золотое слово,
смешанное со слезами:
— О мои сыновья,
Игорь и Всеволод!
До времени стали себе славы искать.
мечами терзая Половецкую землю.
Язычников без чести для себя одолели,
без чести кровь их пролили.
Из жесткой стали выкованы
ваши храбрые сердца,
дерзостью закалены.
Что ж вы с сединой моей серебряной сделали?

Где богатый и сильный
мой брат Ярослав
во главе многочисленных войск:
с черниговскими вельможами,
с могутами,
татранами,
шелиберами,
стопчаками,
ревутами,
ольберами?
Они без щитов,
с ножами за голенищем,
одним кличем полки одолевают,
в прадедовскую славу звоня.
Вы же, сказали:
сами будем сражаться,
первую славу ухватим
и последнюю между собою поделим.
Но разве такое уж диво — старому помолодеть?
Сокол взмывший[16] высоко птицу бьет
и гнезда своего не дает в обиду.
А зло в том, что князья мне не помогают,
наизнанку времена наши выворотив.
К Риму взывают под половецкими саблями[17],
а Владимир изранен.

Печаль и неволя сыну Глебову.
Великий князь Всеволод!
Не хочешь ли прибыть издалече
на отеческий золотой престол?
Ты ведь Волгу мог бы веслами расплескать,
Дон шлемами вычерпать!
Сел бы ты на престол,
продавалась бы половчанка за грош,
а половец — за монету.
Ты бы мог с лодок, словно стрелы,
на врагов посылать
удалых сынов Глебовых.
Ты, ярый Рюрик, и ты, Давид!
Не ваших ли воинов золотые шлемы
кровь залила?
Не ваши ли дружинники
на поле чужом ревут, как быки,
изранены калеными саблями?
Вставьте ноги в златые стремена
за обиды нашего времени,
за землю Русскую,
за раны Игоря,
ярого Святославича!
Галицкий Ярослав многомудрый!
Высоко сидишь
на престоле, из золота кованном,
уперся своими железными полками
в горы Венгерские,
перекрыл королю путь,
затворил ворота Дунаю,
грузы переправляешь сквозь облака[18],
суда отправляешь к Дунаю.
Грозишь соседним землям,
отворяешь ворота Киеву,
далеко посылаешь от отчего
золотого престола
стрелы в султанов.

Подстрели же язычника-работорговца
Кончака за землю Русскую,
за раны Игоря,
ярого Святославича!
А ты, ярый Роман, и ты, Мстислав!
Храбрые мысли на дело вас устремили!
Разъярясь, высоко взлетели,
как соколы, в ветрах ширяя,
чтоб птицу в ярости одолеть.
Железные бармицы у вас
под латинскими шлемами.
Дрогнула земля
у Хинов,
у Литвы,
у Ятвягов,
у Деремел,
а половцы сулицы свои опустили
и склонили головы под ваши стальные мечи.
Но для князя Игоря
померк свет солнца
и дерево не к добру листья сбросило:
на Роси и на Суле поделили вы города,
да Игорева храброго войска не воскресить!
Дон вас, князья, кличет,
зовет из беды выручить.
Ольговичи, храбрые князья, поспели на битву.
Ингвар и Всеволод,
и все три Мстиславича,
из доброго гнезда шестикрылого!
Не используйте эту беду
для захвата власти!
Где ваши златые шлемы
и польские сулицы, и щиты?
Как воротами, загородите поле
своими острыми стрелами
за землю Русскую,
за раны Игоря,
ярого Святославича!

Не течет больше Сула серебряными струями
к городу Переяславлю,
и Двина у грозного Полоцка
от кличей язычников
превратилась в болото.
Один Изяслав, сын Василька,
прозвенел своими острыми мечами
о литовские шлемы,
да истрепал славу своего деда Всеслава —
изранен литовскими мечами,
на кровавой траве
пытался червленым щитом прикрыться[19],
а про него так сказали:
— Дружину твою, князь,
птицы крыльями своими одели,
а звери кровь слизали.
И не было там
ни брата Брячислава,
ни второго — Всеволода.
Один ты жемчужную душу
исторг из храброго тела
сквозь золотое свое ожерелье.
Опечалились голоса,
пропала радость,
трубят городские трубы.
Вы, внуки Ярослава и Всеслава!
Опустите свои знамена,
щербатые мечи спрячьте в ножны.
Не про вас дедовская слава!
Своими изменами
привели вы язычников
на землю Русскую.
Угрожала жизни Всеслава
сила Половецкой земли[20].

Через семь веков после Трои
бросил Всеслав жребий,
какая дева ему люба[21].
Прискакал коварно к граду Киеву
и копьем добыл себе
золотой престол киевский.
Лютым зверем в полночь
прискакал из Белграда,
в синий туман завернувшись.
С третьей попытки ухватил удачу[22] —
отворились ему ворота Новгорода,
сокрушил славу Ярослава,
волком проскакал от Дудуток до Немиги.
На Немиге снопы из голов разложили,
молотят по ним стальными цепами,
жизнь кладут на току,
душу отвеяв от тела.
Немиги кровавый берег
не к добру засеян —
засеян костями русских сынов.
Князь Всеслав суд над людьми вершил,
князей в города на княжество ставил,
а по ночам волком рыскал,
от Киева добегал до домниц[23] Тмутаракани,
великому Хорсу дорогу перебегая.
В Полоцке в святой Софии
звонили заутреню колокола,
а он в Киеве тот звон слышал.
Но, хоть и вещая душа
была в его порывистом теле,
часто он от бед страдал.
Давно уже про него
вещий Боян напев сложил:
«Хитрому да ловкому,
и тому, кто быстрее птицы,
не уйти от Божьего суда».

Горюй же, Русская земля,
вспоминая давние времена
и прежних князей!
Нельзя было старого Владимира
привязать к горам киевским.
А теперь развеваются врозь
концы знамен
Рюрика и Давида,
врозь поют их копейщики!
На Дунае голос Ярославны слышен —
невидима, чайкой рано утром кричит:
— Полечу чайкой над Дунаем,
омочу рукав в Каяле-реке,
оботру князю кровавые раны
на застывшем теле.
Ярославна рано утром
плачет в Путивле на стене, горюет:
— О ветер-ветрило!
Для чего с такой силой дуешь
и своими крыльями
гонишь без устали стрелы
на воинов моего любимого?
Или мало тебе
веять под облаками,
в синем море качать корабли?
Что ж ты радость мою развеял по ковылям?
Ярославна рано утром
плачет в Путивле-городе на стене, горюет:
— О Днепр-Славутич!
Ты пробил каменные горы
в земле Половецкой,
на себе нес ладьи Святослава
к войску Кобяка.
Принеси ко мне моего любимого,
чтоб рано поутру не летел мой плач
к нему на море!

Ярославна утром
плачет на стене в Путивле:
— Светлое-пресветлое солнце!
От тебя тепло и краса!
Для чего знойные лучи шлешь на воинов
моего любимого?
В поле безводном луки их пересушило, перекосило,
пагубой этой их колчаны заткнуло.
Взыграло море в полночь.
С моря идут во тьме смерчи —
князю Игорю бог дорогу показывает
из земли Половецкой
в землю Русскую
к отеческому золотому престолу.
Как погасла вечерняя зоря,
Игорь уж спит и не спит:
в мыслях у него путь по степи
от великого Дона к малому Донцу.
За рекой в полночь свистнул с коня пастух[24],
чтоб князь Игорь понял —
пора бежать!
Гудит земля,
зашумела трава,
заходила у половецких башен.

А князь Игорь побежал
горностаем в тростник,
белым селезнем в воду вошел.
Вскочил на резвого коня,
а спрыгнул с него серым волком,
устремился на луг у Донца,
соколом взлетел под облака,
избивая гусей да лебедей
к завтраку, обеду и ужину.
Игорь соколом полетел,
а пастух волком побежал,
студеную росу с травы стряхивая,
ведь загнали они своих резвых коней.
Говорит Донец:
— Слава тебе, князь Игорь!
А Кончаку — неудача,
Русской земле — радость!
Отвечает Игорь:
— Тебе слава, Донец!
Нес ты князя на своих волнах,
стлал ему зеленую траву
по своим серебряным берегам[25],
под зеленым деревом
теплой тьмой укрывал,
берегли князя селезень на воде,
чайки в потоке,
утки в небе.
Не то что река Стугна:
тощими своими струями
сглотнула чужие ручьи да лодки,
и, в устье разветвляясь,
юного князя Ростислава
в себя упрятала.
Плачет мать по юному князю Ростиславу
на помрачневшем берегу Днепра.
Поникли цветы от горя
и дерево в тоске до земли наклонилось.

То не сороки трещат —
едут Гзак с Кончаком по следу Игоря.
Вороны грай не подняли,
галки примолкли,
не трещали сороки,
только полозы по земле ползали.
Стуком дятлы путь к реке показали,
и соловьи, предвещая рассвет,
весело запели.
Говорит Гза Кончаку:
— Если сокол в гнездо улетел,
расстреляем соколенка
нашими злачеными стрелами.
Говорит Гзе Кончак:
— Если сокол в гнездо летит,
опутаем соколенка красной девицей.
Говорит Гзак Кончаку:
— Если опутаем его красной девицей,
ни соколенка у нас не будет,
ни красной девицы.
Станут нас птицы бить
на поле Половецком.
Боян, приверженец князя Олега,
песни сложивший о старом времени Ярослава,
говорил, верхом к Святославу едучи[26]:
— Тяжко голове, снятой с плеч,
горе телу без головы,
а Русской земле без Игоря.
Солнце светит на небе,
а князь Игорь уже на Русской земле.

Девицы поют на Дунае —
через море долетают их голоса до Киева.
Едет Игорь по Боричеву взвозу
к иконе святой Богородицы,
Неопалимой Купине[27].
Песни певшие старым князьям,
теперь молодым запели:
Слава Игорю Святославичу,
ярому быку Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!
Здоровья князю и дружине,
бившимся за христиан
против язычников!
Слава князю и дружине!
Конец

Примечания:

1. Порубленым — потяту. Ср. с украинским стяти голову — срубить голову.

2. Рыща вслед певцу Трои — рища въ тропу Трояню. Интерпретация «Троян — сказитель сражения за Трою» принадлежит Павлу Вяземскому (1875). См. также прим. 10.

3. Без дорог — неготовами дорогами. Принято переводить как «непроторенными дорогами». Но «непроторенный» и означает «нехоженный», то есть отсутствие дороги..

4. Возы их ночью скрипят, будто испуганных лебедей взлетевшая стая — крычатъ телегы полунощы, рци лебеди роспущени. Крылья взлетающего лебедя, действительно, издают звук, похожий на скрип.

5. Умыкнули — помчаша. См. Увезти — умыкнуть, умчать (З.Е.Александрова, Словарь синонимов русского языка. Практический справочник, М., Русский язык. 2011). Ср. также переходы К в Ч: алЧность — алКать, веК — веЧность, всяКий — всяЧина, диЧь — диКий, леКарь — леЧение, лиК — лиЧина, луК — луЧник, моКнуть — моЧить, муКа — муЧить, наука- науЧить, оКо — оЧи, реЧь — реКёт и т.д.

6. Червленые флаги с кистями — чьрленъ стягъ… чрьлена чолка. «Челка стяговая — плат или пелена, полотняная или шелковая, привязываемая стягу» (П.И.Савваитов, Описание старинных рус. утварей, Зап. имп. Рус. археолог. о-ва, СПб., 1897, т. IX. Нов. сер., вып. 1-2, с. 166). Поэтому совсем не обязательно считать, что челка — это бунчук из конского хвоста у кочевников-половцев.

7. От дождя вымокла степь — пороси поля прикрываютъ. См. Словарь Даля: «ПОРОСИТЬ, помочить росой. Дождем наросило траву, смочило немного». Чуть выше в тексте «Слова»: «Быть сильному грому, дождю идти стрелами от Дона великого!» Поэтому ошибочно прочтение пороси как пыли.

8. Как, о ранах дорогого брата забыв, о своей жизни заботиться? — кая раны дорога, братие, забывъ чти и живота? Для чти по смыслу более подходит заботиться, чем современное почитать. О значении слова жизнь см. прим.19.

9. Мало воинов в наших дружинах — пустыни силу прикрыла. Принято истолковывать как пустыня силу прикрыла, где под силой понимается войско. Прикрыла я в данном случае трактую как уменьшила, а пустыню — как безлюдное место. То есть войско стало малолюдным, как пустыня.

10.Ступила, как дева на Троянскую землю — вступила девою на землю Трояню. Исходя из версии о связи Троянской земли с Троей (см. прим. 2), логично связать «деву» с Еленой Прекрасной, из-за которой и началась Троянская война. Фразу «лебедиными крыльями всплеснула» Павел Вяземский увязывал с тем, что «Еврипид (в трагедии «Орест», — А.П.) …дает Елене, по отцу лебедю, прозвание лебеде-крылатой».

11. Жар разметав из рожка с горящими углями — смагу людемъ мычючи въ пламяне розе. «Костер разводили горящими углями (смага). Возможно, что жар этот приносили с домашнего очага, притом в каком-то традиционном сосуде. Не мог ли служить для этого рог? «М.В.Щепкина. (К вопросу о неясных местах „Сл. о п. Иг.“, В кн.: „Сл. о п. Иг.“. Сб. исслед. и статей. М. — Л., 1950, с. 195.)

12. Ни золотом, ни серебром не встряхнуть — злата и сребра ни мало того потрепати. Ср.чешское – trepati (взмахивать, трясти).

13. Пособники язычников — поганыхъ тльковинъ. Толока — работа сообща.

14. Разлилась с плеском вода по долине у Киева и неслась дальше к синему морю — възграяху у Плесньска, на болони беша дебрь кияня,и несошася къ синему морю «Плетенской / Плетеницкий лиман, или Великий луг, заливаемое пространство между Днепром и Конкой» (Трубачев, 1993. С. 11). Однако, возможно, у Плесньска — искаженное от с плеском.

15. Подвиг Буса — время Бусово. Бус (Bous) — мститель за Бальдра в «Деяниях данов» (III.82) Саксона Грамматика. Время я толкую как подходящий момент для мести.

16. Сокол взмывший — соколъ въ мытехъ.

17. К Риму взывают под половецкими саблями — се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми. Кричать — призывать кого-то (Словарь Даля). Согласно моей трактовке, речь идет о поисках защиты от генуэзцев.

18. Грузы переправляешь сквозь облака — меча бремены чрезъ облакы. Бремены — от бремя (груз). Имеется в виду переправка грузов через горные перевалы.

19. Червленым щитом пытался прикрыться — самъ подъ чрълеными щиты… с хотию на кров. Кров — укрытие.

20. Угрожала жизни Всеслава сила земли Половецкой — на жизнь Всеславлю которою бо беше насилие отъ земли Половецкыи. Принято ошибочно считать, что жизнь в «Слове» означает исключительно имущество человека. Однако многочисленные примеры употребления слова жизнь в современном значении приведены в Словаре-справочнике «Слова о полку Игореве». (Сост. В.Л.Виноградова, Л., Наука, 1965—1984, Жизнью)

21. Через семь веков после Трои бросил Всеслав жребий, какая дева ему люба — на седьмомъ веце Трояни връже Всеславъ жребий о девицю себе любу. Вероятно, речь идет о Суде Париса, когда он выбирал самую красивую из трех богинь. За отданное ей первенство Афродита посулила Парису любовь Елены Прекрасной, из-за которой и началась Троянская война. Возможно, дева уподобляется одному из городов, который решил захватить Всеслав. (См. также прим. 2 и 10.)

22. С третьей попытки ухватил удачу — Утръ же возни с три кусы. Утръ — от утъргнути — вырвал; вазнь означает успех, удачу, счастье.

23. До домниц Тмутаракани — до куръ Тмутороканя. О курах смотри в предисловии. Кроме того, от Брянской до Вологодской области зафиксированы топонимы Курово, по-видимому, связанные с производством древесного угля и использованием его в металлургии. Отсюда, возможно, и название Курск. В Ветхом Завете на иврите кур- — горн, кузница.

24. Свистнул с коня пастух — комонь въ полуночи овлуръ свисну. Овлур — овчар, конный пастух.

25. По своим серебряным берегам — на своихъ сребреныхъ брезахъ. Вот что писал академик И. А. Гильденштедт посетивший эти места в 1774 году: «На правом высоком берегу Донца против Сухаревой возвышаются две горы, имеющие формы усечённых конусов и подобно всей возвышенности состоящие из мела. В восточной горе на половине её высоты с южной стороны лет тридцать тому копали руду, которая плавилась ради содержащегося в ней серебра» (Путешествие академика Гильденштедта по Слободско-Украинской губернии, Харьков, 1892).

26. Боян, приверженец князя Олега … говорил, верхом к Святославу едучи — рекъ Боянъ и ходы на Святъславля … Ольгова коганя хоти. Хода — быстрый и плавный шаг лошади, побежка между шагом и иноходью (Словарь Даля). Хоть в данном контексте уместно сопоставить с изначальным значением слова «охотник», то есть «добровольный приверженец».

27. К иконе святой Богородицы, Неопалимой Купине — къ святый богородици Пирогощей. «Слово Пирогоща состоит из двух слов: греческого слова пир — огонь и русского слова горящая. В более поздних источниках икона Богородицы, называется неопалимая купина». (Сост. В. Л. Виноградова, Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», Л.: Наука,1965—1984.)

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>